Еремей парнов инфернальные связи 14 страница

Вообще «варвары», как, впрочем, и следовало ожидать, оказывали деятельный отпор натиску усердствующей новой религии на свою старую дедовскую веру; а т.к. в ее состав входило то, что рассматривалось христианскими, проповедниками как колдовство и служение дьяволу, то и это ненавистное христианам переживание старины держалось против них прочно. Впрочем, разумные проповедники новой веры сами это хорошо понимали. Они не имели над варварами непосредственной грубой власти, не могли ни к чему принуждать их и потому действовали с мягкой настойчивостью, которая, конечно, приносила гораздо более зрелые и прочные плоды, нежели пытки и костры. Такое отношение внушалось отцами церкви миссионерам, отправлявшимся в отдаленные страны, на дальний и дикий тогдашний север, в Британию, Скандинавию. Григорий Великий, снаряжая Августина к бриттам, наставлял его быть кротким, не разрушать языческих храмов, а лишь святить их, кропя святой водой, и отправлять в них христианское богослужение, чтобы варвары охотно шли в эти храмы и постепенно осваивались с новой верой. Выходило даже как будто какое-то смешение язычества с христианством, и это совместительство сказывалось иногда в довольно странной форме. Так, один из бриттских вождей, Редвальд, обратившись в христианство, ознаменовал свое усердие постройкой храма, но доставил в нем два алтаря: на одном совершались христианские богослужения, а на другом приносились «жертвы демону», как выражается летописец-монах, т.е. языческое богослужение. В Англии в те времена даже появились в обращении особые религиозные песнопения, в которых христианство самым наивным образом путалось с язычеством.

Варвары в этом отношении были народ неосмотрительный. У них накопилось множество суеверий из всевозможных источников. Часть их они унаследовали от прапредков, на месте своей первоначальной родины; часть позаимствовали во время своих странствий ото всех народов, с которыми судьба скитаний их сталкивала. Приняв христианство, они не особенно беспокоились о том, совместимо ли это отчее наследие с новой принятой ими верой. Понятие о добром божестве и злом духе у них было очень шаткое; они различали, конечно, доброго бога от недоброго, но горе в том, что оба были все же боги, и вот этого-то из них и не удавалось искоренить христианским проповедникам. У северян, например, к идее демона, сатаны, вообще духа мрака, ближе всего подходил Локи; были у них еще злые драконы, вроде Фафнира, был страшный волк Фенрир, точивший свои зубы, чтобы поглотить весь земной мир в момент светопреставления. Но все эти чины их Олимпа никак не могли сопоставляться не только с христианским сатаной, но даже с зендским Ариманом. И когда северяне приняли христианство, то они, сближая сатану со своими старыми богами, склонны были в нем видеть скорее неповоротливого увальня Йотуна, обжору-великана.

В сфере тайных наук, т.е. всяческого волхвования и колдовства, германские племена нисколько не уступали побежденным ими культурным народам юга Европы. Напротив, у них тайное, волшебное, сверхъестественное входило в обиход жизни и слилось с нею еще теснее. Всякого рода гадания у них были распространены, как нигде на свете. Их menn forspair (кудесники) предсказывали будущее всякими путями и способами: и ясновидением, и колдовством, и заклинаниями, и снотолкованием. Еще большим почетом пользовались vala (колдуньи, пророчицы). Тацит упоминает о прорицательницах Велледе и Ауринии, которых народ почитал чуть не за богинь. В одной из скандинавских саг vala беседует с самим Одином, почти как равная с равным. Да и простые смертные, не владевшие секретами высшей магии, могли в лучшем виде удовлетворять свое любопытство по части угадывания будущего весьма немудрыми и подручными средствами: кидали жребий, ворожили на палочках, либо приносили жертвы богам, прося их открыть будущее. А о северных колдунах и говорить нечего. Власть их была безграничная. По крайней мере, народ твердо верил, что они могут творить, что хотят. Снор Стурласон и Саксон Грамматик приводят любопытнейшее сказание о происхождении скандинавских асов, т.е. богов, — всех этих Одинов, Торов, Локи, Бальдуров и т.д. Все они были просто-напросто колдуны, которые устроили землю Скандинавскую, завели в ней человеческое общежитие, населили ее, и за все эти благодеяния благородным потомством чтились, как боги.

