I. Теория моментов

Кто такой философ?

Опись

Пятая часть более концептуальна. ней Лефевр размышляет о понятии «весь человек», о критике повседневной жизни, об образах и концептах. Она заканчивается возвратом к «теории моментов»,

Шестая, и последняя, часть содержит размышления об иронии, предусмотренном и непредусмотренном отношениях между философией и политикой, о коммунизме, сегодняшней философии, марксизме, социологии, материализме, парадоксе, конце идеологий, необходимом и излишнем, о кибернетике. Книга заканчивается двумя поэтическими эпилогами.

Комментарий

Эта книга Лефевра представляет многочисленные философские концепции, которые являются размышлениями об уже законченных или только планируемых работах. Сумма и остаток знаменует собой поворот в творчестве философа. После этой книги Лефевр оставляет философию и больший упор делает на социологию (с 1959 по 1991 год автор опубликовал 35 новых работ, два десятка из которых скорее социологического, нежели философского плана). Следовательно, эта книга является как бы итогом, но одновременно и программой для современной философии. ней выделены основные ориентиры для осмысления будущего.

Три положения книги особенно важны: «теория моментов», размышления о «философской автобиографии» и «регрессивно-прогрессивный метод». Мы развиваем лишь первые две темы, так как третья представлена в разделе, посвященном Сартру.

Лефевр объясняет, как у него возникло это понятие при размышлении о времени:

«Время и его глубина, казалось мне тогда (в 1920 году), не исчерпываются понятиями эволюции, развития, распада, смены, роста или потери и удаления от первоначального. У меня сложилось мнение, что время и временность характеризуются также скрученностью. Иными словами, продолжительность недостаточно определить лишь как линейность или как последовательность отрезков, ей присущи также формы завитков или спиралей, как потоку воздуха в вихре (метафоры лишь приблизительно отражают действительность). Поэтому в каждом индивидуальном или социальном сознании будут формироваться внутренние продолжительности на время определенного отрезка времени, которые остаются в движении и не размещаются вне времени: это и есть моменты».

Лефевр продолжает:

«Следовательно, эти моменты должны, по моему мнению, рассматриваться как существенные или содержательные, хотя они не поддаются определению по классической модели сущности (бытия). Они представлялись мне не событиями и не действиями внутреннего (субъективного) содержания, а специфическими модусами коммуникации, передаваемыми и передающими, если можно так сказать, модальностями присутствия. (Я не сказал бы о категориях существования или экзистенциалиях. Я не использовал этот словарь; и тем не менее речь шла примерно об этом, каждый момент, по-моему, не был обязан узаконивать себя и устанавливать свою подлинность, основываясь на самом себе и своем существовании, причем факт и значение совпадают.) Так, можно говорить о моменте созерцания, моменте борьбы, моменте любви, моменте игры или отдыха, моменте поэтического вдохновения или искусства и т. д. Каждый из них обладает существенными свойствами и, в частности, таким, с которым сознание могло бы отождествляться и остаться в нем связанным абсолютной „сущностью“; тогда свободное действие определяется свойством отделяться, менять „момент“ в метаморфозе и, может быть, создавать его. Так, момент любви или же игры, который может завладеть сознанием, заключает последнее в промежуточный итог, но сознание, чтобы им завладели, должно не противиться этому действию или хотеть его. Однако ни один из этих моментов, ни одна из способностей субъективности не смогут закрыться полностью. Все промежуточные итоги я рассматриваю как точки зрения, отражающие общий итог».

Для Лефевра общий итог определяется как итог моментов. Речь идет о том, чтобы построить «философское теоретическое обоснование присутствия, отбрасывающее абсолют единой модальности и отсутствие в бесформенную массу мгновений продолжительности». Эта теория, немного сложная с первого взгляда, довольно быстро становится понятной. Она основывается на гипотезе нелинейности времени. ней ставится проблема устойчивости становления:

«Каким образом можно обрести относительную устойчивость в становлении (поток Гераклита), когда существа сохраняются в нем и сохраняют в себе свое собственное становление?»

Задавая себе этот вопрос, Лефевр также делает попытку увидеть в праксисе «средство для человека (человеческого вида) сохраниться, сохранить в себе себе становление, создать устойчивый мир и создать себя на пути упорядоченного развития, несмотря на многочисленные препятствия на его пути», что приводит его крещению временно отложить в сторону проблематику моментов…

Итак, этот уровень праксиса является прямым наследником ситуаций. Вернувшись назад, мы можем сказать, что момент черпает свою суть в ситуациях, перевоплощается в них. Понятия «момента» и «праксиса» дополняют друг друга, стыкуются. Лефевр поясняет свое умозаключение, выделяя «момент прекрасного»:

«Разве не является созидательная деятельность искусства (произведений) тем „моментом“, который пытается сквозь время, из поколения в поколение, исторически и в каждом художнике определить себя, удержаться, сохранить в себе итог своего собственного становления и его условий и превосходя их уже тем, что сохраняет их и содержит? Разве этот момент не пытается таким образом создать прочное и глубокое „произведение“, в котором это движение определяется, закрывается и открывается в общем итоге мира? Такой момент был бы моментом прекрасного, или, скорее, моментом прекрасного произведения».

Затем он рассматривает момент решения:

«Что касается этики, то разве мы не можем определить ее как момент решения, как дело, рассматриваемое судьей, который сам никогда не в состоянии целиком отвечать за себя, узаконить свой приговор, оправдать свои решения и заставить выполнить постановления, но который требует, чтобы в этот момент факт и право, действительное и значение совпадали? Который в этом смысле произносит обвинительную речь на суде?»

