АРИСТОТЕЛЬ 2 страница

[ДИАЛЕКТИКА]

Не кажется ли тебе, спросил я, что диалектика, как бы оглавление наук, стоит у нас наверху и что никакая другая наука, по справедливости, не может стоять выше ее; ею должны заканчиваться все науки (Госу­дарство, 534 Е).

Ни одна метода, имея в виду предметы неделимые, как неделимые, не возьмется вести их к общему: все другие искусства направляются либо к человеческим мнениям и пожеланиям, либо к происхождению и со­ставу, либо, наконец, к обработке того, что происходит и составляется; прочие же, которые, сказали мы, вос­принимают нечто сущее, например геометрия и следую­щие за нею, видим, как будто грезят о сущем, а наяву не в состоянии усматривать его, пока, пользуясь пред­положениями, оставляют их в неподвижности и не мо­гут дать для них основания. Ведь если и началом бывает то, чего кто не знает, да и конец и средина сплетаются из того, чего кто не знает, то каким обра­зом можно согласиться с таким знанием? — Никак

нельзя, отвечал он. — Итак, диалектическая метода, сказал я, одна идет этим путем, возводя предположе­ния к самому началу, чтобы утвердить их (Государ­ство, 533 В).

— Не называешь ли ты диалектиком того, кто берет основание сущности каждого предмета, и не скажешь ли, что человек, не имеющий основания, так как не мо­жет представить его ни себе, ни другому, в том же отношении и не имеет ума? (Государство, 534В).

Странник. Разделять по родам, не принимать того же самого вида за иной и другой за тот же самый, неужели мы не скажем, что это есть предмет науки диалектики?

Т е э т е т. Да, скажем.

Странник. Кто, таким образом, в состоянии вы­полнить это, тот сумеет в Достаточной степени разли­чить одну идею, повсюду проходящую через многие, в котором каждое отдельное разобщено с другим, далее, различить, как многие отличные друг от друга идеи обнимаются извне одною, и как, обратно, одна [идея] связана в одном месте многими, и как, наконец, многие совершенно отделены друг от друга. Это все называется уметь различать по родам, насколько каждое может вступать в общение и насколько нет.

Т е э т е т. Совершенно так.

Странник. Ты, думаю я, конечно, диалектику никому другому не припишешь как только искренно и истинно философствующему (Софист, 253 D — Е).

Все, что мы там случайно наговорили, относится к двум разновидностям, и вот суметь искусно применить сильные свойства каждой из них — это была бы благо­дарная задача.

Φ е д р. Какие же это разновидности?

Сократ. Это способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явле­ния, чтобы, определив каждое из них, сделать ясным предмет нашего поучения. Так и мы поступили только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать о нем, и благодаря этому наше рассуждение вышло ясное и не противоречившее само себе.

Φ е д р. А что ты называешь другой разновидностью, Сократ?

Сократ. Это, наоборот, умение разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член, словно дурные повара; так в наших недавних речах мы отнесли все не осо­знанное мышлением к одному виду (Федр, 265 D — Е).

Если же кто ухватится за самое основу, ты не обра­щай на это внимания и не торопись с ответом, пока не исследуешь следствия, из нее вытекающие, и не опре­делишь, в лад или не в лад друг другу они звучат. А когда потребуется оправдать самое основу, ты сде­лаешь это точно таким же образом — подведешь дру­гую, более общую основу, самую лучшую, какую смо­жешь отыскать, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного результата (Федон, 101D).

Душа принуждена искать одну свою часть на осно­вании предположений, пользуясь разделенными тогда частями как образами и идя не к началу, а к концу; напротив, другую ищет она, выходя из предположения и простираясь к началу непредполагаемому, без тех прежних образов, то есть совершает путь под руковод­ством одних идей самих по себе (Государство, 510В).

