Киев 1974 4 страница

В доме Бурилы он застал только старуху-сербиянку. На его вопрос, где хозяин, она показала иссохшей рукой в сторону степи.

— Туда ушли и старый, и Лука, и Маринка.

Известие, что Лука уже возвратился из своей поездки,

обрадовало Кондрата. Он, не мешкая, поскакал в степь и вскоре обнаружил следы тех, кого искал. В небольшой кот­ловине Кондрат заметил Бурилу и Маринку. Раздвигая крепкие прутики былинника — травы, похожей на крапиву, старик отбирал тоненькие, словно голубые жилки, стебель­ки какого-то другого растеньица. Он вырывал их с корнем и передавал Маринке, которая вязала небольшие снопики.

Увидев встревоженное лицо Кондрата, Маринка бросила в сторону снопик и поспешила ему навстречу. Недоброе предчувствие взволновало ее сердце.

— Ой, Кондратко, никак беда?— всплеснула она ру­ками.

Кондрат соскочил с коня и отдал ей поводья.

— Не волнуйся, беды пока нет. Попаси коня в стороне, а я к деду. Разговор к нему есть,— попытался он успокоить Маринку. Но сердце ее чувствовало, что это не так. Взяв коня под уздцы, она пошла вслед за Кондратом. Бурило тоже был встревожен.

— Нашкодил добре,— покачал чубатой головой старик вместо приветствия, высекая огонь для своей люльки.

Хурделица понял: Маринка уже поведала деду о вче­рашней стычке с ордынцами. И рассказал подробно о пре­достережении Озен-башлы.

— Накликал ты, Кондратка, беду — татары за обиду мстят люто, а Ураз-бей сам видишь какой! Теперь и тебе, и всем нам,— старик показал рукой в сторону слободы,— ухо востро держать надо. Неладно получилось, неладно!

Старик с сердцем выдохнул облако табачного дыма и вдруг, вытянув из-за кушака пистолет, выпалил в воздух. Он сделал знак, призывающий к молчанию, и стал при­слушиваться к шуму ветра в степной траве.

Скоро послышался далекий звук, напоминающий пение рожка. Затем из далекой рощицы галопом выехал всадник и помчался прямо к котловине. Кондрат издали узнал в коннике — по развевающейся черной бороде и плотной фигуре—Луку. Подъехав к котловине, Лука выпрыгнул из седла и быстро подбежал к Буриле:

— Что случилось, хозяин? Чего звал? — спросил он с тревогой в голосе.

— Садись и слушай,— пригласил Бурило и сам, поджав по-турецки ноги, сел на траву.

Лука, Кондрат и Маринка последовали примеру ста­рика.

— Беда не идет, а, как коршун, летит на нас,— сказал старый запорожец и поведал Луке об угрозе.

Серб молча выслушал рассказ и задумался. Потом под­нял встревоженное лицо.

— Кондрату уходить надо с этих мест. Пайцзу я ему от сераскира добыл. Пусть завтра же на рассвете идет с чума­ками в Хаджибей. А когда вернется с солью, татары его искать позабудут... Матери Кондрата с Маринкой надо то­же из слободы от глаз ордынских немедля скрыться. Есть куда! В тайный зимовник твой, Бурило! Тебе же, хозяин, наезда басурман бояться не след, ты их от хвори не раз спасал, да и стар, чтобы тебя им неволить А вот коней да скот от них все же на зимовник сгони, не то уведут. А Кондрата я буду до Очакова провожать. Может, что о жене моей несчастной там узнаю.

— Разумен твой совет, Лука. Пусть так и будет. От беды надо уходить немедля. Скачи, Кондрат, к матушке своей и вези ее со всем прибытком в мой зимовник тайный. Маринка тебе дорогу укажет. И стадо свое гони ко мне. Вместе скот от ордынцев спрячем. А сам готовься на заре в поход чумацкий!

Слова Бурилы подхлестнули Кондрата.

— Маринка, поехали со мной! Матери поможешь со­браться в дорогу и путь к зимовнику покажешь.

Кондрат свистнул иноходца. Быстро усадил в седло де­вушку, а сам примостился сзади.

