Гл а в а 7 3 страница

По рекомендации Мари Бонапарт в 1929 г. домашним врачом Фрейда стал специалист по внутренним болезням (обученный также и психоанализу) Макс Шур. Во время их первой беседы пациент поставил важнейшим условием их общения то, что доктор никогда не должен скрывать от него правду, какой бы печальной она ни была. Фрейд добавил: «Я могу выдержать очень много боли и ненавижу обезболивающие средства, но я надеюсь, что вы не заставите меня страдать напрасно». Шур оставался лечащим врачом Фрейда на протяжении последующих 10 лет, вплоть до самой смерти пациента. Этот врач и дочь Анна остались основными людьми, вынесшими все бремя ухода за больным и пытавшимися, насколько это возможно, облегчить его страдания.

Как писал один из его друзей и ближайших сотрудников Эрнест Джонс, Фрейд был «образцовым пациентом», сердечно признательным за любое облегчение и на протяжении всех лет абсолютно не высказывавшим каких-либо жалоб. Он никогда не проявлял признаков раздражения или нетерпимости, какой бы ни была боль, никогда не жаловался на то, что ему приходилось терпеть. Его любимым выражением было: «Бесполезно ссориться с судьбой». Никогда не нарушалась его любезная вежливость, внимание и благодарность по отношению к своему врачу.

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 301

После переезда в Лондон летом 1938 г., спустя несколько месяцев, Фрейду вновь пришлось перенести еще одну операцию. В одном из своих писем после этого он писал, что это была самая тяжелая операция после радикальной первоначальной операции 1923 г., что он все еще чувствует себя смертельно слабым и усталым и ему трудно писать и говорить.

В последний год его жизни многие из его друзей и соратников старались не смотреть на страдания их учителя и друга. Стоически выдерживали все происходящее только доктор Шур и дочь Анна, самоотверженно ухаживающие за умирающим в муках Фрейдом. Мучительные боли, не стихающие ни днем, ни ночью, не давали уснуть и полностью лишали какой-либо возможности работать. Анна была вынуждена вставать каждую ночь по нескольку раз, чтобы опрыскивать полость рта обезболивающими препаратами. Опухоль окончательно была признана неоперабельной. Все лицо больного покрывали многочисленные рубцы от разрезов, часть из которых оставляли постоянно открытыми, чтобы обеспечить доступ к разлагающейся опухоли. Сетка, закрепленная на щеке, прикрывала незаживающие разрезы от мух. Отвратительный запах шел от ран. Запах был настолько силен, что, когда к нему принесли его любимую чау, собака отбежала от хозяина в дальний конец комнаты. Услышав о начале войны, Фрейд заметил: «Так или иначе, это моя последняя война».

При всей мучительности своей агонии Фрейд никогда не проявлял ни малейшего признака нетерпения или раздражительности. Еще за три дня до смерти он пытался читать «Шагреневую кожу» Бальзака и заметил: «Эта книга как раз для меня. В ней речь идет о голодной смерти». До самой своей смерти он узнавал окружающих, и все его поведение свидетельствовало о четком осознании происходящего и принятии своей дальнейшей судьбы.

21 сентября 1939 г. Фрейд сказал своему лечащему врачу: «Мой дорогой Шур, вы помните нашу первую беседу. Вы обещали мне не оставить меня, когда придет мое время. Теперь все это лишь пытка и больше не имеет смысла». Шур пообещал, что даст ему седативное средство. Поблагодарив, Фрейд через некоторое время добавил: «Поговорите с Анной и, если она не возражает, покончите с этим делом». Его просьба была исполнена. На следующее утро Шур сделал первую подкожную инъекцию двух сантиграммов морфия, а через 12 часов повторил укол. Этой минимальной дозы наркотика оказалось достаточно для истощенного организма больного. По словам врача, «он вошел в состояние комы и больше не проснулся». Как пишет Пол Феррис (2001), фактически это была эвтаназия, и перед тем как пи-

ГЛАВА 6

сать отчет об этом эпизоде, Шур посоветовался с юристом. Смерть наступила в 3 часа утра 23 сентября. Как отметил Эрнест Джонс, «страдания кончились. Фрейд умер, как и жил, реалистом».

