Загадочная смерть в округе Бэттенкил 4 страница. – имена, даты, места встреч

– Например?

– Имена, даты, места встреч. У меня сложилось впечатление, что некоторые детали этой подпольной схемы они пытаются увязать со мной, – разумеется, сия смехотворная затея с треском провалилась. Di immortales, 104 они даже задавали вопросы о рецептах на анальгетики, которые мне выдавали в медпункте на первом курсе… Стол был буквально завален папками: медицинские карточки, заключения психологов, отзывы преподавателей, учебные работы, табели успеваемости – чего там только не было. Конечно, они разложили их там не без умысла – думаю, хотели меня запугать: дескать, вот, смотри, что у нас есть. Ну, в моих-то бумагах, насколько мне известно, нет ничего предосудительного. А вот у Клоука…

104 Бессмертные боги (лат.).

Плохие оценки, наркотики, неоднократное отстранение от занятий – одним словом, тот еще послужной список. Не знаю, что их на это навело, его бумаги или, может быть, что-то из его слов, но по большей части они выпытывали подробности его отношений с Банни. И не только у меня – Джулиана, Брейди и Патрика они расспрашивали о том же. Джулиан, разумеется, ничего не знал, а вот у братьев, судя по всему, нашлось, что рассказать. Я тоже внес свою лепту.

– Это ты о чем?

– Ну как же – они прекрасно знакомы с Клоуком, не далее как позавчера курили с ним марихуану на стоянке «Коучлайт-инн».

– Нет, а ты-то что им сказал?

– Я просто поделился с ними опасениями, которые вызвала у Клоука их совместная с Банни экскурсия в Нью-Йорк.

Я чуть не упал со стула:

– Господи, Генри, ты уверен, что не наломал дров?

– Разумеется, – ни секунды не сомневаясь, ответил он. – Это именно то, что им хотелось услышать. Они битый час задавали мне наводящие вопросы, наконец я решил, что пора, и обронил пару фраз… Они тут же за них ухватились, и я с охотой предоставил им остальную информацию. По-видимому, в ближайшее время нашему дорогому дилеру придется немного поволноваться, но, честно говоря, нам это только на руку. Пока они будут его обрабатывать, возможно, придет потепление – кстати, ты заметил, как прояснилось в последние дни? По-моему, дороги уже начали оттаивать.

Мой синяк вызвал массу споров и домыслов (у Фрэнсиса отвисла челюсть, когда шутки ради я сказал, что получил его в качестве памятного сувенира от фэбээровцев), однако все это напрочь затмил ажиотаж, развернувшийся вокруг заметки в свежем номере бостонской

«Геральд». Накануне в Хэмпден прибыли корреспонденты нью-йоркских «Пост» и «Дэйли таймс», но бостонский борзописец, без сомнения, заткнул их за пояс.

ВЕРМОНТ: ПРОПАВШИЙ СТУДЕНТ МОГ СТАТЬ ЖЕРТВОЙ НАРКОТИКОВ

В вермонтском округе Хэмпден третий день продолжаются поиски студента Хэмпден-колледжа Эдмунда Коркорана, исчезнувшего 24 апреля. Федеральные власти, недавно приступившие к собственному расследованию, предполагают, что в исчезновении могут быть замешаны наркотики. При обыске комнаты пропавшего агенты ФБР обнаружили предметы, сопутствующие употреблению наркотиков, а также небольшое количество кокаина. Ранее Коркоран не был замечен в употреблении наркотических веществ, однако, как сообщают лица из окружения юноши, в последние месяцы в его поведении обозначились странные перемены – обычно приветливый и общительный, он стал угрюмым и неразговорчивым (см.

«Что скрывают от вас ваши дети» на стр. 6).