Когда Бурило с Лукой поднялись с земли, расправляя затекшие ноги, Кондрат с Маринкой уже мчались в сторо­ну дома.

На исходе теплой туманной ночи из слободы на степ­ную дорогу выехал чумацкий обоз. Семь возов, нагружен­ных провиантом и фуражом, необходимыми для далекого похода, тащили запряженные парами волы.

За обозом, слушая тихое позвякивание окованных ко­лес о сухую землю, шли Кондрат с Маринкой. Девушка долго провожала казака. Лишь когда над степью, гася звезды, всплыла первая полоска зари, они расстались.

Кондрату запомнился последний Маринкин поцелуй, со­лоноватый от слез.

Догоняя бегом караван, успевший далеко уйти вперед за то время, пока он прощался с невестой, Кондрат вдруг почувствовал странную усталость. Обессиленный, как пос­ле очень тяжелой работы, он повалился на душистое сено возка.

Лука, сидящий на возу рядом с Чухраем, сочувственно улыбнулся в свою черную курчавую бороду.

— Разлука с милой, как хворь, друже...

Кондрат ничего не ответил. Ему было так горько, будто он только что испил кухоль полынного настоя, которым, бывало, лечил его в раннем детстве дед.

XVIII

ПУТЬ

Волы, покачивая широкими вилами тупых рогов, мед­ленно тянули чумацкие возы. Такая езда злила Кондрата. Вспоминая своего быстрого коня, он прикрикивал на нето­ропливых яремных:

— Швыдше, ледачи ^[17] чорты, швыдше!

Но ни окрики, ни удары кнута не прибавляли прыти «ледачим чертям». Они по-прежнему шли медленно, лени­во отгоняя хвостами слепней и мух.

В первый же день пути Кондрат, будучи не в силах сдержать свое раздражение, так громко выругался, что разбудил задремавшего на возу Луку.

— Тебя овод укусил, что ли? — испуганно спросил оч­нувшийся от сна серб.

— Коли овод, то это б еще ничего. Я б стерпел... А то глянь, как они плетутся,— в сердцах стеганул кнутом по рыжим воловьим ляжкам Кондрат.— Всю душу, прокля­тые, выматывают!

— А ты зря их так! Зря. Волы свое дело знают,— от­ветил, протирая заспанные глаза, Лука.

Кондрат глянул на сонного серба. «Спросонок, видно, по недомыслию брешет»,— подумал он и лукаво прищу­рился:

— Кого на сон тянет, то такая езда в самый раз...

Серб сердито нахлобучил свою высокую шапку на срос­шиеся брови:

— Еще постигнешь мои слова...

Через несколько дней, свыкнувшись с воловьим спокой­ным шагом и убаюкивающим поскрипыванием воза, Конд­рат и в самом деле постиг смысл этих слов. Ему открылись преимущества езды на волах. Какая бы ни была дорога: раскисал ли шлях от внезапного ливня, то ли путь шел крутым подъемом — волам все это было нипочем. Они трудо­любиво преодолевали все препятствия на пути и с той же скоростью тащили возы, как и по хорошей дороге, делая за сутки по двадцать верст. Каждый день в пути был похож на другой — время шло размеренно, неторопливо. На рассвете чумаки отправлялись в дорогу. В полдень, когда солнце начинало сильно припе­кать, выпрягали волов из возов и располагались табором. Подкормившись пшеничной кашей, заправленной свиным салом, отдыхали, а затем снова до первых звезд продолжа­ли поход. Степь, где проходили чумаки, казалась дикой и безлюдной. Но это только казалось. На самом деле с обеих сторон чумацкого шляха ответвлялись незаметные для не­опытного глаза тропы, которые вели к человеческому жилью — зимовникам и слободам.

Кондрат посмотрел на Чухрая. Не раз Семен, рискуя головой, колесил между Очаковом и Хаджибеем, посещал ордынские становья, ища следы пропавшей жинки. И ны­не он охотно пошел в поход с Кондратом за хаджибейской солью с надеждой узнать что-либо о своей Одарке. Он, как и Лука, хорошо знал эти края. Их сроднила схожая беда — у обоих жены были угнаны в неволю. И старый казак бы­стро сдружился с сербом. Лежа на возке, они вели бесконечные разговоры. Оба сразу же примечали скрытые места в степи, распаханные под жито, незаметную дымку хутора за далекими буграми, а то просто чувствовали запахи близ­кого ордынского улуса.