Интересно, однако, что у германских народов существовало известное как будто бы разделение магического искусства на два сорта, признавалось нечто вроде белой и черной магии. У скандинавских племен, например, отличали galder от seid. Первым словом обозначалось колдовство терпимое и законное, вторым — колдовство злостное, как бы противозаконное. К первому типу причислялись магические письмена, руны, которые гравировались на всякого рода талисманах и ладанках; этими же письменами писались заговоры и заклинания. Руны считались столь важной статьей сверхъестественной силы, что самое верховенство Одина приписывалось глубочайшему знанию им всех таинств рунического письма. Выходило как-то так, что эти знаменитые руны даже управляют движением солнца и вообще ими держатся весь строй и порядок природы. За рунами в дозволенной магии следовали всякие приворотные зелья, талисманы, волшебные предметы вроде мечей, ножей. С помощью этих всех средств можно было творить истинные чудеса, например, обменять внешность взаимно между двумя людьми, нагонять бесконечно долгий сон и т.д., и т.д.

Колдовство черное (seid) основывалось на использовании зловредных тайн природы или на пользовании силами злых божеств, особенно обжор-великанов, Йотунов. Колдуны этого типа варили свои зелья из разных адских составных частей. Обычно мужчины такими вещами даже и не занимались; seid считался не то чтобы преступным, а как бы зазорным, скверным, подлым; им занимались исключительно злые бабы, которых и называли seid-konur, т.е. сейдовские бабы. Самое слово seid, как полагают, происходит от sjoda — варить. Но хотя ремесло этих страшных дам и было зазорное, тем не менее, могущество их все же признавалось безграничным. Они вздымали и укрощали бури, придавали стаду баранов вид грозного войска; когда они злились, то сама земля трепетала под ними. Этим злым колдуньям народ приписывал лютые людоедские нравы; в этом они сходились, значит, с нашею бабой-ягой. У них бывали собрания, своего рода шабаши, на которых они пели, плясали, варили свои адские зелья; собирались чаше всего в ночь под 1-е мая (Вальпургиева ночь). Может быть, отсюда и пошло так повсюду укоренившееся сказание о шабашах ведьм, хотя крайне трудно было бы утверждать, откуда, от какого народа это верование пошло ходить по всему христианскому миру. Но, повторяем, занятие этой зазорной отраслью колдовства, этой черной магией в преступление не вменялось. Занятие считалось не преступным, а позорным, и даже законом признавалось за позорное; по крайней мере, закон устанавливал штраф за отозвание женщины сейдовской бабой, если обозвавший не мог доказать своего оговора.

Таковы были верования народов греко-римского юга и германского севера Западной Европы, с которыми сразу встретилось восторжествовавшее христианство. Посмотрим, как оно бралось за борьбу с ними, когда его торжество упрочилось, когда язычество было окончательно подавлено и вся Европа стала номинально христианской.

II. БОРЬБА С КОЛДОВСТВОМ ДО ИНКВИЗИЦИИ

Гражданское законодательство в «варварских» государствах неохотно принимало римские законы о колдунах. Так, по салическому закону магия в преступление не вменялась и никаких кар закон против нее не заключал. В позднейших списках этого закона упоминаются лишь денежные пени, налагаемые на тех, кто изобличался в околдовании людей; правда, если последствием колдовства являлась смерть его жертвы, то виновный сжигался живьем. В законах времен Карла Великого убийство посредством колдовства приравнивается ко всякому другому душегубству и наказуется в тех же мерах. Прочие своды законов того времени о колдовстве совсем умалчивают.

В галло-римских областях первое время по распространении христианства колдуны, очевидно, не преследовались, хотя римское право там и водворилось. Об этом надо завьючить по настойчивому упоминанию, которое находится в летописи Григория Турского, о том, что христианские мощи, священные предметы и молитвы много действеннее и могущественнее, нежели языческое колдовство, чему он и приводит многократные примеры; из этого надо заключить, что местное население в малейших затруднительных случаях жизни, например, в болезнях, нимало не медля прибегало к помощи ближайшего ariolus'а, т.е. колдуна, знахаря. И, вероятно, многие кудесники справляли свое ремесло безо всяких церемоний и стеснений, потому, очевидно, что стеснять их никто и не думал, или, по крайней мере, они не боялись возмездия, вопреки громам, с которыми обрушивались на них тогдашние частные поместные соборы. Сохранилась история одной женщины, жительницы Верлена, которая предсказывала будущее и хвалилась своим мастерством отыскивать краденое. Ее услугами публика пользовалась нарасхват, и кудесница быстро богатела, выкупилась на волю. Кончилось тем, что ее схватили и привели к епископу Агерику; но владыко мог только трактовать ее как одержимую бесом, и чтобы ее из этого состояния вызволить, прочитал над ней бесогонные молитвы (экзорцизмы) и отпустил с миром.