Приведенная выше история жизни последних лет и смерти (точнее, мучительного умирания при полном осознании отсутствия надежд на улучшение состояния и тем более выздоровление) — это вовсе не аргумент в вопросе об эвтаназии. Автор не ставил свой задачей обсуждение сложнейших медицинских, юридических и морально-этических аспектов этой проблемы. Цели автора лежат в плоскости суицидологии. Хорошо известные обстоятельства смерти Фрейда — пример так называемого реалистического суицида человека, находящегося в ситуации, адекватным выходом из которой становится его добровольная смерть. Мы можем сочувствовать выпавшим на его долю страданиям. Вместе с тем следует признать, что в сложившейся ситуации эта смерть действительно выступает как наиболее адекватная форма адаптации. Для понимания этой смерти как формы адаптации и были в достаточно развернутой форме приведены многочисленные симптомы болезни Фрейда, ставшие на протяжении последних лет определяющим фактором его жизни.

Таким образом, в данном случае желание уйти из жизни у неизлечимо больного и испытывающего мучения пациента не свидетельствует о расстройстве адаптации в клиническом значении этого слова, включающем различные формы эмоциональных и поведенческих нарушений. Несмотря на несомненное наличие здесь более чем выраженного стрессового фактора, затрагивающего как самого больного, так и его микросоциальное окружение. Выраженность физических и душевных страданий пациента в данном случае не приводит к качественному сдвигу психического функционирования. Вместе с тем здесь вряд ли можно говорить о полном психическом здоровье (по крайней мере, в соответствии с определением ВОЗ). С другой стороны, состояние пациента не может быть расценено и как одна из клинически определенных форм психических и поведенческих расстройств в соответствии с существующей в настоящее время их систематикой (МКБ-10). Это скорее «стресс, нигде более не классифицируемый».

При оценке суицидов, совершаемых вне рамок психических расстройств, упомянутая выше диагностика, по нашим наблюдениям, почти не встречается. Объяснение этому автор видит прежде всего в высокой летальности этих «холодных» самоубийств «отрицательного баланса», а для посмертной аутопсии специалисты-суицидологи привлекаются исключительно редко. Однако не меньшее значение имеет и своеобразная нозоцентрическая установка врача, дающего оценку

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 303

случившегося. Априорная установка на те или иные формы психической патологии приводит к тому, что так называемые суициды практически здоровых всегда рассматриваются в рамках «малой» психиатрии только как острые реакции на стресс или расстройства адаптации.

Автор настоящей работы считает, что подобное рассмотрение суицидов психически здоровых лиц или имеющих пограничную патологию в абсолютном большинстве случаев целесообразно. Однако вряд ли оправдано понимание всех суицидов как форм нарушения адаптации в условиях переживаемого микросоциального конфликта. Исходя из такой постановки вопроса, следует специально подчеркнуть, что сам по себе суицид принципиально может быть одной из форм адаптации, не связанной с психической патологией. Однако подобные суициды — исключительно редкое явление в клинической практике. По-видимому, вне больниц, в повседневной жизни их несколько больше.

В клинической практике врачи чаще всего сталкиваются именно с патологическими формами острых стрессовых или адаптационных реакций. Одним из выраженных стрессогенных факторов может выступать сама диагностика и в дальнейшем наличие тяжелой соматической болезни. Однако тяжелая, особенно прогностически неблагоприятная, соматическая болезнь — это в первую очередь выраженный психогенный фактор (так называемый нозогенный компонент воздействия). Поэтому уже при первых сообщениях о характере болезни возможны острые психогенные реакции с нарушением эмоций и поведения, с неприятием болезни, истерическими и депрессивными реакциями (фаза бунта), в рамках которых возможны и суицидальные проявления.