Кондрат часто разворачивал берестовый чертеж, све­рял по нему пройденную дорогу, наносил новые отметки ре­чек, ставков, оврагов, тропинок, холмистых перевалов. В этом помогал ему Семен. Он часто говорил Кондрату:

— Ты не думай, что степь безлюдна. Многие глаза сле­дят за нами, а особенно недруги — ордынцы. Вон, глянь- ка,— Чухрай указал в сторону, где, казалось, никого не было.— Бачишь?

Кондрат, напрягая зрение, увидел там в травяном про­сторе несколько удаляющихся черных точек.

— Это конные ордынцы. Табор их, должно быть, неда­лече здесь. Они, наверное, нас заприметили, как только мы из слободы выехали. А вести они передают быстрее ветра. О нас уже и в Очакове, наверное, знают. Не сегодня-завт­ра будет нам ордынская проверка...

Но день шел за днем, а проверки ордынской, о которой говорил Семен, не было.

Дорога по-прежнему оставалась полупустынной. Изред­ка только встречались чабаны-баранники, перегоняющие отары овец, а еще реже — чумацкие караваны, идущие с солью от Хаджибея.

Радостными были такие встречи. Незнакомые чумаки, встречаясь друг с другом, обнимались, как старые друзья пли родные братья, троекратно, по обычаю, целовались в уста, делились всем, что видели в пути, предостерегали друг друга от грозящих опасностей. Встречи были такими сердечными, что только горилки не хватало отметить их радость. Однако чумаки, верные старому запорожскому обычаю, никогда не потребляли в походе хмельного. Счита­лось, что нарушивший этот запрет чумак совершал тяг­чайшее преступление против всего товарищества. Караваны расходились, но долго еще на возах шли разговоры о тех, кого только что повстречали на дороге.

Лишь на девятый день пути, когда чумацкий обоз по­дошел к степному ручью, показалось около полусотни кон­ных татар. Кондрат, не выпуская из рук заряженного крем­невого ружья, прикрытого тулупом, лежал на возке, прит­воряясь спящим. Он нахлобучил на лицо папаху, чтобы не быть случайно узнанным лазутчиками Ураз-бея, и неза­метно передал пропуск едисанского сераскера Луке. Серб подал пайцзу военачальнику татар, похожему на обе­зьяну.

Почтительно поднеся пайцзу к глазам, словно для того, чтобы получше разглядеть эту медную пластинку с выре­занным на ней изображением стрелы, ордынец вернул ее Луке. Затем молча объехал обоз, внимательно разгляды­вая чумаков, как бы желая запомнить каждого. Несколько мгновений взгляд его задержался на Кондрате.

Татарина заинтересовал растянувшийся на возу краса­вец-казак. Желая разбудить спящего, он легонько хлест­нул по его сафьяновым сапогам ремневой нагайкой. Но Кондрат не шелохнулся. Это понравилось татарину.

— Урус спит. Крепко спит — татарину хорошо, спокой­но. Татарин режет, когда урус спит,— обратился он к сво­им воинам-ордынцам, которые в ответ на его слова громко рассмеялись.

Военачальник тоже оскалил в улыбке крепкие, похожие на волчьи клыки, зубы и отъехал от Кондрата.

— Готовь на обратном пути десятую долю соли! — крикнул он Луке.

— Мы десятую долю только сераскеру платим,— воз­разил, прикидываясь удивленным, Лука.

Но татарин сделал вид, что не слышит серба.

— Готовь десятую долю,— упрямо повторил военачаль­ник. Он хлестнул коня и со всем отрядом быстро растаял в пыльном мареве.

Пройдя вброд ручей, чумаки взошли на холм и увидели в долине ставок, вокруг которого раскинулось большое село.

— Здесь казаки, что из Запорожья утекли, живут — «нерубаи», как они себя кличут. Они поклялись не воевать, не рубить басурманов. За это им турки да татары позволе­ние дали тут поселиться, недалеко от Хаджибея. Слобода их так и нареклась — Нерубайское, — рассказывал Лука чумакам, пока обоз спускался с холма к поселению.