Меровинги, народ жестокого и самодурного нрава, по временам обрушивались на колдунов всею тяжестью тогдашней деспотической власти, но это были отдельные вспышки, которые нельзя считать последовательным и закономерным государственным актом. Так, когда у Фредегунды погибли от чумы ее двое детей, она обвинила своего пасынка Хлодвига в тои, что он их околдовал. Нашли какую-то несчастную бабу, якобы сообщницу принца, и подвергли ее жестокой пытке, под которой она повинилась, что смерть детей королевы — ее рук дело. Потом она отперлась от этого вымученного признания, но было уже поздно, ее все-таки сожгли; а потом женолюбивый Хильперик выдал Фредегунде и Хлодвига, и она приказала умертвить его. Впоследствии, когда умер у той же Фредегунды третий сын, Тьери, она снова обвинила в колдовстве королевского любимца Муммолюса, которого терпеть не могла. У ней была какая-то страсть обвинять людей в колдовстве. Опять похватали в Париже каких-то несчастных баб, мучили их пытками, и, конечно, добились признания в колдовстве, которым они причинили смерть множеству людей, в том числе и принцу Тьери, и в том, что душой их шайки был Муммолюс, а они орудовали по его приказам. Несчастного Муммолюса тоже подвергли пытке, и он сделал признания. После пытки он просил передать королю, что он забыл пытку, которой его подвергли, конечно, имея в виду этим выразить свою глубокую преданность, которая побуждает его забыть причиненное ему зло. Но Хильперик понял его иначе, Коли, дескать, он забыл пытку, значит он ее не чувствовал, а коли не чувствовал, то не подлежит сомнению, что он и в самом деле колдун. И он распорядился вновь растянуть своего любимца на колесе и стегать его кожаными ремнями. Быть может, эти ремни были первообразом тех кожаных кончуков, о которых незабвенный Гоголевский Хома Брут говорил сотнику: «Кто ж не знает кожаных кончуков? В большом количестве вещь нестерпимая!». Такие дикие происшествия очень ярко рисуют перед нами верования и нравы эпохи, но не выясняют юридической стороны дела. Стегание человека ремнями было, очевидно, самодурской фантазией Хильперика и Фредегунды, а вовсе не законным судебным процессом.

В Северней Италии влияние римского законодательства сказалось нагляднее. Лонгобарды, давшие свое имя Ломбардии, привяли римские законы против колдовства, как самостоятельного преступления, независимо от вреда, им наносимого. У них колдуна обращали как бы в государственного раба и продавали куда-нибудь в чужую страну, а полученные за него деньги делали между его судьями, пропорционально доле участия каждого из них в его изобличении. У лонгобардов закон чувствительно карал и самих судей, если они, смущенные подкупом, оказывали явному колдуну снисхождение. Однако, те же лонгобарды проявили в отношении других статей колдовства очень благоразумную снисходительность; так, римские нравы и законы принимали, что колдуньи пожирают трупы; лонгобарды совсем отвергли такое преступление, исключили его из своего свода законов.

Во Франции за падением Меровингов последовала анархия, в которой все смешалось и спуталось. Духовенство и церковь оказались в явном загоне, никто о них не думал, никто их звать не хотел; церкви не посещалась, проповедей никто не слушал. Люди, сбитые с толку, ошеломленные воцарившеюся неурядицей, ни о чем и думать не могли, кроме собственной безопасности. Но когда власть укрепилась в руках Каролингов, значение церкви мало-помалу восстановилось. В это время в религиозной истории страны самым крупным фактом выступает дело епископа Адальберта.