Похоже, мы оказались единственными, кого эта новость озадачила, – всем остальным она, как выяснилось, была уже давно известна. Первой свою версию случившегося предложила мне Джуди:

– Ты в курсе, что на самом деле нашли у Банни в комнате? Нет? Короче, это было зеркало Лоры Сторы. На нем в свое время, наверно, весь Дурбинсталь дорожки делал. Старое такое, там еще по краям желобки типа рамки. Джек прозвал его Снежной королевой – если совсем приперло, в этой рамке всегда можно было наскрести остатков, причем нормально. И в принципе это, конечно, Лорино зеркало, но по ходу как бы уже и общее. Она говорит, что уже сто лет его не видела – тусовалась в марте у кого-то в одном из новых корпусов, зеркало лежало в общей комнате, а потом вдруг пропало, похоже, кто-то спер. Брэм сказал, Клоук говорит, когда он попал тогда к Банни в комнату, этого зеркала там и в помине не было, – мол, это федералы его потом подложили. На самом деле, Клоук вообще думает, это все

подстава. Как в том сериале – «Миссия невыполнима» или в книжках Филипа Дика – блин, паранойя реальная. Он сказал Брэму, что фэбээровцы понаставили в Дурбинстале скрытых камер – прикинь, дичь какая? А Брэм говорит, это все из-за того, что Клоук боится заснуть и уже двое суток сидит на спидах: заперся у себя в комнате, тянет дорожки и гоняет по кругу

«Баффало Спрингфилд», причем одну и ту же песню. Знаешь, наверно: «Что-то такое вокруг происходит… Но что, до меня не особо доходит…» Я вот думаю, странно как-то. Чуть какой депресняк, народ вдруг резко ставит старый хипповский хлам, который, по-хорошему, вообще б никогда слушать не стал. У меня вот когда кот умер, я пошла и набрала у подруги кучу кассет Саймона и Гарфункеля… Короче, не суть.

Откуда я все это узнала? О, это отдельная песня. В общем, Лора вся на изменах, они как-то вычислили, что зеркало ее, а она уже и так на испытательном сроке. В прошлом семестре отделалась кое-как общественными работами, а ее ведь тогда чуть не выперли – Неваляшку запалили, и та настучала на нее и на Джека, ты ж наверняка помнишь всю эту заваруху, нет?

– Что еще за Неваляшка?

– Да знаешь ты ее. Та еще стерва. На первом курсе раза четыре перевернула папочкин

«вольво», а самой хоть бы хны, потому и погоняло такое.

– Все равно не пойму, при чем здесь эта особа.

– Ох, Ричард, да ни при чем, ты прям как тот мужик в «Драгнете», которому всегда только факты подавай. Просто Лора жутко перестремалась – в администрации говорят, что если она не скажет, как это зеркало попало к Банни, то позвонят ее родителям, а она вообще без понятия, как это сраное зеркало там оказалось. Тут еще круче – эти агенты прознали про экстази, которое она притащила на «Весенний отрыв», и хотят, чтоб она всех сдала. А я ей говорю, Лора, не вздумай, будет как тогда с Неваляшкой, тебя все будут гнобить и придется переводиться в другой колледж. Это как Брэм говорил…

– А где сейчас Клоук?

– Ты хоть минуту можешь помолчать? Я как раз хотела рассказать… Короче, фиг его знает. Вчера под вечер он уже просто на стенку лез, попросил у Брэма машину и свалил с кампуса, а сегодня машина вдруг очутилась на стоянке, ключи в зажигании, никто ничего не видел, дома его нет, и вообще хрен поймешь, что происходит… Я к спидам теперь даже близко боюсь подходить. Да, кстати, все хотела спросить, где это ты так глазом приложился?

Придя к Фрэнсису, я обнаружил там близнецов (недоставало только Генри, который уехал обедать с Коркоранами) и пересказал им то, что услышал от Джуди.

– Я, между прочим, видела это зеркало, – заметила Камилла.

– Я тоже, – сказал Фрэнсис. – Старый, обшарпанный кусок стекла. Он у Банни уже давно валялся.