В слободе Кондрат любопытства ради пошел глянуть, как живут «нерубаи». Большинство их построек состояли из понор, хотя встречались и мазаные хаты.

— Таись не таись — мы у татарина и у турка все рав­но на виду. Что хату, что понору лепи — все равно басурманы наезжают, грабят,—сказал Кондрату один «нерубай», пожилой казак с истомленным, желтым лицом. От Кондра­та не укрылся голодный блеск в глазах ребятишек, одетых в лохмотья, и скорбные тени на худых лицах других «нерубаев». А ведь стояла осень — самая сытая пора для сло­божан.

«Что же здесь будет к весне?» — подумал, покачав го­ловою, Хурделица.

— К весне будет худо,— словно угадывая его мысли, сказал желтолицый.— Весной у нас всегда народ мрет от голода. Да как голоду и не быть? Татарин да турок все лучшее, что узреет в хате, обязательно отбирает. Особен­но глаз у татарина на скотину, на лошадь. Лишь кто из слобожан доброго коня выкормит, ордынец сейчас же све­дет его — иль обманом, иль силой. Да если бы только ско­тину — людей тож... Вот ты, гляжу я, чумак справный,— продолжал он, невесело улыбаясь.— Потому у нас в слобо­де долго не прожил бы: обкрутили б арканом тебя ночью басурманы да и в неволю продали. У нас как заведется у кого девка красная аль хлопець видный, сейчас басурманы и полонят. Разменяют волюшку нашу на золотые монеты. До ясыря татары и турки зело охочи. Поэтому у нас в сло­боде жинок мало. Вот казаки и начали себе жинок у басур­ман промышлять, как они у нас. Сейчас многие «нерубаи» на татарках женаты, а то на волошках или на турчанках. Кто где добыл себе жинку, с тою и живет... Может, и ты себе в нашем краю дружину * сыщешь... Поди, еще не же­нат,— пошутил нерубаец.

*Жена (укр.).

— Коли дочь хана аль паши встретится — еще подумаю,— отшутился Кондрат, хотя от слов казака на душе у него было невесело.

Ои обошел все селение и в каждой хате видел одно и то же: нищих, голодных людей, запуганных поработителями. «А ведь всего тут, кажись, вдоволь, чтобы жить хорошо: и земли плодородной, и воды рыбной. Видно, супостаты проклятые дохнуть не дают. Нет, из нашей слободы сюда, поближе к турку, перебираться не стоит. Это словно из огня да в полымя. Правду говорят: Ханшина — хуже пан­щины. Так куда же мне с моей Маринкой податься? Куда? И есть ли она, та вольная земля, где бы не ждала нас хо­лопская доля?» — думал Кондрат.

С этими грустными мыслями он вернулся в табор. Здесь серб уже прощался с чумаками. Он торопился в Оча­ков, где его ждали ему лишь ведомые дела.

Крепко обняв Кондрата, Лука сел на невысокого татар­ского конька и погнал его по очаковской дороге.

Хурделицу опечалила эта разлука. Он привык к свое­му чернобородому другу, разделявшему с ним в походе не­легкую обязанность вожака обоза. Молодой казак вздох­нул. Он спрятал в потайной карман медную пайцзу, отдан­ную ему Лукой, и повел чумаков на Хаджибей.

Утром, на третий день после выхода из Нерубайского, чумаки взошли на плоский холм, расположенный между двух обширных лиманов. Отсюда, с высоты, Кондрат уви­дел море. В волнах широкого залива дымился далекий бе­рег, а на нем, словно серый камень, вросла в рыжую землю крепость.

— Невелика она издали, а глянь, сколь много земли под себя подмяла,— сказал Чухрай.

Остановив волов, казаки долго разглядывали султан­скую твердыню.

XIX

СОЛЬ

У самого лимана, на топком берегу, заросшем ярко- красной травой соляркой, чумаки распрягли волов, сдвину­ли возы в четыре угла — стали табором.

Максима Коржа, самого старшего по летам, оставили сторожить табор. Кондрат знал, что этот круглолицый верткий старик, даже разморенный солнцем, не приляжет под возок, а будет с заряженой пищалью зорко огляды­вать окрестность. Уже он-то не прозевает приближения ту­рок или татар — вовремя оповестит товарищей.