Этот странный пастырь церкви был, очевидно, сам весьма не крепок в вере, что, впрочем, нимало и не удивительно, если вспомним, что он жил и действовал в VII столетии. Он учил свою паству во всех мелких случаях жизни: при болезнях, при покражах, при желании вызнать будущее, обращаться к ангелам Уриилу, Рагуилу, Тубуилу, Сабаоку, Симиелю и многим другим. Надо полагать, что этим он удивительно удачно попал в тон и угодил общему настроению публики, потому что после его смерти даже его волосы и ногти хранились, как мощи. С его легкой руки началось ожесточенное служение ангелам, притом носившим самые удивительные имена. После смерти Адальберта духовенство обратило внимание на этот новый культ и самым решительным образом боролось с ним, но без всякого успеха. В 745 году папа Захария собрал синод в Риме и уже без всяких обиняков объявил это поклонение ангелам дьявольским служением; синод установил тогда, что единственные ангелы, которых церковь признает, — это Михаил, Гавриил и Рафаил. Но и после синодского решения духовенству пришлось немало потрудиться, пока зловредный культ был окончательно искоренен; и о нем встречаются упоминания даже еще у писателей X века.

При воцарении Каролингов папа назначил во Францию своим представителем святого Бонифация (Вонифатий наших святцев). Ему была дана папой пространная инструкция, по которой он должен был действовать в интересах восстановления и укрепления церкви и религии, вконец расшатанных царившей перед тем усобицею. В числе видных пунктов этой инструкции стояло и наставление к искоренению всяческих остатков язычества в народе, а главным образом колдовства, ворожбы и других проявлений демонского культа. Когда церковь во Франции, наконец, ожила и окрепла (около середины VIII столетия), духовенство начало собираться на совещания, и каждый раз на этих соборах речь шла по преимуществу о колдовстве и чародействе. Впрочем, духовенство в те времена было еще чрезвычайно снисходительно к провинностям по этой части; чаще всего за них присуждали к пеням или к сравнительно легкому покаянию. Но уже в те времена установилось нечто вроде духовных судилищ. Это были местные учреждения, на обязанности которых лежал розыск всяких следов язычества в населении. Но тут обнаружился интересный факт. Оказалось, что в самом Риме остались такие веши, как, например, чисто языческое празднование Нового года, с дикими песнями и плясом, да, вдобавок, было широчайше распространено пользование всякого рода ладанками, наузами и в особенности приворотными зельями. Святой Бонифаций горько жаловался на это папе Захарию. Он ставил ему на вид, что эти римские обычаи очень хорошо известны во Франции и в Германии и служат там великим соблазном для населения, которое рассуждало, что если в Риме, на глазах папы, творятся такие вещи, то, значит, ничего в них нет нечестивого. Папа отвечал ему на это, что он много раз издавал запрещения, да ничего не мог поделать.

Между тем, духовенство во Франции стремилось подействовать в этом направлении и на правительство, и его старания не остались безуспешными. Каролинги вняли ходатайствам духовенства и стали относиться к чародейству все строже и строже, хотя первое время все еще не выходя из границ благоразумнейшей снисходительности. Первым серьезным и твердым законом против чародейства является указ Карла Великого, изданный в 805 году, по которому расследование дел о чародействе предоставлялось духовенству. Можно догадываться, что духовным судилищам предоставлялось при своем следственном производстве прибегать в случае надобности и к пыткам, тюремному заключению и штрафованию обвиняемых и изобличенных. Как известно, Карл Великий много хлопотал над обращением в христианство саксов. У них было чрезвычайно распространено верование, что ведьмы пожирают людей, и изобличенных в этом они сжигали живьем. Карл сурово преследовал эту расправу с ведьмами, и изобличенных в ней предавал казни. Но сам он все же деятельно разыскивал колдунов и ведьм и предавал их в руки духовенства, предоставляя ему пользоваться ими, как рабами.