Прежде всего надо познать истину о любом пред­мете, о котором говоришь или пишешь; научиться опре­делять все соответственно с ней; дав определение, надо опять-таки уметь все подразделять на виды, пока не дойдешь до неделимого (Федр, 277 В).

Чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения, одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом возникает все вообще — противоположное из противоположного — в любом случае, когда налицо две противоположности? Возьми, например, прекрасное и безобразное или справедливое и несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим себя: если существуют две противоположные вещи, не­обходимо ли, чтобы одна непременно возникала из дру­гой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится больше, значит ли это с необходимостью,

что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего делается большим? (Федон, 70 Е).

Возможно ли, чтобы одно и то же в отношении к одному и тому же стояло и двигалось, спросил я. — Ни­как невозможно. — Однако ж условимся в этом еще точнее, чтобы, простираясь вперед, не прийти к недо­умению. Ведь если бы кто говорил, что человек стоит, а руками и головою движет и что, [таким образом], он и стоит, и вместе движется, то мы, думаю, не согла­сились бы, что так должно говорить, а [сказали бы], что одно в нем стоит, другое движется. Не так ли? — Так. — Или, если бы тот, кто лукаво утверждает это, еще больше подшучивал, что-де и все кубари стоят и вместе движутся, когда вертятся, средоточием уткнув­шись в одно место, да и всякое другое на своей под­ставке вертящееся тело делает то же самое, — мы, конечно, не приняли бы этого, — потому что такие вещи вертятся и не вертятся в отношении не к одному и тому же, — а сказали бы, что в них есть прямое и круглое и что по прямоте они стоят, ибо никуда не уклоняются, а по окружности совершают круговое движение. Когда же эта прямота вместе с обращением окружности уклоняется направо либо налево, вперед либо назад, тогда в вещи уже ничто не может стоять. — И справедливо, сказал он. — Итак, нас не изумит ника­кое подобное положение и уже не уверит, будто что-нибудь, будучи тем же в отношении к тому же и для того же, иногда может терпеть или делать противное (Государство, 436 С — Е).

Мне кажется, не только большое само по себе ни­когда не согласится быть одновременно и большим, и малым, но и большое в нас никогда не допустит и не примет малого, не пожелает оказаться ниже другого,.. И вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превращаться в другую противоположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо гибнет (Федон, 102 D — 103 А).

Ты не понял разницы между тем, что говорится те­перь и говорилось тогда. Тогда мы говорили, что из про­тивоположной вещи рождается противоположная вещь, а теперь — что сама противоположность никогда не пе-

рерождается в собственную противоположность. Ни в нас, ни в своей природе. Тогда, друг, мы говорили о ве­щах, обладающих противоположными качествами, на­зывая вещи именами противоположностей, а теперь о самих противоположностях, чье присутствие дает имена вещам: это они, утверждаем мы теперь, никогда не со­глашаются возникнуть одна из другой (Федон, 103 В).

[КОСМОЛОГИЯ]

Древние, которые были лучше нас и обитали ближе к богам, передали нам сказание, что все, о чем говорит­ся как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспре­дельность. Если все это так устроено, то мы всегда дол­жны полагать одну идею относительно каждой вещи и соответственно этому вести исследование: в заключение мы эту идею найдем. Когда же схватим ее, нужно смот­реть, нет ли, кроме нее одной, еще двух или трех идей или какого иного числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не просто как единое и беспредельно многое, но как количествен­но определенное. Идею же беспредельного можно при­лагать ко множеству лишь после того, как будет охва­чено взором все его число, заключенное между беспре­дельным и единым; только тогда каждому единству из всего ряда можно дозволить войти в беспредельное и раствориться в нем (Филеб, 16 С — D).

Когда в полной движения и жизни Вселенной родив­ший ее отец признал образ бессмертных богов, он воз­радовался и в добром своем расположении придумал сделать ее еще более похожею на образец. Так как са-. мый образец есть существо вечное, то и эту Вселенную Вознамерился он сделать по возможности такою же. Но! Природа-то этого существа действительно вечная; а это I свойство сообщить вполне существу рожденному было ^невозможно; так он придумал сотворить некоторый под­вижный образ вечности, и вот, устрояя заодно небо, со-|дает пребывающей в одном вечности вечный, восходя-^Ций в числе образ — то, что назвали мы временем.