– Я думал, это его.

– Интересно, как оно у него оказалось?

– Если эта девушка оставила зеркало в общей комнате, Банни, скорее всего, просто на него наткнулся и решил прихватить с собой, – предположил Чарльз.

Это было очень похоже на правду, поскольку Банни, бесспорно, страдал легкой формой клептомании. Он частенько прикарманивал небольшие и не особенно ценные предметы – маникюрные ножнички, пуговицы, катушки липкой ленты, – которые потом оседали у него в комнате в виде маленьких бардачных заначек. Этому пороку он предавался тайно, однако уже более ценные вещи, брошенные без присмотра, присваивал открыто и без малейших угрызений совести. Ему ничего не стоило сунуть под мышку бутылку виски или оставленную посыльным на крыльце коробку с цветами и удалиться, тихонько посвистывая. Он проделывал это так уверенно и невозмутимо, что мне казалось, он даже не понимает, что совершает кражу. Однажды мне довелось слышать, как он с азартом и явно без задней мысли расписывает Марион, что, по его мнению, следует делать с теми, кто ворует продукты из холодильников на общих кухнях.

Лоре Сторе, конечно, пришлось несладко, однако у бедного Клоука дела обстояли еще хуже. Чуть позже мы узнали, что на кампус он вернулся не по доброй воле, а подчиняясь приказу фэбээровцев: те развернули его, не успел он отъехать от Хэмпдена и десяти километров. Они привели его в свою штаб-квартиру и продержали там до глубокой ночи; что они ему сказали, я не знаю, однако в понедельник утром он потребовал, чтобы впредь при даче показаний присутствовал его адвокат.

Миссис Коркоран, по словам Генри, была готова съесть живьем тех ищеек и писак, которые осмелились предположить, будто ее сын употреблял наркотики. Во время обеда в

«Бистро» к столику Коркоранов подобрался какой-то журналист и спросил, что они думают по поводу «предметов, сопутствующих употреблению наркотиков», найденных в комнате Банни.

Мистер Коркоран встрепенулся и, важно нахмурившись, произнес: «Ну-у, в общем, мы думаем, что это все… э-хэм… как бы…» – но миссис Коркоран прервала мужа и, не отрывая глаз от тарелки, где под ее неумолимым ножом корчился стейк с перцем, произнесла в адрес наглого щелкопера небольшую обличительную речь. Во-первых, «предметы, сопутствующие употреблению наркотиков», как они изволят выражаться, – это отнюдь не то же самое, что наркотики, во-вторых, остается только сожалеть, что пресса сочла допустимым опубликовать обвинения против человека, который волей обстоятельств отсутствует и физически лишен возможности их опровергнуть, в-третьих, на долю бедной матери и так выпало тяжкое бремя, и всякие посторонние лица, желающие выставить ее сына без пяти минут наркобароном, нисколько эту ношу не облегчают. Все сказанное было в той или иной мере разумно и справедливо и на следующий день слово в слово появилось на страницах «Пост» – в сопровождении нелестного фото миссис Коркоран с разинутым ртом и под заголовком

«МАТЬ ЗАЯВЛЯЕТ: ТОЛЬКО НЕ МОЕ ЧАДО».

Около двух часов ночи Камилла попросила меня проводить ее домой. Генри уехал незадолго до полуночи; что касается Чарльза и Фрэнсиса, те накинулись на выпивку сразу после обеда и, несмотря на позднее время, закругляться не собирались. Потушив свет, два бойца окопались на кухне и с настораживающим воодушевлением взялись за приготовление коктейля под названием «голубой огонек» – его ключевым элементом была дуга пламени, возникавшая при переливании подожженного виски из одной оловянной кружки в другую.

Когда мы подошли к подъезду, Камилла пригласила меня выпить чашечку чаю. Ее пробирала дрожь, щеки пылали румянцем, у переносицы собрались тревожные складки.