Остальные чумаки разделись донага. С люльками в зу­бах, с табаком и огнивом, спрятанным в шапках, нахлобу­ченных до бровей, лихо ринулись в лиман.

Эх, забурлила солнечная соленая вода, смывая пот и до- рожную пыль с чумацких тел! Заходили вокруг пенистые волны, высоко полетели брызги! Развеселились хлопцы и стали в шутку топить высокого, как жердь, худого Семе­на Чухрая.

Однако шутка обернулась против них самих. У Чухрая, хоть и грудь впалая, да руки цепкие, как кузнечные клещи, и могучая, в бугристых мышцах, спина. Недаром в слободе рассказывали, что один он мог поднять воз с тяжелой кла­дью. Не поддался Чухрай, и четыре дюжих хлопца, что взялись было окунуть его в лимане, сами хлебнули соле­ной водицы.

— А ну, кто еще водички испить хочет, подходи!— смеялся Чухрай вдогонку убегающим казакам.

Но уже никто из молодых не решался больше напасть на него. Тогда обычно хмурый Чухрай разошелся вовсю и сам погнался за двумя чумаками. Настиг их на мелко­водье и, словно детей малых, ткнул головами в воду. Обид­но стало Кондрату за такое посрамление своих товарищей- однолеток. Сверкнув чуть раскосыми глазами, он подошел к Семену.

— А ну давай попробуем!

И нашла коса на камень. Крепко схватились чумаки. На несколько минут, сжав друг друга в объятиях, застыли они в напряжении. Только узловатые бугры шевелились на ши­рокой спине Семена да переливались набухшие мышцы на груди и руках Кондрата Хурделицы. Жилистые руки Чух­рая, как клещи, сжали грудь молодого противника и, ка­залось, вот-вот раздавят ее.

Но случилось то, чего никто не ожидал. Кондрат тя­жело вздохнул, набирая в грудь воздуха, крякнул, припод­нял Чухрая и вдруг резким поворотом всего корпуса бро­сил его через плечо так сильно, что ноги Семена мелькну­ли в воздухе.

Взметнулись тысячи брызг, Чухрай шлепнулся в воду под дружный хохот чумаков.

Засмеялся и Кондрат, но вдруг смолк и поспешил к по­дымающемуся из воды Чухраю, который отряхивал намок­шие усы. Подал ему руку.

— Не хотел я тебя так... Невзначай вышло.

Но Семен не обижался. Его длинное рябоватое лицо улыбалось.

— Не ведал я до сей поры, что ты, Кондратка, такой тяжелорукий. Не ведал, чертяка тебя возьми! —прохрипел он, выплевывая горько-соленую воду.

Хлопцев еще пуще развеселили эти слова. Они надры­вались от смеха. Но Кондрат сердито глянул на них. Крас­ка стыда залила его загорелое лицо. «Ведь не для того за сотни верст шли мы сюда, чтобы в озере шутки шутить. Хлопцы баловаться начали, а я, старшой, вместо сдержать их, сам баловству поддался, как недоумок какой», — мыс­ленно корил себя Хурделица. Но ничего не сказал, только молча первый взялся за работу. Взглянув на него, переста­ли шутить и остальные чумаки. Дружно взялись за дело — стали брать соль. А она была под ногами, толстыми плас­тами залегала на мелководье лимана, на мягком, как чер­ный жир, иле. Далее от берега, на глубине, этот окамене­лый слой становился тоньше, пропадая совсем.

— Соль родится там, где солнце дно греет,— говорили опытные добытчики.

Поэтому обычно чумаки входили в воду по грудь и, на­ступив на пласт соли, лежащий под водой, ломали его на куски тяжестью своего тела. Затем вытаскивали эти куски на берег и складывали для просушки в кучи — бугры.

Соль, только что извлеченная со дна лимана, имела неж­но - розовый оттенок. Полежав некоторое время в буграх, высохнув, она становилась беловато-синей.

За два дня дружного труда чумаков напротив табора выросло несколько больших бугров соли. Работа шла уже к концу. Еще немного, и соли будет столько, что ею можно нагрузить доверху все семь возов.

