Киев 1974 7 страница

... Картечь, которой турки осыпали наши полки, со сви­стом рвала морозный воздух. Русские только что пошли на штурм очаковской твердыни. Хурделица, вручив приказ Потемкина командиру пикинерного [24] батальона, возвра­щался на своем вороном коне к командующему. Выполнив поручение, есаул не мог удержаться, чтобы не проскакать вдоль крепостной стены, штурм которой только что начали зеленомундирные гренадеры. Внимание Хурделицы при­влек по-юношески стройный офицер, который с обнажен­ной шпагой в руке карабкался по тряской лестнице, при­ставленной к крепостному валу. Несколько гренадеров, по­следовавших за ним, были сбиты турецкими пулями.

Выстрел турецкого янычара сорвал медную шапку с го­ловы офицера, и он рухнул в глубокий крепостной ров. Хурделица, не колеблясь спрыгнул с лошади и бросился к нему. Кондрат нашел в глубоком рву раненого офицера. Тот лежал без памяти.

Вряд ли субалтерн Василий Зюзин остался бы жив, не подоспей тогда на помощь Хурделица. Есаул вытащил его, окровавленного, из заснеженного рва и, закутав в свой ба­раний полушубок, отнес в землянку. Больше двух месяцев Кондрат ухаживал за Василием. Гусиным салом смазывал его раны, поил крепкой варенухой, настоенной на перце и кореньях степных трав. Субалтерн стал поправляться. В один из зимних вечеров Кондрат поделился с Василием своим горем. Рассказал ему, как ордынцы во время набега увели в неволю его невесту Маринку и продали в турец­кий полон.

Шли дни. Срослась переломанная ключица субалтерна, и весной Зюзин снова зашагал в гренадерском строю. В его зеленоватых глазах уже не осталось и следа от пережитых страданий. Только две резкие морщины появились над уголками всегда улыбающихся припухлых губ...

Очнувшись от нахлынувших воспоминаний, Хурделица пристально посмотрел на своего товарища. Кондрату вдруг стало неловко перед ним за свою минутную слабость. «Раз­мяк, словно баба какая, а не казак»,— подумал есаул.

— Это я так, Василь, сердце у меня чего-то занедужало,— сказал он глухо.— Как пойдем на Хаджибей турка рубать — пройдет.

В комнату вошел Кузьма и поставил перед друзьями глиняные кружки с красным волошским вином. Они чок­нулись. Василий поймал благодарный взгляд есаула. Су­балтерн почувствовал себя счастливым, хотя понимал, что еще ничем не помог другу. Но разве не приятно человеку сознавать, что он искренне готов сделать все для люби­мого товарища.

III

НОЧНОЙ МАРШ

Этой же ночью корпус Гудовича, состоящий из пехотин­цев, драгунов, казаков при тридцати трех осадных и поле­вых орудиях, вышел из Очакова и направился к Хаджибею. Войска двигались медленно, соблюдая тишину. За­прещено было петь, громко говорить, высекать огонь, ку­рить — вообще производить какой-либо шум. Офицеры вполголоса отдавали команды. Казалось, что бесчисленные ночные призраки молча движутся по степной дороге на ту­рецкую крепость.

В арьергарде, замыкая колонны полков, медленно ехал на коне Гудович. Его сопровождали чернявый бригадный генерал Иосиф де Рибас, высокий поджарый полковник Хвостов, круглолицый курносый граф Илья Безбородко, майоры Воейков, Меркель, Кумшацкий, капитан Трубни­ков и другие офицеры. Мягко покачиваясь в казачьем сед­ле, полузакрыв глаза, командующий слушал тихий разго­вор приближенных.

— Не кажется ли тебе, Иосиф,— промолвил на плохом французском языке Безбородко, обращаясь к де Рибасу,— что для турок наше шествие — слишком уже почетная це­ремония?

— А почему бы нам, дорогой граф, не приучить этих варваров к церемониям? — дипломатично сострил де Рибас.