– Наверное, все же не стоило оставлять их одних, – сказала она, включив лампу. – Боюсь, они устроят пожар.

– Да брось, ничего с ними не случится, – ответил я, хотя и разделял ее опасение.

Она принесла поднос с чаем. От лампы шел теплый свет, в квартире было уютно и тихо. Всегда, когда, лежа в постели, я погружался в пропасть томительных мечтаний, все начиналось именно так: мы вдвоем сидим за полночь, слегка разморенные алкоголем.

Дальше по сценарию она как будто нечаянно задевала меня краем одежды или придвигалась почти вплотную, чтобы показать какое-нибудь интересное место в книге, и тогда я, ловя момент, нежно, но уверенно начинал прелюдию к сюите немыслимых наслаждений.

Чашка была слишком горячей, я поставил ее на стол и, дуя на пальцы, украдкой взглянул на Камиллу – она отрешенно курила, и в который раз я подумал, что мог бы навсегда раствориться в этом изумительном лице, в прекрасном пессимизме этих губ.

«Эй, иди-ка сюда. И выключи свет». Когда я представлял, как это произносит она, то слова звучали несказанно сладостно, теперь же, когда я сидел в полуметре от нее, вообразить, что произнести их отважусь я сам, было просто невозможно.

Хотя, собственно, почему? Она присутствовала при убийстве двух человек, стояла, спокойная, как мадонна, и смотрела на агонию Банни. Я вспомнил неохотное признание,

которое Генри сделал не далее как полтора месяца назад: «Да, в происходившем был определенный чувственный элемент…»

– Камилла…

Она обратила на меня рассеянный взгляд.

– Что тогда на самом деле произошло? Той ночью, в лесу?

Наверное, я неосознанно желал огорошить или по крайней мере удивить ее этим вопросом. Однако она даже не повела бровью.

– Как тебе сказать… Мне мало что запомнилось. А то, что я все-таки помню, очень трудно описать, – медленно проговорила она, словно подыскивая слова. – Еще пару месяцев назад воспоминания были довольно отчетливыми, а сейчас их как будто совсем размыло… Наверное, мне стоило попытаться все записать.

– Да, но ведь что-то ты еще помнишь? Ответила она не сразу:

– Генри наверняка тебе уже все рассказал, вряд ли я смогу добавить что-то новое… Не знаю, как-то даже глуповато это озвучивать. Я помню стаю собак. Помню, что руки у меня были обвиты змеями. Помню, что горели деревья – сосны вспыхивали одна за другой, как огромные факелы. Какое-то время с нами был пятый человек.

– Пятый человек?

– Иногда, впрочем, не совсем человек.

– То есть? Не понимаю.

– Ты же помнишь, как греки называли Диониса. Πoλυειδής. Разноликий и многообразный. Иногда это был мужчина, иногда – женщина. Иногда – что-то еще.

Она вскинула голову:

– Сказать тебе, что я запомнила лучше всего?

– Что? – спросил я, надеясь услышать наконец какую-нибудь умопомрачительно страстную подробность.

– Того мертвеца. Он лежал на земле, и из его развороченного живота шел пар.

– Пар? Из живота?!

– Да, было холодно. И еще запах – его мне, наверно, тоже никогда не забыть. Тот же самый запах стоял, когда мой дядя разделывал оленей. Спроси Фрэнсиса, он тоже это запомнил.

Услышанное ужаснуло меня, и я сидел, не зная что сказать. Дотянувшись до чайника, Камилла подлила себе чаю.

– Знаешь, почему, на мой взгляд, в этот раз все складывается так неудачно?

– Почему?

– Потому что, если оставить тело непогребенным, это не принесет ничего, кроме бед. Осенью все было иначе – труп нашли практически сразу. Кстати, помнишь Палинура, погибшего кормчего Энея? И то, что сказала Энею Сивилла: «Эти, что жалкой толпой здесь стоят, – землей не покрыты… Здесь блуждают они и сто лет над берегом реют…». 105 Боюсь, никому из нас не суждено спать спокойно, пока Банни не похоронят.