Этот день был удачным — чумаки нашли у самого бере­га богатую залежь. В полдень Кондрат нащупал на мел­ководье толстый пласт и, раздавив его, извлек из воды большой розоватый кусок. В лучах солнца он засверкал прозрачной радугой.

Семен Чухрай, работавший рядом с Кондратом, заме­тил, что все чумаки невольно засмотрелись на это г краси­вый соляной самоцвет.

— А знаете, хлопцы, отчего соль хаджибейская и тра­ва солярка, что здесь растет, червоный цвет имеют? —об­вел глазами товарищей Семен.— Не знаете? Так послушай­те... Это быль стародавняя. Мне ее в молодых годах один странник сказывал.— Чухрай закурил трубку, взял из рук Кондрата цветной самоцвет и вышел с чумаками на берег. Хлопцы прилегли кружком возле присевшего на камень Чухрая. А тот продолжал.

— Было это еще до прихода сюда ордынцев и турок. Тогда тут прадеды прадедов наших землю пахали, стада пасли, ворогов никаких не опасаясь. Но вот из степей диких двинул сюда хан орду несметную. А султан морем на ко­раблях своих полки навез, и почали супостаты все вокруг пустошить. Беда пришла: с одной стороны орда ханская прет, с другой — султанские псы-янычары. Да не испуга­лись их наши, и на горе вот этой, что меж двух лиманов легла,— Семен указал рукой на холм,— битва грянула. Три дня и три ночи без отдыха рубали наши силу поганую, мно­го врагов побили, но и сами все до одного головы сложи­ли — в полон ни один не сдался.

— По-казацки, значит, бились,— заметил Яшка Рудой.

— Тогда казачества еще не было,— махнул рукой Се­мен.— Но бились по-нашему. И кровь их, пропитав земли­цу родную, с горы, где битва была, в лиман этот рекой стек­ла. С тех пор багато[18] годов минуло, багато... Запустела сторонка эта от ханской и султанской неволи. А на месте, где битва была, трава червоная появилась, в лимане же соль рожевая расти начала. И стало людям ясно, что неспроста это. То землица наша родная кровью, за нее про­литой, нам знак дает от неволи султанской да ордынской вызволить ее. Вот отчего и соль рожевая, когда ее со дна лимана поднимешь, синей становится. Кровь-то из нее в место свое родное обратно уходит. И трава червоная тоже, как и соль рожевая: вырвешь ее — синеет или серой ста­новится. Кто не верит — проверь! Сам я проверял. Вот, братчики мои, что тут было...

Чухрай закончил свой рассказ. Чумаки призадумались. Солнце начало клониться за полдень. Наступал час обеда. Кондрат хотел было повести казаков в табор на обед, как раздался грохот. То Корж выстрелил из пищали, призывая к себе.

Хлопцы быстро побежали в табор. Вмиг все были уже у возов. Чумаки быстро натянули одежду, разобрали и из­готовили к бою оружие, опоясались саблями, зарядили ружья и пистолеты.

К табору медленно приближался небольшой конный от­ряд. Это были не ордынцы, а турки. Кондрат впервые в жизни увидел спахов, султанских кавалеристов. Сидели они на рослых хорошо откормленных пузатых конях. Одеты были пестро: белые широкие шаровары, синие и алые курт­ки. Голову каждого воина украшала искусно повязанная чалма. Вооружение спахов состояло из утолщенных книзу шашек и кривых длинных ножей — ятаганов, заткнутых за яркие кушки. У некоторых были пистолеты и ружья.

Казаки с пищалями в руках встали на возы, которые об­разовывали небольшой замкнутый квадрат.

Хурделица, положив руку на привешенную к поясу в ножнах саблю, спокойно подошел к предводителю отряда, юз-баши ^[19], чернобородому турку, остановившему коня ша­гах в двадцати от чумаков.

— Кто вы, христианские псы, и почему воруете нашу соль? Разве вы не знаете, что воров наш паша не милует? — закричал на Кондрата вместо приветствия и замахнулся нагайкой.

Кондрата предупреждали и Бурило и Лука о том, что турки при встрече стараются всегда запугать и унизить чумаков и что не следует их бояться в таких случаях.