По материалам хосписной службы, у лиц, находящихся в последней стадии заведомо некурабельной болезни, суициды — относительно редкое явление (по крайней мере, по сравнению с частотой самоубийств в процессе постановки и уточнения диагноза и соответствующей неопределенности прогноза во многих случаях онкологического заболевания). Понятно, что неопределенность прогноза — это выраженный психогенный фактор, суицидогенное значение которого, при соответствующем сочетании других моментов (особенности личности, психофизиологическое состояние в тот период и проч.), может быть не меньшим, чем достаточно ясное представление о дальнейшей динамике болевого синдрома и умирания в течение ближайшего года или нескольких месяцев. По мере прогрессирования болезни ее нозогенное влияние существенно снижается, хотя расстройства адаптации встречаются и здесь, в том числе и по типу пролонгированной депрессивной реакции с теми или иными суицидальными феноменами. Однако

ГЛАВА 6

взаимодействие депрессивных расстройств и суицида — сложный вопрос, требующий специального рассмотрения (этому будет посвящена отдельная глава монографии).

Как уже писалось выше, нозогенное (в контексте настоящей работы — суицидогенное) влияние характерно не только для онкологических заболеваний, но и для соматических расстройств самого широкого спектра. По-видимому, не имеет смысла обсуждение вопроса о выраженном психогенном влиянии тяжелых инвалидизирующих заболеваний, травм и других расстройств, обусловливающих в соответствии с системой ценностных ориентации личности действительный или мнимый ее крах. Начиная с первых суицидологических работ XIX в. и до настоящего времени известны самоубийства молодых женщин при неизгладимом обезображивании лица тем или иным воздействием. В то же время можно отметить относительную редкость подобной «суицидо-гении» у мужчин.

В качестве примера нозогенного влияния диагностируемой болезни, обусловливающего покушение на самоубийство, можно привести совершенный двадцатилетней девушкой достаточно тяжелый суицид после подтверждения специалистами диагноза эпилепсии.

Каких-либо выраженных особенностей развития, тяжелых соматических заболеваний в детстве у пациентки не отмечалось. Первые годы своей жизни она жила с родителями в деревне, там же закончила школу. Училась очень хорошо, участвовала в самодеятельности, занималась спортом. Считалась «первой невестой» среди девушек близлежащих деревень. Ходила на дискотеки, принимала активное участие в их организации. Однако среди местных ребят пары себе не видела: «все пили». После окончания школы уехала в другой район, где поступила в сельскохозяйственный техникум. Училась хорошо. В техникуме встретила несколько «серьезных» ребят, отслуживших в армии и желающих приобрести профессию, завести семью, нормально жить и работать.

Однако вскоре после поступления в техникум во время краткой поездки домой у девушки неожиданно (после участия в свадьбе брата) развился судорожный припадок. Со слов матери, при первом припадке никто не присутствовал, но ее нашли лежащей без сознания. Сама она ничего о припадке не помнила («неожиданно стало как-то жарко, а потом отключилась, хотя почти ничего не пила»). Родители и сама девушка посчитали случившееся обмороком или даже сотрясением мозга в результате случайного падения. Тем более что в дальнейшем, на протяжении года, она чувствовала себя хорошо, училась, начала встречаться с одним из «серьезных» парней. Съездили к его родителям,

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 305

встреча закончилась «взаимным удовлетворением сторон». С молодым человеком шел разговор о свадьбе («после окончания учебного года, перед поездкой на практику»). Однако спустя полтора года после первого «падения» дома развивается большой судорожный припадок, свидетелем которого уже были родители. («Вскрикнула, а потом упала в судорогах», «помню только, что стало как-то тепло в груди, а потом отключилась, очнулась с сильной головной болью».)

Под предлогом необходимости поездки к заболевшей тете была привезена родителями в Ленинград, где проходила обследование в одном из медицинских учреждений. Был установлен диагноз эпилепсии, назначено лечение, даны рекомендации, включая необходимость повторного обследования и решения вопроса о возможном нейрохирургическом вмешательстве. Родители восприняли диагноз и необходимость лечения достаточно адекватно, активно интересовались и характером терапии, и возможным прогнозом операции.

Однако девушку с момента подтверждения диагноза «как подменили». «Думали, что через какое-то время поймет и начнет привыкать, тем более что все врачи говорили о том, что ее припадки очень редкие и могут даже просто на таблетках пройти, это подтверждали и больные». Несмотря на отсутствие припадков на протяжении полугода, настроение становилось все хуже и хуже, ни о чем другом не могла думать. Отложила свадьбу под каким-то предлогом, стала меньше общаться с женихом, «даже на свиданиях с ним и на занятиях думала только о том, что может снова развиться припадок».