– Глупости.

– В четвертом веке до нашей эры весь афинский флот чуть было не вернулся в гавань только из-за того, что один из гребцов чихнул,106– отозвалась она с улыбкой.

105 Энеида, VI, 325, 329.

106 Речь идет о случае, упоминаемом Фронтином: «Когда афинянин Тимофей собирался дать морской бой коркирцам, его кормчий начал было давать отбой уже выступавшему флоту, так как кто-то из гребцов чихнул». (Стратегемы, I, 12, 11. Перевод А. Рановича.) Греки и римляне полагали, что чиханье – это знак свыше. Так, Сократ, если ему случалось чихнуть в тот момент, когда он сомневался, стоит ли приступать к тому или иному делу, считал это подтверждающим знаком, однако, если он вдруг чихал, когда дело было начато, немедленно его оставлял (Плутарх. О демоне Сократа, 11). Аристотель, в свою очередь, задавался вопросом: почему чиханье в промежуток от полудня до полуночи считается добрым знамением, а от полуночи до полудня –

– Узнаю речи Генри. Помолчав, Камилла спросила:

– Знаешь, на чем настоял Генри спустя пару дней после того эпизода в лесу?

– Нет. На чем?

– Чтобы мы закололи поросенка.

Я был потрясен не столько самим фактом, сколько спокойствием, с которым она его сообщила.

– А как вообще… Ну, то есть…

– Мы перерезали ему горло, а потом по очереди держали друг над другом, чтобы кровь лилась на голову и руки. Это было ужасно, меня едва не вырвало.

Мне подумалось, что человека, решившего специально облиться кровью, пусть даже свиной, вскоре после совершения убийства, очень трудно назвать разумным, но делиться этим соображением с Камиллой я не стал и только спросил:

– Но зачем ему это понадобилось?

– Убийство – это скверна, которую убийца переносит на всякого, с кем соприкасается. А очиститься от крови можно только кровью. Мы выпустили на себя кровь поросенка, а потом вымылись. После этого с нами уже все было тип-топ.

– Стоп, – спохватился я. – Ты что, хочешь сказать, что…

– Нет-нет, не волнуйся, – тут же перебила меня Камилла. – Вряд ли он собирается устроить что-то подобное и на этот раз.

– Да? А чего так? Разве не помогло?

– Нет, ну что ты, по-моему, помогло, даже очень, – ответила Камилла, не уловив моего сарказма.

– Тогда почему бы не повторить?

– Как тебе сказать… Мне кажется, Генри считает, это… в общем, что тебя это расстроит.

Послышался скрежет ключа в замке, и в прихожую ввалился Чарльз. Он сбросил пальто на коврик и, тем же манером избавившись от пиджака, проследовал мимо гостиной в коридор, который вел к спальне и ванной. «Привет-привет! – пропел он. Открылась дверь, за ней другая. – Милли, где ты, солнце мое?»

– Ох, Чарльз, – вздохнула Камилла и крикнула: – Мы здесь!

Чарльз показался в проеме, с шеи у него свисал развязанный галстук, волосы торчали во все стороны, грудь тяжело вздымалась.

– Камилла, Камилла… – запричитал он, привалившись к косяку, но в этот момент заметил меня. – Эй, а ты-то что здесь забыл?

– Мы просто решили выпить чаю, – поспешно сказала Камилла. – Тебе налить?

– Нет, – уже из коридора буркнул Чарльз. – Поздно совсем… Я спать. Хлопнула дверь. Мы переглянулись.

– Ладно, пора домой, – сказал я, поднимаясь с дивана.