Но граф не улыбнулся. Он был зол на командующего за отказ назначить его начальником авангарда. Как он ни просил, а Гудович назначил на эту должность не его, а де Рибаса. И, не привыкший прощать обиды, Безбородко пустил стрелу:

— А фельдмаршал Петр Александрович Румянцев по­ступил бы проще. Да, наверно, и умнее...

Воцарилось неловкое молчание. Все затаили дыхание. Гудович нахмурил ключковатые брови. И все же эта дерз­кая выходка не вызвала у него гнева. Он искоса взглянул на освещенное луной курносое обиженное лицо графа и по­чувствовал к нему не злость, а презрение. Он понял досаду этого еще молодого, но уже располневшего, изнеженного че­ловека, прибывшего на войну лишь затем, чтобы у его бра­та, могущественного канцлера императрицы, был предлог выхлопотать для него новые чины, ордена, поместья... Увы! К сожалению, он, Гудович, никак не может доверить Без­бородко авангард, потому что граф, хотя и храбр да горяч, но не слишком умен, и сие дело лучше доверить де Рибасу.

Однако нужно как-то проучить зазнавшегося вельможу, и Гудович лениво, словно нехотя, спросил его:

— Ваша светлость, откуда вы знаете, как поступил бы на моем месте Петр Александрович?

— Я хорошо изучил его. Недаром, как вам известно, я был у фельдмаршала в ординарцах,— нагловато прогудел Безбородко.

— Ординарцы не всегда знают мысли своих команди­ров,— по-прежнему спокойно ответил Гудович.— Я, граф, у фельдмаршала в генералах служил, но этого сказать не могу. Все же одну его мысль вам напомню: «Виктория при­ходит от неожиданного и хорошо подготовленного удара по врагу». Сие, как видите, мы сейчас с вами и делаем.

Безбородко досадливо усмехнулся:

— Напрасно меня поучать, ваша светлость, — отре­зал он.

— Учиться никогда не поздно, друг мой. Я вот три университета окончил: Кенигсбергский, Галльский и Лейп- цигский, но почитаю за честь великую у каждого сведу­щего человека перенять, что мне еще неведомо,— сказал командующий ровным, спокойным голосом, словно не за­мечая надменного тона графа.

Но Безбородко невыносимо было слушать поучения ге­нерала. Ежась от ночной сырости, он застегнул на брилли­антовые пуговицы свой бархатный плащ и пришпорил коня.

— Граф все еще не может отвыкнуть от своих старых ординарских привычек — позлословить,— процедил сквозь зубы ему вслед де Рибас так, чтобы отъехавший Безбородко не мог расслышать его слов. В черных глазах де Рибаса светилось торжество.

Командующий взглянул на него и отвернулся. Он не выносил коварства.

Всматриваясь в ночной мрак степи, вдыхая солонова­тый, дующий с недалекого моря ветерок, Гудович заду­мался.

Перед ним возник образ славного фельдмаршала Румян­цева, лицом и ростом похожего на Петра Первого. Блиста­тельными победами над Фридрихом Прусским и над тур­ками фельдмаршал доказал всю несостоятельность запад­ной линейной тактики, превращавшей солдат в бездушные механизмы. Он сменил напудренные букли и узкие мунди­ры, годные лишь для парадов, на удобную для походов одежду.

Он, Гудович, почитает заветы Румянцева. Ведь на вой­не, чтобы одержать полную викторию над противником, надо не только занять его крепости, но достигнуть глав­ного — истребить живую силу. Разумеет он и замыслы По­темкина, который идет по тропе, Румянцевым проторенной. Ивану Васильевичу ведомо, что поиск на Хаджибей — часть генерального движения русских войск на неприятеля. Оно предполагает одновременные удары по врагу, дабы ско­вать его силы. В Молдавии полки Суворова и Репнина уже завязали баталии. Значит, надо спешить и нам. Промедле­ние в бою — смерти подобно! Вот почему, когда майор Кумшацкий, возвратясь из разведки, доложил, что в Хаджибее много больших и малых кораблей вражеских, Гудо­вич немедленно выступил в поход. Его не страшит, что весь многопушечный турецкий флот сейчас стоит на рейде Хад- жибея, что турки готовы огнем орудий поддержать кре­пость. Тем более славы российскому оружию будет!