Тайно от подруг по комнате принимала лекарства, перестала ходить на дискотеки и разного рода встречи, прекратила занятия спортом. Начала покупать и читать книги по медицине, много думала о том, что «эта болезнь хроническая и лечение не всегда успешное». Однако поведение в целом было упорядоченным, ходила на занятия, ездила домой, общалась с родственниками и знакомыми, активно помогала старушке, у которой она жила вместе с подругами. Вместе с тем чувствовала, что «все перестало радовать, не хотела никого видеть, на свиданиях с парнем тоже почти ничего не чувствовала, куда-то пропали мысли о будущей совместной жизни, но все это совсем не огорчало». Временами настроение улучшалось, но мысли все равно вращались вокруг того, что у нее эпилепсия и в любой момент может развиться припадок. Периодически возникало желание поговорить с кем-то об имеющейся у нее болезни. «Даже во время занятий эти мысли приходили, но сдерживала себя». Дважды ездила в Ленинград, чтобы «поговорить и посоветоваться» с консультировавшим ее ранее врачом. На протяжении четырех месяцев каких-либо судорожных явлений не отме-

ГЛАВА 6

чалось, но периодически болела голова. Девушка связывала это с действием противосудорожных препаратов.

Поездки и общение с врачами, отсутствие припадков и хорошее самочувствие в целом, успешная учеба, встречи с родными, подругами и женихом не привели к прекращению постоянных мыслей о наличии у нее хронической болезни и возможности новых припадков. «Даже если сама переставала об этом думать и чем-то отвлекалась, мысли сами приходили в голову, и избавиться от них уже было невозможно, как ни пыталась бороться. Иногда возникало чувство, что схожу с ума, а потом снова могла думать о чем-то другом. Но все же чаще всего думала о болезни». Когда к размышлениям о наличии эпилепсии начали присоединяться и картинки-воспоминания, увиденные в каком-то медицинском учебнике и изображающие различного рода припадки и их стадии, неожиданно возникла мысль о возможности прекращения «будущих припадков и самой болезни» путем самоубийства. Однако на протяжении двух-трех недель при появлении этих мыслей сразу же возникало «чувство жалости» к родителям, жениху и самой себе, и уходить из жизни «уже не хотела». Но, проснувшись однажды рано утром, приняла окончательное решение о самоубийстве, так как чувствовала себя плохо и болела голова. Сославшись на болезнь и дождавшись ухода подруг на занятия, девушка написала предсмертную записку, в которой просила прощения за самоубийство у родителей и жениха, и приняла несколько упаковок антиконвульсантов и феназепама.

К счастью, была очень рано обнаружена хозяйкой дома, в котором они жили. Последняя вызвала живущую недалеко медсестру, сумевшую промыть желудок самоубийце и организовать ее госпитализацию. После кратковременного пребывания в реанимации была переведена в психиатрическую больницу. Как было указано в направлении, «не отрицает попытку самоубийства, но ничего не говорит о причинах этого и не обнаруживает раскаяния».

В психиатрическом отделении в первые дни вела себя упорядочение, ела, избирательно контактировала с больными и медперсоналом и сразу же обнаружила «раскаяние», носящее, впрочем, чисто формальный характер. Ничего не говорила о причинах случившегося. «Раньше хотела умереть, сейчас не хочу, о причинах самоубийства говорить не буду». Отчетливые психопатологические или соматовеге-тативные признаки депрессивного состояния не улавливались. Отмечались только трудности засыпания и раннее пробуждение. Не сообщала и о наличии в анамнезе судорожных припадков.

Состояние резко изменилось спустя несколько дней, сразу после того, как родители сообщили о наличии у нее эпилепсии. При вопро-

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 307

сах об этом неожиданно начала плакать, заламывала руки, кричала, что ей ничто не поможет. Просила не спрашивать об этом, так как «в груди и в горле появляется комок и не могу дышать». Однако уже на следующий день контактировала с врачом и начала рассказывать о болезни, припадках и динамике ее переживаний, возникших после диагностики эпилепсии, появлении и развитии суицидальных тенденций. Отрицала желание умереть «после того, как откачали», но здесь же спрашивала, как жить дальше, если у нее «такая болезнь».