Хурделица спокойно глянул в черные блестящие от ярости глаза юз-баши. Во взгляде казака не было ни угро­зы, ни страха. А страх-то и рассчитывал вызвать у молодо­го гяура турок — тогда можно было бы сначала безнака­занно отхлестать чумака, а потом и его товарищей, отнять у перепуганных неверных все, что есть. Но на лице казака султанец прочитал такую уверенную, мужественную силу, что невольно глянул на табор, где сто­яли с ружьями в руках остальные чумаки. Увидев с десяток направленных на него ружей, он сразу опустил занесенную нагайку. По опыту прошлой войны с русскими он, старый спаха, знал, что неверные, если стреляют из ружей, то ред­ко дают промах. «Слава аллаху, что я вовремя удержался и не хлестнул нагайкой дерзкого гяура. Его товарищи сразу бы застрелили меня. Лучше с этими отчаянными собаками не иметь дела», — подумал турок.

Хурделица увидел замешательство противника и, про­тянув ему свой пропуск-пайцзу, сказал на татарском языке:

— Ты ошибся, начальник. Мы не воруем. Мы сами жестоко караем за воровство и грабеж. Соль мы берем по повелению едисанского сераскера. Вот его пайцза.

Юз-баши хотелось ускакать подальше от казачьего та­бора, не теряя своего достоинства. Он не взял даже пайцзу из рук неверного.

—- Зачем мне твоя пайцза хитрый гяур, раз едисанский сераскер имел глупость дать ее тебе? Бери свою соль да убирайся поскорее отсюда, не то твоя грязная шкура отве­дает вот этого!— пригрозил нагайкой юз-баши и, повернув коня, поехал со своим отрядом к Хаджибею.

XX

В УСАДЬБЕ АШОТА

Как только турецкие конники исчезли за холмом, Конд­рат приказал спешно грузить соль на возы и готовиться в обратный путь. Нужно было как можно скорее уходить из этих мест. Каждую минуту сюда мог нагрянуть более многочисленный отряд султанских солдат. Это не сулило чумакам добра. Имея перевес в силе, турки вряд ли отка­зались бы от соблазна напасть на табор. Ни янычары, ни спаги никогда не брезгали никаким разбоем. Чумацкие во­лы, соль, оружие, даже изношенная казацкая одежда — все было для них приманкой.

Пока чумаки собирались в путь, Кондрат решил выпол­нить поручение Луки — увидеться с хозяином хаджибейской кофейни Николой Аспориди. Идти в форштадт ему, человеку, знающему путь туда только по рассказам, было неразумно. Поэтому Хурделица взял в спутники Семена Чухрая, который хорошо знал эти места. Семен, надеясь выведать у хаджибейских жителей что-либо о судьбе своей жены, охотно согласился сопровождать Хурделицу.

— Пойдем к Ашотке. Его хутор от табора нашего не­далечко, в версте стоит, на берегу этого же лимана. Ашотка поводыря нам даст, чтоб султанцы по дороге не шарпали,— посоветовал Чухрай Хурделице.

Так они и решили.

Кондрат знал от Бурилы и Луки, что Ашот вел бойкую торговлю лошадьми, которых угоняли во время разбой­ничьих набегов ордынцы у оседлых жителей Ханщины: ук­раинцев, молдаван, русских. Ходили слухи, что и сам Ашот тайно занимался грабежом. Будто бы он со своей шайкой совершал набеги на слободы, хутора, зимовники и даже становища татар. Про него говорили, что он, смотря по на­добности, клянется всеми богами, а во время разбоя грабит и убивает каждого, кто попадается ему на пути, не взирая на его веру и национальность.

— Давно бы Ашотка на виселице качался или на колу окоченел, да умеет он с любым начальством дружбу во­дить,— рассказывал по дороге Семен.— Когда два года рус­ские солдаты владели Хаджибеем, приехал я сюда с запо­рожцами по приказу коша сечевого соль брать. Обоз наш вели тогда старшины казачьи: полковник Карпо Гуртовый и писарь войсковой Семен Юрьев. Разрешение было у нас взять из лимана сто возов. Мы же взяли и отправили в Сечь сто тридцать возов, да в буграх ее было еще пятнад­цать возов.