Мысль о скорой встрече с врагом, как ни странно, успо­коила генерала. Он взял за локоть ехавшего рядом с ним полковника Хвостова. Тот, неловко горбясь, наклонился к командующему.

— Мы ночь не спим, торопимся, а турки нас в гости, поди, и не ждут,— весело подмигнул полковнику Гудович.

IV

ЗАБОТЫ ПАШИ АХМЕТА

После обильного обеда хаджибейский двухбунчужный паша Ахмет прилег на ковер и, затянувшись кальяном, стал обдумывать свои дела. Паше было о чем поразмы­слить.

С тех пор, как русские взяли Очаков, проклятые гяуры каждый день могли напасть на Хаджибей. Правда, со сто­роны Молдавии должна была скоро появиться могучая ар­мия правоверных, чтобы снова отбросить русских за Днепр. Но пути аллаха неисповедимы, и, надеясь на лучшее, непло­хо подумать и о худшем... Ведь русское войско возглавляет грозный «топал-паша» — Суворов.

Ахмет только погрузился в эти невеселые размышления, как вдруг тишина его дворца была возмущена громкими женскими криками. В гареме опять ссорились женщины.

— Шайтан в образе человека, как только наш паша поместил тебя под одной крышей с нами! Видно, аллах ос­лепил его светлые очи, что он позволил тебе и твоему щен­ку здесь жить! — вопила одна из женщин.

Паша узнал голос своей некогда любимой, а теперь опо­стылевшей ему старшей жены Зейнаб.

— Порождение крысы и змеи! Только отсутствие кра­сивых женщин заставило пашу выбрать тебя в жены. Ста­рая шелудивая обезьяна! — кричала ей другая женщина, бывшая жена Сеид-Магомета, а теперь новая супруга паши татарка Селима.

Затем крики обеих перешли в сплошной визг — очевид­но, женщины начали потасовку. Это было уж слишком!

Разгневанный властелин Хаджибея вызвал старшего евнуха Абдуллу, разжиревшего, задыхающегося от астмы тунисского мавра.

— Певзен! Балбес! Гнусный ленивый ишак! Разве я тебе так поручал оберегать покой в гареме? — заорал на него Ахмет.— Чтоб сейчас же было тихо! Не то я прикажу начинить твою тупую баранью башку навозом!

Перепуганный евнух со всех ног бросился выполнять приказание паши.

Однако тишина наступила не скоро. Долго еще дворец оглашали вопли усмиряемых евнухом женщин, крики и плач детей.

Проклиная всех женщин на свете, паша стал затяги­ваться зеленоватым дымом кальяна, чтобы уйти от сует­ных мыслей. С тех пор, как очаковский сераскер Сеид-Магомет-паша прислал в хаджибейскую крепость своих жен и наложниц, а также пленниц, паша Ахмет потерял покой. Женщины очаковского паши сразу не поладили с обитательницами его гарема. С утра до поздней ночи покой дворца, где прежде царила безмятежная тишина, оглашали крики и брань.

Дело приняло еще худший оборот, когда при штурме русскими Очакова погиб Сеид-Магомет. Паша Ахмет, как родственник погибшего, стал законным обладателем его га­рема. Теперь между старыми и новыми женами Ахмета на­чалась настоящая война. Много волнений доставляли хаджибейскому паше и невольницы. Сделать их своими на­ложницами Ахмет не решался, так как они предназнача­лись для отправки в Стамбул в дар самому султану. Ах­мет знал: сделай он невольниц своими наложницами, и его же друзья и ближайшие помощники немедленно пошлют об этом доносы владыке Турции. Ведь все эти лукавые бинь-баши, аги, байрактары ^[25] только и мечтают о том, что­бы сесть на его место. Тогда никакие прежние заслуги не спасут его, пашу Ахмета, от ужасного гнева султана. И быть ему посаженным на кол на одной из базарных площадей Стамбула...

Но нет — аллах велик! Он наградил пашу мудростью. Никогда Ахмет не впадет в соблазн, на радость своих тай­ных врагов, присвоить хотя бы одну из невольниц, пред­назначенных для султана. Нет!