Наряду с идеями самообвинения, связанными с суицидальной попыткой («сколько горя принесла родителям»), неожиданно начала обвинять себя в том, что вообще была груба и с родителями, и с другими людьми. Последнее, со слов всех знавших ее, полностью не соответствовало действительности. Отрицала желание умереть, но говорила, что и сейчас на душе очень тяжело. Спустя короткое время рассказала о том, что и в отделении бывают навязчивые мысли о ее болезни и припадках, хотя последний месяц перед больницей «ко всему стала какая-то равнодушная, кроме мыслей об эпилепсии». На слова врача о наличии этой болезни у некоторых великих людей бросила: «Я не Цезарь и не Достоевский», — и заплакала.

Состояние начало существенно улучшаться после назначения антидепрессанта. Уже через неделю стала отмечать, что «на душе легче». Улучшение связывала с тем, что она очень часто говорит о своей болезни, а «после того как выговорюсь, становится уже не так обидно и тоскливо». Постепенно стала говорить о совершенной ею суицидальной попытке. Вначале высказывала сожаление, что этим она причинила боль близким людям, а затем что вообще хотела умереть, «хотя неизвестно, как дальше будет протекать болезнь, из всех книг запоминалось только самое плохое, и потом вообще все видела только в черном свете». С ее слов, сразу после постановки диагноза никаких мыслей о возможности самоубийства не появлялось, просто было чувство бессилия и обиды. Хотелось, чтобы кто-то пожалел и успокоил («раньше никогда не любила, чтобы меня жалели»), но ни с кем, кроме родителей, говорить об этом не могла, а они жили отдельно. Временами чувствовала слабость, стала плохо спать, но заставляла себя больше обычного что-то делать и даже подругам не показывала, что плохо спала. А потом наступила апатия и «какое-то равнодушие ко всему, но мысли о болезни все равно никуда не уходили, и ничего с ними уже сделать не могла».

О совершенном ею суициде говорила, что несколько недель мысль о том, как жить дальше, и о возможности самоубийства всегда заканчивалась «чувством жалости», в результате которого четкого намере-

308 ГЛАВА 6

ния умереть никогда не возникало и конкретный способ ухода из жизни никогда не обдумывался. «Пока однажды утром на глаза не попались мои лекарства, которые сама с вечера сложила все вместе». Сама начала приводить аргументы в пользу продолжения жизни даже при наличии припадков в дальнейшем, вспомнила о том, что знает женщину, у которой «и припадки, и дети, и муж, и работа».

Таким образом, в данном случае можно говорить о развернутом варианте формирования суицидального замысла. Здесь понимание причин развития суицида, особенностей состояния самоубийцы в пре-и постсуицидальном периодах невозможно без оценки детерминирующих факторов этого покушения. И психотерапевтическая работа в отделении, и мероприятия по профилактике повторного суицида у данной пациентки не могут строиться без учета этих факторов. Тем более что психотравмирующая ситуация после суицида вовсе не исчезает, а только приобретает новые нюансы: к диагностированной эпилепсии возможно присоединение и переживаний, связанных с совершенным покушением на самоубийство, и пребывание в «сумасшедшем доме». Речь идет и о возможном возобновлении судорожных припадков, и о связанных со всем случившемся изменением негласного статуса «первой невесты», а также необходимостью определенной смены как привычного образа жизни, так и ценностных ориентации.

Любого рода анализ этого суицида не может не принимать во внимание безусловное наличие сильного стрессового события и соответствующего изменения жизни человека, связанного с необходимостью приспособления к новым жизненным обстоятельствам. Хотя сама по себе диагностированная болезнь (эпилепсия), особенно проявляющаяся очень редкими припадками, как у анализируемой больной, сплошь и рядом не вызывает столь выраженной и неадекватной реакции. Но оценка стрессогенного воздействия того или иного явления определяется «призмой индивидуального видения». Как бы то ни было, но здесь эта «призма» привела к тому, что болезнь обнаружила себя только в плане ее нозогенного (психогенного) воздействия на человека. Пси-хотравмирующий фактор (а таковым здесь является диагностируемая болезнь) выступает в данном случае как решающее звено формирования суицидальных феноменов.