Жаль нам было ее оставлять, и пошли мы в комендант­скую к поручику Веденяпину просить у него разрешения отправить эти пятнадцать возов на Сечь. Веденяпин, хоть с виду был прост, ростом мал, востронос, да ока­зался, как ерш, колюч. Никому присесть и не намекнул, обвел нас свинцовыми очами и засмеялся нехорошим смехом. А рядом с ним Ашот, глядим, стоит, улыбается во всю свою масляную рожу.

— Зачем вам столько соли? А?

— Для варения каши, ваше благородие,— отвечает писарь Юрьев.

Снова засмеялся поручик.

Каши?.. Да вы и так, судари мои, взяли тридцать возов сверх разрешения. Не чересчур ли солона кашка бу­дет? Не чересчур ли? Я сам не хуже, чем старшина ваш, кашу с солью варить могу... Не хуже, судари! А посему пятнадцать возов соли у меня останутся и не без надобности будут.

Полковник Карпо Гуртовый и писарь Семен Юрьев лишь руками развели, переглянулись, вздохнули, поклонились и вышли из комендантской. Мы, простые казаки, за ними, а за нами — Ашот. Догнал он нас в переулке и говорит:

— Господа казаки, дело ваше поправимое, только денег надо. Давайте десять золотых с воза, и соль ваша.

— Как наша? А Веденяпин?— спрашивает Гуртовый.

— Что Веденяпин? Давайте деньги и берите соль.

Смекнули мы, что Ашотка это не зря говорит. Развя­зали старшины кошели. Хоть была цена немалая, но соль стоила более того. И отсчитали мы сто пятьдесят золотых монет Ашотке. Увезли соль без помехи, а после узнали: Ашотка у Веденяпина соль нашу за полцены купил и нам же ее перепродал. Вот он какой хитрый... А турки при­шли — им нужным стал.

Делясь думками своими, путники незаметно подошли к усадьбе барышника — глиняному строению, обсаженному тощими яворами.

У коновязи стояло несколько оседланных лошадей. Это заставило, чумаков насторожиться. Чтобы избежать неже­лательной встречи с турками, они спрятались за деревья­ми. Сделали это вовремя, потому что вскоре дверь хаты распахнулась и из нее вышел багато одетый хромой одно­глазый турок, которого сопровождал толстый краснолицый человек в феске.

Толстяк проворно подбежал к коновязи и подвел ло­шадь к одноглазому хромцу.

— Почтеннейший Халым, садись на своего скакуна,— отвесил толстяк поклон одноглазому.

Тот, несмотря на хромоту, ловко вскочил в седло и важно кивнул головой толстяку, который почтительно по­целовал его стремя.

— Не забудь своего Ашота, милосердный, когда при­едешь к паше,— закричал толстяк. Он долго смотрел вслед всаднику, а когда тот отъехал, оглянулся по сторонам и плюнул на дорогу.

Семен дернул за руку Кондрата, и они вышли из-за явора.

— Ашот, принимай гостей,— сказал басом Чухрай. Хо­зяин усадьбы вздрогнул от неожиданного возгласа. Его красное лицо стало суровым. Ноздри ястребиного лосня­щегося носа побелели. То ли от испуга, то ли от гнева.

— Кто вы и откуда?— грозно спросил он чумаков, вытягивая из-за широкого кушака пистолет.

— Не узнаешь, Ашот? Я — Чухрай...

— А с тобой кто? — не меняя тона, продолжал толстяк.

— Со мной Кондратка, сын Ивана Хурделицы.

Ашот тревожно глянул на дорогу, затем распахнул дверь усадьбы.

— Заходи в хату, да поскорей! Там разговор у нас бу­дет.

В маленькой комнатушке без окон, освещенной чадящей плошкой, хозяин усадил Чухрая и Хурделицу на мягкие подушки из бараньей шкуры. Наполнив кружки вином, он поставил их перед гостями, сам сел рядом, снял феску с лысой продолговатой, как дыня, головы и стал, прикрывая глаза, слушать Чухрая. Кондрату казалось, что хозяин усадьбы заснул, слушая монотонную речь Семена. Но лишь только тот дошел до рассказа о походе за солью, Ашот встрепенулся:

Дата добавления: 2014-11-20