Однако уж больно они хороши, эти молодые невольницы-украинки!

Каждый день шел паша в их покои. Там огромный, туч­ный Ахмет ложился на тахту и, поглаживая седую бороду пухлой усыпанной драгоценными перстнями рукой, долго рассматривал пленниц. Особенно нравилась ему одна — молодая казачка по имени Маринка.

В ее взоре не было страха, когда она смотрела на пашу. В каждом движении ладной, гибкой фигуры девушки чув­ствовался непокорный свободолюбивый характер. Старый турок все больше и больше очаровывался девушкой. О, если бы можно было купить ее, он дал бы самую высокую цену на невольничьем рынке. Тысячу полновесных пиастров и в придачу пригоршню крупного цейлонского жемчуга! Гордая казачка стала бы украшением его гарема...

Но нет! Аллах наградил пашу мудростью, и он никогда, на радость своих тайных врагов, не присвоит невольницу, предназначенную для самого султана.

V

В РАЗВЕДКЕ

Пришпоривая коня, скакал с отрядом казаков Кондрат Хурделица.

Высокими травами заросла степная дорога. Ее нелегко найти ночью. Даже старые опытные казаки, которые всю жизнь кочевали по югу Украйны, и то сбивались с пути. Но Хурделица, хорошо запомнивший эти места, по каким-то ему только ведомым признакам находил верную дорогу в ночной степи и указывал корпусу путь на Хаджибей. Хурделица получил приказание задерживать всех, кто мог бы сообщить противнику о движении наших войск. Кон­драт должен был также присмотреть места, где после ноч­ных маршей армия могла бы укрыться от глаз турецких разведчиков.

Лишь шорох волнуемой ветром травы нарушал тишину ночи. Да порой раздавался лисий лай или крик серокрылой совы. Нигде не было видно и признаков человеческого жилья.

Опередив на десять верст армию, Хурделица вместе с отрядом свернул с дороги в глубокую заросшую лесом балку. Казаки спешились и повели потных коней в лощину. Здесь они сделали остановку, пока не остыли лошади. На­поив коней в ручье, протекающем по дну балки, казаки стали осторожно подниматься по склону к дороге.

Неожиданно послышался конский топот и людские голоса.

Вскоре показался небольшой отряд конников, направ­ляющихся в сторону Очакова. Хурделица насчитал десять всадников. На фоне звездного неба отчетливо вырисовыва­лись головы в чалмах и в лисьих татарских шапках. Каза­ки поняли: это турецкие разведчики.

Есаул сразу принял решение. Он разделил весь отряд на две группы. Пять человек под начальством опытного старого казака Максима Коржа были посланы навстречу туркам. Большую группу, состоящую из пятнадцати сабель, Кондрат повел в обход противника, чтобы перерезать ему путь на Хаджибей.

Обойдя турок, есаул построил отряд в виде полумесяца и стал ожидать врагов. Вскоре раздались первые выстре­лы, а затем послышался приближающийся цокот копыт. Это неприятель, как и предполагал Кондрат, встретил группу Коржа. Не приняв боя, он повернул своих коней назад к Хаджибею. Увидев казаков, перерезавших им до­рогу, турки на миг оторопели. Затем бросились в атаку, чтобы вырваться из окружения.

Хурделица сразу наметил себе рослого турка, скакав­шего впереди своего отряда на вороном жеребце. Кондрат решил выбить всадника из седла и взять его в плен.

Но вышло иначе.

Приблизившись к казаку, турок выхватил пистолет и почти в упор выстрелил в Хурделицу.

Простреленная шапка-кабардинка, сверкнув золотым позументом, слетела с головы Кондрата. Встав на дыбы, сшиблись кони всадников. Опережая на какой-то миг взмах кривого меча противника, Хурделица сильным косым ударом сабли сбил его. Разгоряченный конь унес есаула на несколько саженей вперед от места поединка.

Когда Кондрат повернул коня, битва уже закончилась. Двух прорвавшихся из окружения турецких всадников прикончили посланные им вдогонку казачьи пули. Третьего турка седоусый Корж вырвал из седла арканом.