Отряды поисковиков все еще прочесывали местность, но горожан в них заметно поубавилось, а студентов практически не осталось вовсе. Операция приняла совсем иную форму – строгую, скрытную, профессиональную. Прошел слух, что полиция привлекла ясновидящую, дактилоскописта и команду кинологов с бладхаундами, натасканными в Даннеморской тюрьме. После разговора с Камиллой мне в голову все же закралась мысль, что я отмечен тайным клеймом преступления и, наверное, поэтому известие о бладхаундах отозвалось во мне иррациональным страхом – как знать, не унюхает ли нос собаки то, что недоступно человеческим органам чувств (в фильмах, по крайней мере, собаки всегда первыми распознавали вампира в обаятельном, безупречном джентльмене). Так что теперь я

дурным? (Проблемы, XXXIII, 11). Однако наиболее распространенным было следующее толкование: если чихают справа от человека, предзнаменование благоприятно, если слева – то нет.

старался держаться как можно дальше от любых собак и даже обходил за версту двух сонных лабрадоров, которые принадлежали преподавательнице керамики и все время слонялись по кампусу с высунутыми языками, напрашиваясь на ласку. Генри, воображая, должно быть, охваченную экстазом сивиллу, гекзаметром бормочущую прорицания перед собранием полицейских чинов, был куда больше встревожен появлением ясновидящей.

«Если им суждено узнать правду, то именно этим способом», – заявил он с мрачной убежденностью.

– Неужели ты веришь во все эти сказки о сверхъестественных способностях? Он посмотрел на меня с неописуемым презрением:

– Я не устаю тебе удивляться. По-твоему, если что-то скрыто от глаз, то оно просто-напросто не существует. Никак не могу понять, как можно быть таким наивным.

Современным аналогом Кассандры оказалась молодая мамаша из Нью-Хэмпшира – неброское полупальто, очки с толстыми линзами, рыжие волосы, перехваченные широкой лентой. Около года назад она попала под оборвавшийся высоковольтный провод и три недели находилась в коме, выйдя из которой обнаружила, что может «видеть» отдаленное во времени и пространстве, стоит ей лишь потрогать предмет или прикоснуться к руке человека. Полиция уже с успехом использовала ее в ряде случаев – как-то раз, например, она помогла найти тело задушенного ребенка, просто указав нужное место на карте. Генри, который был до того суеверен, что иногда, с целью задобрить злых духов, оставлял на крыльце блюдечко с молоком, завороженно наблюдал издалека, как она прогуливается в одиночестве по окраине кампуса.

– Ужасно жаль, – вздохнул он. – Я конечно же не рискну попасться ей на пути, но мне бы очень хотелось с ней побеседовать.

Впрочем, большинство студентов было сражено наповал совсем другой информацией (я до сих пор не знаю, насколько достоверной) – о том, что в колледж для проведения расследования направлены секретные агенты Управления по борьбе с наркотиками. Описывая впечатление, произведенное «Чаттертоном» Виньи на молодое поколение 1835 года, Теофиль Готье утверждал, что после постановки пьесы в Париже по ночам то и дело раздавались одинокие пистолетные выстрелы. Здесь же, в Хэмпдене, почти сто пятьдесят лет спустя по ночам не смолкал грохот спускаемой из бачков воды.107Любители пыхнуть и закинуться бродили по кампусу с убитым видом, оплакивая потерю своих сокровищ. В туалете скульптурной мастерской случился настоящий потоп – кто-то ухнул в унитаз столько травы, что забился сток и пришлось вызывать сантехников.

В понедельник около половины пятого ко мне заглянул Чарльз:

– Привет! Случайно не хочешь выбраться перекусить?

– Ты один? А где Камилла?

Он пожал плечами, шаря понурым взглядом по комнате.

– Не знаю, ходит где-то. Так что, составишь мне компанию?

– Э-э, ну да, можно… Чарльз просветлел:

– Отлично, тогда собирайся – внизу ждет такси.

За рулем сидел краснощекий мужичок по имени Джуниор, это он вез нас с Банни в сентябре на тот самый обед, а спустя три дня ему предстояло везти Банни в Коннектикут – но уже одного и в катафалке.