Лефевр продолжает:

«Если бы я пошел дальше, то скорее всего определил бы этот момент как явку в суд, нежели правосудие. Это действие или событие, как вам будет угодно, открывает процесс или судебное заседание; тем самым судья, в сознании или в обществе, становится таковым; он становится судьей, как только получает полномочие вызвать на суд действие, событие, чувство, мысль или лицо, которым инкриминируется проступок и которые предполагаются невиновными или виновными. От явки в суд до вынесения приговора процесс разворачивается согласно ритуалу, примененному к сознанию, примерно соответствуя тому, который разворачивается в обществе (и наоборот). Это полномочие, этот момент определяются медленно входе социальной или индивидуальной истории, вбирая свои элементы со всех сторон: в морали и в общественных учреждениях, в законах официальных и неписаных, в произведениях искусства и в практике. Стремясь к абсолюту, он никогда не достигает его; приговору также никогда не удается ни полностью оправдаться, ни полностью навязать себя».

Отдельную главу Лефевр посвящает «философскому моменту», чтобы сравнить с исследованием А. Конт-Спонвиля (в Философском образовании), который рассматривает «эго-философию» — подобие определения «французского» момента в философской практике. Что делать с философией? Такой вопрос он ставит перед собой. Существует ли особенность философской деятельности, которая делает ее «моментом»? Чтобы ответить на эти вопросы, автор размышляет о том, как он сам пришел в философию. Спрашивая себя о биографии ребенка, ученика, он обнаруживает «моменты», которые сыграли свою роль (болезнь, война, планы семьи, например) в его карьере философа, а не математика (сначала он хотел стать морским инженером). Это умозаключение приводит А. Лефевра к сопоставлению своего размышления о моментах с автобиографическим исследованием и его значением, чтобы осмыслить становление предмета, групп и общества. Чуть ниже мы вернемся к этой теме.

Играет ли призвание какую-то роль в становлении человека как философа? Может, это игра случая, когда человек становится философом? Идея призвания предполагает, что есть «чистый философский момент». Лефевр усматривает опасность в мысли «чистого момента», из него можно сделать абсолют. Итак, преобразовать момент в абсолют — это опасно. результате этого мы становимся отчужденными. пятой части (где речь идет о теории моментов) Лефевр приводит в качестве примера такого отчуждения момент игры. Изначально игра — это момент, но когда игрок излишне отдается ей, когда он продает все, что имеет, лишь бы играть, это становится отчуждением:

«Так как игра является моментом, она готовит нам западню. Я становлюсь игроком. Это что-то предполагает: бездну, возможное головокружение. моменте игры есть абсолют; и этот абсолют, как любая действительность или момент, доведенный до абсолюта, представляет собой специфическое отчуждение».

главе 7 третьей части («Еще раз о моментах: любовь, мечта, игра») Лефевр наглядно показывает напряжение, которое действует во время создания момента. Он берет пример любви, с которым экспериментировал:

«Я не буду писать, вздыхая: любовь — это страсть; не буду также опускать глаза: любовь — это удовольствие; поднимать взгляд к небу: любовь — это радость; не буду краснеть: любовь — это безумие. Я скажу просто: любовь — это момент… Под этими словами я прежде всего понимаю постоянное искушение абсолюта. Любовь стремится к абсолюту; в противном случае она не существует. И тем не менее абсолют невозможен, невыносим, непригоден, абсурден. Рядом с ним бродит безумие: отчуждение в страсти, отчуждение одиночества или отказ от всего того, что не относится к нему или к ней. Он захватывает вас, хитрит с вами, чтобы завладеть. И вы хитрите с ним, чтобы снова овладеть собой… Этот момент входит не по мановению волшебной палочки в историю вашей жизни. Он предлагает себя, зреет с вашей помощью или без нее. Он строит себя, собирая свои элементы и материал, где только может: в удовольствии и страдании, в дружбе и одиночестве, в жизни в семейной группе и в жизни вне группы. Отчасти случайно развивается крона дерева, которую этот огонь вот-вот охватит и поглотит. Он берет свои элементы и материал, меняет их, присваивает себе. У него свои требования, воспоминания, память, периоды присутствия и отсутствия, свои приступы и спады, свое безумие и свое здоровье. W есть он колеблется между невозможным абсолютом и внедрением в повседневность, которое делает его невозможным. Это момент, не лишенный противоречий ни с собой, ни со всем остальным. Одно из противоречий, первое, которое я тяжело пережил и которое не кажется мне личным, а имеет общий смысл (философский?) — это трудность принять перед женщиной образ одновременно эротический и этический. Оба они мне кажутся необходимыми как элементы любви. Я считаю, что сложность не только в том, чтобы перейти от уважения к женщине к смелости влюбленного или соединить доверие дружбы и ухищрения соблазнения, а также и в том, чтобы перейти от отношения, защищаемого этикой, к владению „любимым объектом“, как того хочет любовь, к той власти, к которой любовь не может не стремиться, которая обращается с любимым человеком как с предметом и которая содержит самую жестокую ревность. Я считаю, что их двойное требование и сложность одновременного осуществления является составной частью того исключительно глубокого волнения, которое называется страстью. Предполагаю, что некоторые люди, рожденные для счастливой любви, как Моцарт для музыки, не испытывают никаких трудностей в соединении того, что другим с трудом удается собрать».

Это понятие момента точно определяет человеческое и его внесение во временность. Вклад Лефевра в теорию присутствия расширяют его многочисленные последующие работы (как, например, Присутствие и отсутствие или Что значит мыслить?).

Дата добавления: 2014-11-20