Сброшенный на землю полузадушенный турок оказал отчаянное сопротивление: размахивал саблей, пока ее не выбили у него из рук прикладом ружья. Он протяжно, по- волчьи, завыл и смолк, лишь когда Корж связал ему руки. Это успокоило турка: он понял, что убивать его не собираются.

— Видишь,— добродушно сказал Максим Корж Кон­драту,— он думал, что мы, как и они, поганые, головы плен­ным рубим.

Подойдя к месту схватки, Кондрат увидел на дороге свою шапку-кабардинку. Ее малиновое донышко сверкнуло в ночной мгле позументом. Казак поднял пробитую пулей шапку и внимательно осмотрел ее. «Взял бы турок прицел только на полпальца ниже — и лежал бы я сейчас мертвым на степной дороге»,— подумал он.

Теперь простреленная шапка показалась ему намного дороже. Не без тайной гордости он надел ее на голову.

Скоро, однако, пришлось снять ее. Он узнал, что двух казаков насмерть порубили турки. И встав на колени возле лежавших на земле товарищей, Кондрат простился с ними, троекратно поцеловав мертвых в губы.

Стараясь заглушить чувство тоски, он занялся делами. Велел поймать коней, что потеряли в бою хозяев, и зарыть трупы врагов, а сам стал направлять зазубрившееся лезвие сабли.

Через час подошло войско.

Хурделицу подозвал Гудович. Есаул рассказал ему о ночной стычке.

— Ни один турок не утек,— закончил Кондрат свой короткий рапорт.

Убитых казаков отпевал полковой поп. По запорожско­му обычаю похоронили их на высоком кургане.

Когда взошло солнце, на степной дороге не осталось ни­каких следов ночной схватки. Пролитую здесь кровь жадно впитала в себя влажная от осенней росы земля.

Самый зоркий наблюдатель, проходя мимо лесистой балки, вряд ли обнаружил бы, что здесь расположилось большое войско.

VI

В ГАРЕМЕ

Скоро Маринке пришлось испытать на себе ревнивую злобу Зейнаб. Бывшая старшая жена паши смертельно ненавидела всех жен, которые обращали на себя внимание ее господина. Всю жизнь Зейнаб вела непрекращающуюся борьбу с другими женами за первое место в переменчивом сердце паши. Она умела почти всегда выходить победитель­ницей из этой борьбы. И не только ее красота — смуглое, с тонкими чертами лицо, пронзительные черные глаза,— но и изворотливый, гибкий ум позволяли Зейнаб долгие годы сохранять привязанность Ахмета. Старшая жена, в случае нужды, ловко умела плести интриги. Только теперь, когда красота Зейнаб стала блекнуть, ее место в сердце паши су­мела занять молодая татарка Селима. С болью наблюдала эта тучная рано поседевшая женщина, как паша то уда­лялся в покои Селимы, то часами не сводил глаз с юной казачки Маринки.

Этого было достаточно, чтобы Зейнаб возненавидела девушку. Теперь старшая жена только и ожидала удоб­ного случая, чтобы вцепиться ногтями в лицо Маринки. Она-то уж сумеет напугать, унизить, а при случае даже изуродовать навеки гордую гяурку, чтобы та никогда боль­ше не привлекала взоров паши.

Зейнаб подготовила расправу. Исподволь восстановила она остальных жен и наложниц против Маринки. Распу­стила слух, будто бы казачка — хитрая чародейка и хочет околдовать властелина Хаджибея.

— Гяурка спозналась с самим шайтаном. Без его по­мощи она бы не сумела так приворожить к себе пашу!— на­шептывала Зейнаб в уши другим женам, когда Ахмет при­ходил в гарем, чтобы полюбоваться Маринкой. Завистли­вые суеверные женщины легко поверили в это. Вскоре ничего не подозревавшую казачку окружило плотное коль­цо тайного недоброжелательства и злобы.

После полудня, когда евнух ушел из гарема, Зейнаб ре­шила, что подходящий момент настал. С искаженным от злобы лицом вошла она в покои невольниц и направилась к Маринке. Девушка в это время сидела на ковре в окру­жении подруг и вышивала цветной украинский узор на своей холщовой свитке.