Психофизиологические особенности личности или состояния пациентки в пресуицидальном периоде не могут здесь выступать как сколько-нибудь значимый фактор. Другое дело — ее личностные установки и ориентации, определяющиеся особенностями этнокультураль-ной среды и конкретными условиями воспитания. Последние и определили ту самую «призму индивидуального видения», которая обус-

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 309

ловливает отмечавшееся здесь расстройство адаптации. В данном случае речь идет об остром стрессовом событии, которое становится существенным фактором дальнейшей жизни, требующим безусловного приспособления к появившимся обстоятельствам. Однако это приспособление возможно только в условиях открытия тайны ее болезни жениху и окружающим, что противоречит имеющимся установкам и ее самооценке. Здесь необходима как своеобразная социально-ролевая адаптация, так и внутреннее, интрапсихическое, отреагирование возникшего горя.

Отсутствие в данном случае острой реакции на стресс, по-видимому, и послужило одним из моментов формирования эмоционально-смыслового комплекса, приобретающего в дальнейшем форму сверхценного образования. Однако до определенного времени характер реагирования на болезнь не выходит за пределы психологически понятной реакции в конкретной этнокультуральной среде. И только спустя определенный промежуток времени переживание горя и соответствующая пессимистическая оценка случившегося начинают менять психофизиологическое функционирование мозга, и возникают формы реагирования, которые могут быть отнесены к разряду психических и поведенческих расстройств. Указать точное время появления психической патологии здесь невозможно. Переход от душевной боли к душевной болезни практически незаметен.

Однако при применении для суицидологической оценки случившегося критериев многоосевой диагностики обнаруживается достаточно хорошая социальная и профессиональная адаптация пациентки на протяжении последнего года и даже месяцев, прошедших со времени официального подтверждения диагноза. Более или менее отчетливая патология (скорее невротического круга) формируется постепенно на протяжении нескольких месяцев перед суицидом. Некоторые ограничения (типа прекращения занятий спортом или посещения дискотек) или изменения общего эмоционального тона, как объяснила сама девушка, вполне логичны в плане готовящегося вступления в брак, в связи с подтвержденной специалистами болезнью и связанными с этим переживаниями. Однако можно говорить и о постепенном формировании вначале астеноневротической симптоматики (навязчивые явления, бессонница, головные боли), а затем и невыраженных признаков отставленной реактивной депрессии (пессимистическая оценка настоящего и будущего, «все перестает радовать», раннее пробуждение, суицидальные мысли).

В целом, относительная успешность ее социального функционирования сохраняется до самого суицида. Некоторые изменения поведе-

310 ГЛАВА 6

ния определяются реальными жизненными обстоятельствами, а не нарушениями психического функционирования. Поэтому психические расстройства в непосредственном пресуицидальном периоде обнаруживают себя только в сфере переживаний. К сожалению, как это происходит очень часто в случаях суицидов, оценка по так называемой 5-й шкале, рассматривающей уровень социальной адаптации, ее успешность, возможна только в рамках ретроспективного анализа. Однако и при подобном подходе этот анализ — несомненное подспорье в суицидологической диагностике. Рассмотрение уровня социальной адаптации, глобальная оценка успешности деятельности (от социального до интрапсихического функционирования) облегчают дифференциальную диагностику патологических и непатологических форм реагирования на тот или иной суицидогенный фактор (в конкретном случае это нозогенное влияние болезни).

Разграничение ситуационной реакции, остающейся в пределах психического здоровья, и психического расстройства по типу отставленной реактивной депрессии прежде всего необходимо с точки зрения терапии. Здесь с достаточной долей определенности можно говорить о наличии непосредственно перед суицидом депрессивного состояния, клиническая картина которого, как это бывает нередко при реактивных депрессиях, носит стертый характер. Однако и раннее пробуждение, и выраженные суицидальные тенденции, и даже отдельные истерические проявления говорят в пользу этого диагноза. Об этом же свидетельствует и характер реагирования пациентки на слова, связанные с психотравмирующей ситуацией, и факт хорошего терапевтического эффекта назначенного в данном случае антидепрессанта, и влияние психотерапии на болезнь.