Все это время духовенство проявляло поразительную снисходительность к чародеям, трактовало их не как преступников, а как заблудших чад церкви, и действовало против них почти исключительно мерами духовными. Изобличенный колдун подвергался 40-дневному покаянию, если он был мирянин, а если духовный (значит, и то было), то гораздо более продолжительному, 2–3-годовому. Впрочем, поместные соборы устанавливали самые разнообразные кары чародеям, и сходство между ними состояло только в том, что всякое грубое насилие, наказание в собственном смысле слова, из числа этих кар устранялось. Самым полным сводом мер против колдунов считался в то время изданный лиежским епископом Гаербальдом в 800 году. Он установил в своей епархии следующие взыскания за чародейство. Виновные в смерти человека, причиненной колдовством, несли семилетнее покаяние, соединенное со щедрой раздачей милостыни; за обращение к содействию колдунов полагалось пять лет покаяния; за занятие тайными науками без зловредного ими пользования — один год покаяния, и т.д. В 829 году был собор духовенства в Париже. На нем было постановлено, что все беды и напасти, удручавшие в то время государство, зависели от роста преступности среди людей, а пуще всего от распространившегося колдовства. В протоколах собора перечисляются все злодейства колдунов: напуск на людей безумия посредством разных зелий, любовные преступления, вызванные такими же средствами, вызывание колдовством бурь, гроз для уничтожения посевов, садов, виноградников, мор, напускаемый на домашний скот, складывание ведьмами молока, наконец, страшно распространенная вера в ворожбу, в гадание о будущем и о всяких житейских случаях. Однако, собор сам не установил никаких наказаний за эти злодейства, а только обращался к мирским властям с увещанием принять меры к их искоренению.

Вообще в первое время, еще до учреждения инквизиции, которая, надо отдать ей справедливость, много способствовала сплочению католической церкви, упорядочению ее догматики, духовенство не проявляло да и не могло проявлять большой последовательности в своих действиях. Иной раз оно, например, выступало против магии и тайных наук во всеоружии здравого смысла, и тогда объявляло все эти вещи простым суеверием. Так, папа Григорий VII в своем послании, писанном в 1080 году датскому королю Гарольду Простодушному, строго порицает общераспространенное на Севере суеверие, по которому бури, болезни и другие несчастия приписывались колдовству, причем колдунов и ведьм народ нередко подвергал своему самосуду; папа твердо заявлял, что бури и болезни посылаются людям волей Божьей за их грехи, а преследование за них ни в чем неповинных людей только вызывает ожесточение гнева Божьего.

Но такое разумное отношение к колдовству со стороны представителей церкви можно считать скорее исключением, чем правилом. Чаще всего пастыри простодушно сами верили в колдовство, считали его делом сатаны и обрушивались на него с церковными карами. Это шатание мысли, между прочим, наглядно проявляется в канонах вормского епископа Бургарта, изданных в XI веке. В них предписывается духовенству налагать епитемьи то за веру в колдовство, то за самое колдовство. Вдобавок, епископ предписывал зачем-то подробнейшим образом расспрашивать кающихся о способах и приемах колдовства. Рядом с этим тот же Бургарт делал обширные извлечения из соборных постановлений и отцов церкви, подбирая из этих источников доказательства тому, что волшебство и колдовство действительно существуют, что они не суеверие, и что посему церковь обязана с ними бороться. По некоторым церковным делам видно, что духовенство верило в чародейство, было само убеждено, например, в том, что посредством колдовства можно было обессилить человека, вступившего в брак, и воспрепятствовать тому, что французы деликатно называют consommation du mariage. Доходило до того, что духовенство отчитывало таких неблагополучных мужей иной раз года 2–3 после заключения брака, и если ничего не помогало, т.е., другими словами, если духовенство признавало свое бессилие перед кознями лукавого, то дозволялось расторгать бесполезный брак. Иногда в подобных случаях духовенство даже знало, кто виноват, кто околдовал супругов.