Зейнаб с размаху ударила пленницу по щеке.

— Поганая, ленивая гяурка, набери в таз воды и вы­мой мне ноги,— повелительно прошипела турчанка.

Девушка вскочила, выпрямилась во весь рост. Нападе­ние не испугало, а только ошеломило казачку. Светлые глаза Маринки сузились от гнева. Она с такой ненавистью в упор посмотрела на обидчицу, что та растерялась. В сле­дующий миг сильным ударом Маринка сбила турчанку с ног и далеко отшвырнула от себя. Толстая Зейнаб завиз­жала от страха:

— Убивают! Спасите! Гяурка убивает правоверную! Спасите от проклятой колдуньи!

Крики взбудоражили всех женщин гарема. Жены и на­ложницы бросились спасать Зейнаб. Их охватила ярость: как осмелилась презренная невольница поднять руку на жену паши?!

Лежа на ковре, вопя сколько сил было, Зейнаб зорко наблюдала из-под опущенных ресниц за всем, что твори­лось вокруг. Увидев прибежавших женщин, она обрадова­лась: гяурка получит за все в десятикратном размере!

Пусть не Зейнаб расцарапает лицо казачки — это сделают за нее другие женщины. Но не миновать тебе, злая гяурка, ужасной расправы!..

Но тут случилось то, чего никогда еще не бывало в га­реме.

Другие невольницы встали на защиту своей подруги. Смелый поступок Маринки придал им мужества. Высокие и сильные, девушки легко оттеснили изнеженных женщин паши. Увидев, что невольницы полны решимости отстоять свою подругу, жены сразу потеряли воинственный пыл. Одно дело сообща избить рабыню, а другое — вступить в единоборство с гяурками...

— Ах вы, черные вороны! Чего вы напали на сироти­ну? Разве она вам что плохое сделала?!—кричала черно­бровая Ганна, оттесняя от своей подруги нападающих.

Одна из турчанок, маленькая желтолицая Фатима, по­пробовала было вцепиться в пышные волосы Ганны, но, получив от нее увесистую оплеуху, отлетела в сторону.

— Гяурки с ума сошли! Да покарает их аллах!— испу­ганно завопили жены паши.

Привыкшие к молчаливой покорности рабынь, они в испуге разбежались по своим покоям, проклиная гяурок.

Их бегство привело в бешенство Зейнаб. Она потеряла всякое самообладание. Неужели гяурка избежит уготован­ной ей расправы! Мысль эта не давала ей покоя. Теперь Зейнаб уже не вопила о спасении, о защите от проклятой колдуньи. С воплем турчанка бросилась на девушек, стара­ясь прорваться к Маринке.

В дверях показалось оливковое морщинистое лицо ев­нуха Абдуллы. Услышав вопли, он прибежал в покой не­вольниц. Увидев, что старшая жена яростно нападает на них, евнух хитро усмехнулся. Он сразу понял обстановку. После того, как любимой женой паши стала Селима, евнух перестал считаться с Зейнаб. Он вспомнил, сколько уни­жений пришлось ему испытать, когда она была любимицей его господина. Теперь час расплаты настал, и мавр решил свести с Зейнаб старые счеты.

Свирепо закусив одутловатую лиловую губу, он не­слышно подкрался к Зейнаб и изо всей силы хлестнул ее по толстому заду плеткой. Турчанка, завопив от жгучей боли, резко обернулась и встретилась с ехидным взором мавра. Крик мгновенно оборвался, словно замер на побе­левших губах Зейнаб. В глазах евнуха старшая жена прочла свою дальнейшую суровую судьбу. Никогда в жизни она не испытывала такого позора. Все евнухи гарема еще не­давно трепетали перед ней. Настолько, значит, поблекла ее красота и охладел к ней паша, что теперь презренный мавр, который некогда ползал у ее ног, осмелился поднять на нее руку!..

Зейнаб уже не чувствовала ни гнева, ни боли. Страх, мелкий противный страх, охватил турчанку. А евнух снова взмахнул нагайкой и закричал:

— Старая разжиревшая ведьма, ты опять буянишь! Убирайся отсюда!