Ведь и дни и ночи, и месяцы и годы, которых до появ­ления неба не было, — тогда вместе с установлением неба подготовил он и их рождение (Тимей, 37 D — E).

В прежнюю чащу, в которой замешана и составлена была душа Вселенной, влив опять остатки от прежнего, [бог] смешал их почти таким же образом; но это не была уже более чистая, как тогда, смесь, а вторая и третья по достоинству (Тимей, 41 D).

Сущее, пространство и рождение являются, как три троякие начала, еще до происхождения неба. Корми­лица же рождаемого, разливаясь влагою и пылая огнем, принимая также формы земли и воздуха и испытывая все другие состояния, какие приходят с этими стихи­ями, представляется, правда, на вид всеобразною; но так как ее наполняют силы неподобные и неравновес­ные, то она не имеет равновесия ни в какой из своих частей, а при неравном повсюду весе подвергается под действием этих сил сотрясениям и, колеблясь, в свою очередь потрясает их. Через сотрясение же они разъ­единяются и разбрасываются туда и сюда, все равно как при просеивании и провеивании посредством сит и слу­жащих для чистки зерна орудий плотные и твердые зерна падают на одно место, а слабые и легкие — на другое (Тимей, 52 D — E).

[УЧЕНИЕ ОБ «ИДЕЯХ» В «ПАРМЕНИДЕ»]

Парменид сказал: Сократ! твоя ревность к исследо­ваниям достойна удивления. Но скажи мне: сам ли ты так различил, как говоришь, особо — некоторые виды сами в себе и особо — то, что им причастно? И кажется ли тебе само подобие чем-нибудь отдельным от того, ко­торое есть у нас, равно как одно, многое и все, про что теперь слышал ты от Зенона? — Кажется, отвечал Со­крат. — И ты принимаешь, спросил Парменид, особый некоторый вид для таких явлений, как справедливое, прекрасное, доброе и все такое? — Да, сказал он. — Что же, и вид человека, особый от нас и от всего такого, каковы мы, то есть некоторый самобытный вид чело­века или огня или воды? — Касательно этих предметов, Парменид, отвечал Сократ, часто был я в недоумении,

должно ли полагать о них то же, что о других, или иное. — Не недоумеваешь ли ты и в отношении таких вещей, Сократ, — для них оно было бы и смешно, — каковы, например, волос, грязь, нечистота или что-либо иное, самое презренное и ничтожное; должно ли и для каждой из них полагать особый вид, отличный от того, что берем мы руками, или не должно? — Никак, отве­чал Сократ, в этих-то, что мы видим, то одно и есть: представлять еще некоторый вид таких вещей—как бы не было слишком странно. Меня, впрочем, уже беспо­коит иногда мысль, не вышло бы того же и со всем дру­гим; но если остановлюсь на этом, я готов потом бежать из страха, как бы не провалиться и не погибнуть в ка­кой-то бездонной болтовне. И вот, пришедши мышле­нием сюда — к тем видам, о которых теперь только гово­рили, — я рассуждаю о них испытательно. — Потому что ты еще молод, Сократ, сказал Парменид, и фило­софия пока не охватила тебя, как охватит, по моему мнению, когда не будешь пренебрегать ничем этим. Теперь ты, по своему возрасту, смотришь еще на чело­веческие мнения. Скажи-ка мне вот что: тебе кажется, говоришь, что есть некоторые виды, от которых прочие вещи по участию в них получают свои названия; при­частная, например, подобию становится подобною, ве­личине — великою, красоте и справедливости — спра­ведливою и прекрасною. — Конечно, сказал Сократ. — Но каждая, воспринимающая вид, весь ли его воспри­нимает или часть? Или воспринятие возможно еще иное, помимо этого? — Но какое же? сказал он. — Так думаешь ли, что весь вид, составляя одно, содержится в каждой из многих вещей, или как? — Да что же пре­пятствует, Парменид, содержаться ему? отвечал Со­крат. — Следовательно, будучи одним и тем же самым во многих вещах, существующих особо, он будет со­держаться во всех всецело и таким образом обособится сам от себя. — Не обособится, возразил Сократ: как, например, день, будучи одним и тем же, в одно и то же время находится во многих местах и оттого ни­сколько не отделяется сам от себя, так, может быть, я каждый из видов содержится во всем, как один и тот же. — Куда любезен ты, Сократ, сказал Парменид, что