Выехав на Колледж-драйв, он поймал наше отражение в пассажирском зеркальце:

– Ну что, ребят, куда едем? В «Бюстро»?

107 Альфред де Виньи (1797–1863) – поэт, писатель и драматург, крупнейший представитель французского романтизма. Упомянутая пьеса, принесшая ему шумный успех, повествует о бедствиях и смерти некоего

«идеального» поэта, «непризнанного гения», прототипом которого послужил Томас Чаттертон (1752–1770) – английский поэт, покончивший с собой в 17-летнем возрасте. Пьер Жюль Теофиль Готье (1811–1872) – французский поэт, писатель, журналист и литературный критик.

Имелось в виду «Бистро» – это была его дежурная шутка по пути туда.

– Да-да, – кивнул я, но Чарльз неожиданно возразил:

– Нет, нам нужно на Катамаунт-стрит, 1910.

Я удивленно взглянул на него – он сидел съехав вниз, как обиженный ребенок, и, глядя прямо перед собой, барабанил пальцами по подлокотнику.

– Что это за место?

– А, ну… Я подумал, ты не будешь особо возражать, – ответил он, скосившись куда-то мне под ноги. – Так, для разнообразия – это недалеко, и потом в «Бистро», по-моему, все уже как-то приелось.

Альтернативой «Бистро» оказался бар под названием «Приют селянина». Ни едой, ни убранством (пластиковые столы и стулья), ни уж тем более публикой (бóльшую часть которой, в полном соответствии с названием, составляли налакавшиеся старики из окрестных селений), этот кабак, честно говоря, не прельщал. Единственным его преимуществом было то, что всего за пятьдесят центов у стойки можно было получить очень внушительную порцию сомнительного виски.

Мы уселись в конце стойки прямо напротив телевизора. Показывали баскетбольный матч. Чарльз заказал два двойных виски и клубный сэндвич. Барменша – разменявшая шестой десяток тетка с килограммом бирюзовых украшений и толстым слоем бирюзовых теней – окинула нас скептическим взглядом:

– Здрасьте пожалста, это ж по каким таким праздникам вам кирять разрешают, а?

Я не мог понять, в чем подвох: может быть, наши галстуки и пиджаки не вписываются в дресскод заведения, или вопрос выражает сомнение в том, что мы совершеннолетние, или же студентов здесь вообще не жалуют?

Чарльз, секунду назад мрачно изучавший ряды бутылок, одарил ее ангельской улыбкой. Он умел обращаться с такого рода женщинами – официантки в ресторанах неизменно вертелись вокруг него, стремясь угодить всем, чем только можно.

Барменша, явно польщенная, покачала головой и хрипло расхохоталась:

– Вот те раз, а я-то думала, у нас тут парочка мормонов, которым даже колы хлебнуть нельзя.

Налив виски, она подхватила дымившую в пепельнице сигарету и, помахивая блокнотиком, отправилась на кухню. «Би-и-и-лл! Слышь, Билл! Че щас расскажу…» – донесся из-за двери ее надсадный голос. Чарльз – улыбки как не бывало – придвинул стакан и, чувствуя на себе мой взгляд, пожал плечами:

– Извини, надеюсь, ты не очень шокирован. Здесь дешевле, чем в «Бистро», да и спокойнее.

На разговоры в тот вечер его не тянуло – он просто методично пил, навалившись на стойку и не глядя по сторонам. Когда принесли сэндвич, он выудил из него бекон, оставив все прочее валяться на тарелке. Тем временем я потягивал свое виски и наблюдал за атаками

«Лос-Анджелес Лэйкерс». Было странно смотреть игру с их участием здесь, в занюханной вермонтской забегаловке. Когда я учился в прежнем колледже, в окрýге пользовался популярностью паб под названием «Фальстаф»; там стоял широкоэкранный телевизор, и один мой раздолбайский приятель, Карл, частенько вытягивал меня туда посмотреть баскетбол. Мне подумалось, что сейчас он, возможно, как раз наливается пивом в

«Фальстафе» и смотрит этот же самый матч.