Закрыв лицо руками, Зейнаб выбежала из покоев не­вольниц.

Недолго радовались пленницы победе над обидчицами. Заметив веселье на лицах девушек, Абдулла выразительно пригрозил им плеткой.

Улыбки сразу угасли. Печальные, молча разошлись они по своим углам.

Маринка упала на постель — солому, покрытую жест­ким войлоком. Все время ее поддерживала надежда на ско­рое избавление от турецкой неволи, вера в то, что русское войско, взяв Очаков, освободит и Хаджибей. Но уже почти год прошел со дня взятия Очакова, а от освободителей не было никаких известий. «Где же вы, храбрые солдатушки, где вы, удалые казаченьки, где ты, мой Кондратко? Разве не знаете, родные, как страдают в басурманском полоне ваши сестры, ваши жены, ваши невесты? Когда же вы при­дете и избавите нас от рабской недоли?.. Или сила басур­манская одолела вас в ратном поле?» — горько вздыхала Маринка.

Быстро стемнело—сентябрьские вечера коротки. Сквозь железную решетку узкого окна скупо просачивался мглис­тый свет. Начал густеть полумрак. Черные тени легли по углам комнаты.

Тоска по дому, дорогим, близким людям, по родной степной шири сжала сердце Маринки. Слезы потекли по щекам. Беззвучные рыдания подкатили к горлу. Не в си­лах с ними справиться, желая скрыть душевную боль от подруг, девушка уткнулась лицом в подушку, чтобы заду­шить рыдания, и вдруг чья-то теплая, ласковая рука косну­лась ее плеча.

— Ганна? Не тревожь меня, не надо,— прошептала Маринка, думая, что это подруга.

Но рука так же ласково скользнула по щеке и дотрону­лась пальцами до губ девушки, как бы подавая ей знак молчать.

Маринка обернулась. Две женщины, присев, склони­лись у ее изголовья. Присмотревшись, Маринка узнала не­молодых рабынь паши Ахмета: сербиянку Янику и полтав­ку Одарку.

— Тише, тише, любонька моя,— зашептала сербиян­ка.— Мы пришли к тебе с хорошей вестью. Толичко сна­чала три раза крест святой поцелуй, что никому на свете — ни подругам, ни поганым ворогам никогда не скажешь о том, что узнаешь от нас. Ведь бабий язык нелегко удер­жать. А это тайна великая. — Яника протянула к губам Маринки свой медный нательный крестик.

Удивленная Маринка перекрестилась и три раза поце­ловала пахнувшую потом медь.

Обе женщины пристально посмотрели ей в глаза. Дыха­ние Яники снова коснулось уха Маринки:

— Слушай, наши, русские, идут на Хаджибей,— про­шептала сербиянка. Густые, сросшиеся брови Яники радо­стно взметнулись. Но, словно предупреждая порыв девуш­ки, она крепко, до боли сжала руку казачки.

— Молчи и слушай дальше. Сейчас мы с Одаркой ре­шили бежать. Каждую минуту турки могут посадить нас на корабли и увезти в Туреччину. Тогда нам всю жизнь придется пропадать в рабстве. Для побега нам еще нужна одна подружка. Мы долго присматривались к тебе. Ты сме­лая, умная... Согласна?

Женщины опять испытующе взглянули на Маринку.

Взволнованная, девушка крепко обняла каждую из них.

— Так слушай,— зашептала Яника.— Кондратко твой с мужем моим Лукой — друзья. А Лука здесь. Верные лю­ди помогут нам бежать отсюда. А пока каждый должен делать свое... Ты должна будешь отвлечь внимание паши — мы тебе поможем...

Женщины подробно разъяснили девушке весь хитрый замысел побега, который им устраивают люди, что живут здесь, под самым носом паши.