В данном случае целям дифференциальной диагностики может служить и оценка уровня социальной адаптации в пресуицидальном периоде. В соответствии с приведенной выше расшифровкой 5-й оси многоосевой диагностики у анализируемой больной можно констатировать следующую динамику глобальной оценки по шкале успешности. Вначале возникают легкие и умеренные нарушения: некоторое снижение настроения, бессонница, уплощение аффекта, оцениваемые по этой шкале от 70 до 51 балла (баллы являются одновременно соответствующим кодом оценки). Затем появляются четкие навязчивые суицидальные мысли, усиливается расстройство сна (код 50-41). И наконец, наступает тяжелое покушение на самоубийство, резко меняющее характер ее социальной адаптации в связи с угрожающей опасностью для себя — крайняя степень дезадаптации (код 10-1).

Суицидальное поведение лиц с пограничной психической патологией 311

Сохраняющееся в условиях психиатрического отделения на протяжении определенного времени состояние больной по-прежнему отражается и на характере ее адаптации, но уже к условиям больницы и возникшей после суицида ситуации. Об этом свидетельствуют такие особенности клинической картины, как некритическое отношение к суициду, идеи самообвинения и чувство бесперспективности дальнейшей жизни, раннее пробуждение, отдельные истерические проявления при напоминании о психотравмирующем факторе. Таким образом, и сам суицид, и отношение к нему после случившегося — это в данном случае эпизод отставленной реактивной депрессии. Психологическим смыслом анализируемого суицида является отказ от жизни: до поступления в больницу не было отмечено каких-либо «призывов, крика о помощи». Это подтверждают обстоятельства совершения суицидальной попытки, предсмертная записка, тяжесть избираемого способа самоубийства (заведомо смертельная доза лекарств). Хотя окончательное решение покончить с собой принимается достаточно быстро, вряд ли этот суицид может быть охарактеризован как «молниеносный». Самоубийца проходит практически все стадии развития суицидальных тенденций: от аргументов за и против суицида до принятия решения и вполне целесообразных действий с точки зрения успешности задуманного ухода из жизни.

Интересно, что уже после суицида у больной обнаруживаются отдельные невыраженные истерические проявления, но это скорее только кратковременные истерические компоненты, а не истеродепрессив-ный вариант психогенной депрессии. Но, по нашему мнению, как раз наличие истерических проявлений (особенно при их провокации словами, связанными с психотравмирующей ситуацией) и говорит о реактивной депрессии, развивающейся по типу отставленной психогении. В роли последней здесь выступают соматическая болезнь и ее нозогенное воздействие на личность.

В целом, приведенный выше суицид может служить достаточной иллюстрацией необходимости всесторонней оценки как самого покушения на самоубийство, так и всех связанных с этим обстоятельств, включая диагностику состояния как в пре-, так и в послесуицидальном периодах. Если узкий суицидологический анализ направлен на оценку факторов, обусловливающих возникновение суицида, и на выяснение характера отношения к совершенной попытке самоубийства, то целостный подход к суициденту не может не включать чисто клиническую оценку всех анализируемых явлений. Подобный подход, безусловно, служит целям взаимного обогащения как суицидологического, так и клинического анализа. Естественно, что это «обогащение» имеет сво-

312 ГЛАВА 6

ей целью медикаментозное лечение (там, где это необходимо), психотерапевтическую работу с суицидентом и организацию мероприятий по профилактике повторных суицидов.

Как и другие проанализированные в настоящей главе суициды, рассмотренное выше покушение на самоубийство девушки, отреагировавшей таким образом на установление диагноза эпилепсии, показывает недостаточность для клинико-социальной работы с суицидентом применяемых в настоящее время диагнозов: ситуационная или реакция адаптации. И даже уточнение, в соответствии с МКБ-10, клинической формы этих реакций не отражает множество факторов, обусловивших настоящий суицид и выступающих в качестве предикторов возможного повторения суицидальной попытки. Учет всех обстоятельств случившегося, в том числе и субъективной стороны суицидального поведения, может существенно облегчить как оценку самого суицида, так и диагностику психического расстройства в целом.

Дата добавления: 2014-11-16