Подобные невеселые мысли все крутились у меня голове, а Чарльз уже опустошал четвертый или пятый стакан, когда кто-то взял пульт и начал переключать каналы:

«Джеопарди», «Колесо фортуны», «МакНил и Лерер», наконец, местное ток-шоу – «Голос Вермонта». Интерьер студии имитировал новоанглийский домик конца восемнадцатого века: на подиуме – добротная мебель «под старину», дощатый задник украшен деревянными вилами, граблями и прочим допотопным инвентарем. Вела передачу Лиз Окавелло. Следуя примеру Опры Уинфри и Фила Донахью, в конце каждого выступления она пыталась

устроить дискуссию между гостями и зрителями – как правило, без особого успеха, поскольку такие гости, как уполномоченный Комитета по делам ветеранов или шрайнеры, 108 объявляющие об очередной акции по сбору крови, особого интереса у аудитории не вызывали («Джо, так еще раз, в каких числах вы ждете у себя доноров?»).

На этот раз героем вечера оказался не кто иной, как Уильям Ханди. Он был одет в костюм (правда, голубое парадное облачение сменилось заношенной тройкой а-ля сельский священник) и почему-то – причину этого я осознал не сразу – авторитетно разглагольствовал об арабах и ОПЕК.

«Вот из-за этого-то ОПЕКа у нас теперь и нету „тексаковских“ заправок. Раньше, помню, „Тексако“ были на каждом шагу, так нет же – эти арабы взяли и скупили все ихние акции…»

– Эй, смотри, – шепнул я Чарльзу, но, когда он оторвался от стакана, уже переключили на «Джеопарди».

– Чего?

– Так, ничего…

«Джеопарди», «Колесо фортуны», снова «МакНил и Лерер».

– Дотти, да выруби ты эту шнягу! – крикнул кто-то, не прошло и пяти минут.

– Дак а че смореть-то будете?

– «Колесо», – ответил хрипатый хор.

Но ведущая «Колеса» уже прощалась со зрителями, и поэтому на экран вновь вернулся Ханди в окружении предметов фермерского быта. Теперь речь шла о сюжете с его участием, показанном в прошлом выпуске «Сегодня».

– Глянь-ка, это ж, кажись, тот мужик, – послышался чей-то голос из-за столика. – Он еще мастерской на шестом шоссе заправляет.

– Ага, он, как же.

– А то кто?

– Он с Бадом Олкорном, вот кто.

– Ну ты, блин, сказанул!

«Не, Скотта109я не видал, – тем временем отвечал на очередной вопрос Ханди. – Да если б даже и видал, то что б я ему сказал? У них там такая операция – у-у, мама не горюй. Ну, хотя по телевизиру-то оно, конечно, не скажешь».

Я легонько пнул Чарльза по ноге.

– Вижу, – равнодушно отозвался он и нетвердой рукой поднес к губам стакан.

Можно было только диву даваться, до чего распоясался Ханди за каких-то четыре дня. Еще больше меня удивляла реакция аудитории: люди встречали плоские шутки механика взрывами хохота и интересовались его мнением буквально обо всем на свете – от федеральной судебной системы до перспектив развития малого бизнеса. На мой взгляд, такая популярность могла объясняться только взятой им на себя ролью свидетеля «похищения». Еще совсем недавно один вид телерепортеров заставлял его краснеть и запинаться, но теперь он чувствовал себя перед камерами как рыба в воде. Сомкнув пальцы на животе, он восседал на подиуме и отвечал на вопросы публики с благосклонной улыбкой епископа, дарующего отпущение грехов. Выглядело это настолько бессовестно, что я не понимал, почему до сих пор никто не разоблачил нахального самозванца.

Дата добавления: 2014-11-16