VII

ПОДКОП

В каменном лабазе, что примыкал одной стороной к стене, окружающей сад хаджибейского паши, шла работа. Здесь при тусклом свете фонаря два обнаженных до пояса человека копали продолговатую яму. Один из них, плот­ный, обросший до самых глаз черной волнистой бородой, не спеша набрасывал лопатой мокрую рыжеватую глину в аккуратную горку. Его товарищ—высокий, худой, с длин­ными седыми усами — работал тороплиио, нервно. По вре­менам он испуганно посматривал на стоящего рядом невы­сокого одноглазого человека в чалме. Тот с явной тревогой наблюдал за работой. Когда яма подошла к самой стене сада и железо лопат заскребло по камням фундамента, одутловатое лицо одноглазого перекосилось от страха и злобы.

— Тише, тише, христианские собаки! Вы разбудите весь Хаджибей,— прошипел он.

Те на миг приостановили работу. Чернобородый почти­тельно скосил на турка карие лукавые глаза и сказал вкрадчиво:

— Достопочтеннейший Халым, да будешь ты славен на долгие годы, успокойся! Мы сейчас лишь подкопаем фун­дамент, и больше никакой шум уже не будет терзать твои нежные уши....

Его слова, а главное ласковый тон, каким они были произнесены, подействовали успокаивающе на Халыма.

Сердито сверкнув своим единственным глазом, он вздох­нул и, насупившись, смолк.

Однако стоило только товарищу чернобородого снова звякнуть лопатой о камни, как Халым, потрясая кулаками, зашипел с прежней яростью:

— Проклятые гяуры! Вы хотите, чтобы паша с меня вместе с вами содрал живьем шкуру? Прекратите работу или я крикну стражу. За такой малый бакшиш ^[26] я не хочу рисковать своей головой.

— Успокойся, успокойся, Халым, больше Семен ни разу шума не учинит,— ответил по-прежнему ласково чер­нобородый, кивнув головой на товарища.

Но турка было нелегко успокоить. Гневно вращая един­ственным глазом, он схватил огромный ржавый замок и, произнося шёпотом проклятие, направился к дверям лаба­за. Выпрыгнув из ямы, Лука схватил его за полу кафтана.

— Достопочтенный Халым, да ниспошлет тебе аллах счастье, не торопись! Мы еще прибавим тебе золотых та­леров и полновесных пиастров, только не торопись!

Эти слова подействовали на Халыма. Он перестал вы­рываться из сильных рук Луки.

— Сколько прибавишь?

— Еще десять пиастров, достопочтеннейший.

— Сто! Или я, христианская собака, сейчас же крикну стражу.

— Побойся аллаха, Халым, мы ведь и так отдали тебе все свое состояние — все деньги, что получили от Ашота. Разве это мало — триста пиастров?— взмолился Лука.

Но Халым был неумолим.

— Сто и только сто! Я и так беру с вас дешево. Риск слишком велик. Одни только невольницы, которых вы по­хитите, стоят дороже. А немилость паши! А кара в слу­чае, если вас и ваших невольниц поймают! О, я и так слишком мало прошу с вас...

— Халым, достопочтеннейший Халым! Сбавь цену,— по-преженему не отпускал турка Лука. Он подмигнул Чух­раю.

Поймав взгляд товарища, Семен выбежал из ямы и загородил проход. Халым пришел в ярость. Он снова стал вырываться:

— Пустите меня, гяуры, или я сейчас же кликну стра­жу.— Одноглазый уже открыл было рот, но Семен вынул из своих широких штанов пистолет и приставил дуло ко лбу турка.

— Тогда, достопочтеннейший Халым, ты погибнешь...

Бледное одутловатое лицо турка позеленело от страха.

— Видишь ли, Халым, если нас схватят, то и тебе не­сдобровать,— по-прежнему ласково ворковал чернобородый Лука, словно ничего особенного не случилось.— Мы ска­жем паше, сколько пиастров ты взял с нас, прежде чем до­зволил сделать этот подкоп. Тогда не уберечь и тебе головы от гнева паши. Послушай нас, Халым, возьми еще двадцать пиастров,*! да продлятся дни твоей жизни!

Двадцать золотых монет, тут же отсчитанных и вло­женных в руку Халыма, сломили сопротивление одногла­зого. Он недовольно кивнул им в знак согласия и молча уселся на бочке.

Дата добавления: 2014-11-20