И, однако, несмотря на то, что адское происхождение колдовства казалось несомненным и светским, и духовным властям, к нему как-то не решались отнестись со всей строгостью законов. Колдовство часто оставалось почти безнаказанным, несмотря на то, что по тогдашним юридическим и бытовым понятиям бывало вполне доказано. Вот, например, очень характеристический случай в этом роде. В 1030 году трирский архиепископ Поппо послал одной монахине кусок ткани с просьбой сшить из него обувь, в которой архиепископ намеревался совершать богослужение. Монахиня же была колдунья; она очаровала какими-то способами сшитые ею туфли, и как только пастырь надел их, он тотчас же влюбился в нее без ума, без памяти. Но архиепископ твердо устоял против соблазна; туфли же подарил кому-то из епископов. И вот новый их хозяин подвергся той же участи — влюбился в монашку. Опыт повторили с многими лицами из самого высшего духовенства, и всегда с одинаковым результатом; все и каждый, кто надевал эти роковые амурные туфли, нимало не медля влюблялись в коварную монахиню. Таким образом, доказательства колдовства были, так сказать, подавляющие, принимая, конечно, в соображение нравы и уровень умственного развития того времени (начало XI в.). И все же злодейка-монашка могла быть только архиепископской властью удалена из монастыря, и больше ничего. Гораздо больше пострадал сам Поппо, потому что ему, во искупление греха, хотя и невольного и (кажется) только мысленного, а не осуществленного, пришлось совершить странствование в Палестину. Обратили также внимание и на монастырь, где спасалась монашка, и нашли, что в нем дисциплина слабовата. Предложили монашкам либо принять новый устав, построже, либо удалиться из монастыря. Все монашки до единой предпочли последнее, и монастырь был обращен в мужской.

В 1074 году в Кельне вспыхнул бунт, причем все начальство, а в том числе и высшее духовное, бежало из города. Чернь принялась свирепо неистовствовать и, между прочим, умертвила какую-то женщину за то, что она якобы околдовала несколько человек, сошедших от того с ума. И когда, по усмирении бунта, подняли и это дело, оно было вменено толпе в преступление.

Можно отметить за ту эпоху очень интересные факты, когда мирское законодательство явно и прямо отрицало колдовство и именно по этой причине не вменяло его в преступление. Так, в Венгрии, по законам короля Владислава колдуний просто-напросто приравнивали к проституткам и карали наравне с ними; преемник же Владислава, Коломан, в своем своде законов прямо говорит, что закон не может карать колдунов и ведьм, потому что никакого колдовства и чародейства не существует. Это в высшей степени любопытное проявление духа свободомыслия по тому полному суеверий и предрассудков времени.

Таким образом, во Франции и в Германии старые свирепые римские и греческие законы против колдовства постепенно смягчались и даже почти вовсе исчезали. Не так было в Англии. Там колдовство видимо озабочивало власти. Около 900 года были изданы законы Эдуарда и Гутрумы. В них колдовство приравнено, смотря по степени вины, к клятвопреступничеству, проституции и даже убийству. Всех колдунов и ведьм изгоняли из пределов государства, либо налагали на них крупные пени. Последующие короли усиливали меру наказания; так, при Адельстане было постановлено, что если колдовством причинена человеку смерть, и колдун в этом изобличен, то подвергается смертной казни. В случаях провинности меньшего размера колдун все же попадал в тюрьму, но по прошествии известного срока мог быть из нее выкуплен. Колдуны подвергались также вечному отлучению от церкви. Так шли дела до Вильгельма Завоевателя. Но этот новый властелин Британии оказался весьма снисходительным к волшебникам, и на это у него были свои резоны. Он сам верил в колдовство и пользовался им. Его в походе на Британию сопровождала колдунья, чарам которой он и приписывал свою победу. Его вера, как кажется, не особенно охладилась даже и тем обстоятельством, что в одной из стычек колдунья погибла вместе со всем отрядом войска, над которым начальство Вильгельм ей непосредственно и доверил.

На Скандинавском полуострове жестоко свирепствовал в XI столетии Олаф Трюггвессон, задумавший распространить там христианство. Он был беспощаден к чародеям. Он однажды собрал всех колдунов в одной местности под предлогом роскошного пира, которым обещал их угостить. Пир и действительно состоялся и был обилен яствами и питиями; но в разгар пира Олаф приказал запереть все выходы из дома и зажег его, так что все собранные в нем волхвы сгорели живьем, за исключением молодого Эйвинда Келльда, сына Гаральда Красивоволосого. Это был как раз самый опасный колдун. Он как-то во время распознал ловушку, выбрался через трубу на кровлю дома и бежал. И вот весной он явился к берегам острова Кормта, где Олаф праздновал тогда Пасху. Он приплыл на большом судне, в сопровождении большого числа самых лютых колдунов. Они потихоньку высадились, надев на себя шапки-невидимки и окутав себя туманом. Но они не приняли в расчет, что Олафа и его людей хранил крест. На колдунов вдруг на самих напала слепота и их всех переловили люди Олафа. Их привязали к скале, которая обнажалась во время отлива моря и вся покрывалась водой во время прилива; тут они все и погибли, а скала та после того стала называться Скалой Воплей.

Олаф, однако, исключил из этой толпы самую дорогую добычу — юного красавца Эйвинда, сына Гаральдова. Он во что бы то ни стало хотел обратить его в христианство. Только он взялся за это благочестивое дело немножко круто, а именно, для пущей убедительности своих увещаний, он разложил юношу на земле, привязав его к кольям за руки и за ноги, а на его обнаженный живот поставил жаровню с пылающими углями. Казалось бы Эйвинду, под влиянием такого красноречивого довода, оставалось только покориться, но он упорно безмолвствовал до тех пор, пока его тело не пережглось пополам. «Эйвинд, — в последний раз воззвал к нему Олаф, — хочешь ли ты уверовать во Христа?» «Нет, — отвечал раздвоенный волшебник, — я не могу принять крещение, потому что я злой дух, заключенный в человеческом теле силой чар колдуна-лопаря; мои родители должны были прибегнуть к его услугам, потому что иначе они не могли иметь детей». Мы весь этот ужасный эпизод затем и привели, чтоб показать, какая в скандинавском народе таилась вера в безграничное могущество этих колдунов-лопарей, о которых мы уже упоминали во втором отделе нашей книги. Характеристичен также и этот проповедник Христовой веры, пережигающий живых людей пополам; впрочем, христианство в те дикие времена в Западной Европе нередко распространялось подобными путями.

В других странах Европы строгости по отношению к магии все более и более смягчались; мирское законодательстве оставило колдунов в покое, и лишь духовные власти изредка выступали на ратоборство с ними. Так, в 1119 году в Корвейском аббатстве монахи обвинили своего настоятеля в том, что он прибегал к «дьявольским чарам». В 1181 году папа Александр III издал постановление, в силу которого канонизация (причисление к лику святых) становилась исключительно привилегией пап. Это распоряжение было вызвано тем, что в одном аббатстве в Нормандии все монахи попродавали души свои дьяволу и с его помощью творили чудеса, и народ, конечно, валил к ним в монастырь толпами и считал их всех за святых. Случилось однажды, что монахи перепились за обедом и один из них убил в драке своего приятеля и был в свою очередь жестоко избит; от побоев он умер без покаяния и причастия. И, не взирая на это, монахи, с помощью дьявола, устроили так, что умерший буян начал творить посмертные чудеса, и народ признал его за новоявленного святого. Все эти безобразия были, наконец, доведены до сведения папы, и вот он поэтому и порешил, чтобы никакие святые нигде не появлялись без верховного решения папы. Но замечательно, что тот же Александр не подверг этого монастыря никакому особенному наказанию. Вообще этого рода проступки как-то слишком уж легко прощались духовным. Так, при том же папе Александре один патер, чтобы отыскать вора, похитившего какую-то вещь из церкви, прибег к содействию колдуна; папа лишил его сана на один год, и этот случай послужил потом образцом, принятым последующими папами, которые за то же преступление налагали то же взыскание. Иоанн Салисберийский в своей автобиографии рассказывает, что в детстве он отдан был в обучение грамоте одному патеру, который открыто занимался катоптромантией, т.е. гаданием посредством зеркала. Это гадание состояло в том, что кудесник заставлял мальчика смотреть в зеркало, предварительно прошептав над ним какое-то заклинание, а мальчугану после того в зеркале что-то виделось, и из этого видения выводились гадателем заключения по предмету ворожбы.

Мы уже говорили, что народ не разделял снисходительного отношения светских и духовных властей к колдунам; и иногда, по требованию толпы, властям приходилось волей-неволей сжигать на костре людей, осужденных толпой за колдовство. Но тут случались происшествия, колебавшие уверенность толы в справедливости ее суда и сильно влиявшие на власти. Так, в XII столетии какой-то молодой клирик в Париже был оговорен в колдовстве публичной женщиной, с которой он отказался вступить в связь. По настоянию толпы, он был предан сожжению. Но, стоя на костре, благочестивый юноша до последнего вздоха пел молитвы, а потом на его могиле стали совершаться чудеса, и над ней построили часовню.

Дата добавления: 2014-11-16