одно и то же полагаешь во многих местах, все равно как если бы, закрыв завесою многих людей, говорил, что одно находится на многих всецело. Или не это, ду­маешь, выражают твои слова? — Может быть, отвечал он. — Так вся ли завеса была бы на каждом или части ее — по одной? — Части. — Стало быть, и самые виды делимы, Сократ, сказал Парменид, и причастное им должно быть причастно частей, и в каждой вещи будет уже не целый вид, а всегда часть. — Представляется, конечно, так. — Что же? захочешь ли утверждать, Со­крат, что вид, как одно, у нас действительно делится и, делясь, все-таки будет одно? — Отнюдь нет, отвечал он. — Смотри-ка, продолжал Парменид: если ты бу­дешь делить самую великость и каждый из многих больших предметов окажется велик ее частью, которая меньше самой великости, — не представится ли это не­сообразным? — Конечно, сказал он. — Что же, каждая вещь, получив какую-нибудь часть равного, — которая меньше в сравнении с самым равным, — будет ли за­ключать в себе нечто, чем сравняется с какою-либо вещью? — Невозможно. — Но положим, кто-либо из нас примет часть малости: сама малость будет больше ее, так как это ее часть. И тогда как сама малость ока­жется больше, то, к чему приложится отнятое, станет, напротив, меньше, а не больше, чем прежде. — И это­го-то быть не должно, сказал Сократ. — Каким же об­разом, Сократ, спросил Парменид, все прочее будет причастно у тебя видов, когда не может принимать их ни по частям, ни целыми? — Клянусь Зевсом! отвечал Сократ: такое дело, мне кажется, вовсе не легко ре­шить. — Что же теперь? Как ты думаешь вот о чем? — О чем? — Я полагаю, что ты каждый вид почитаешь одним по следующей причине. Когда покажется тебе много каких-нибудь величин, ты, смотря на все их, представляешь, может быть, одну какую-то идею и от­сюда великое почитаешь одним. — Это правда, сказал он. — А что само великое с прочими величинами? Если таким же образом взглянешь душою на все, не пред­ставится ли опять одно великое, через которое по необ­ходимости все это является великим? — Вероятно. — Стало быть, тут представится иной вид великости, про-

исшедший независимо от самой великости и от того, что причастно ей, а над этими всеми — опять другой, по которому выйдут велики эти, — и каждый из видов уже не будет у тебя один, но откроется их бесконечное множество. — Но каждый из видов, Парменид, заметил Сократ, не есть ли мысль? А мысли негде больше быть, как в душах: так-то каждый остался бы, конечно, од­ним, и не подвергался бы уже тому, о чем сейчас было говорено, т- Так что же? спросил Парменид: каждая мысль будет одно, но мысль — ни о чем? — Но это не­возможно, отвечал он. — Значит, о чем-нибудь? — Да. — Существующем или не существующем? — Существую­щем. Не об одном ли чем, что мыслится как присущее всему и представляет одну некоторую идею? — Да. — Так не вид ли будет это мыслимое одно, всегда тоже­ственное во всем? — Необходимо. — Что же теперь? спросил Парменид: если все прочие вещи причастны, говоришь, видов, то не необходимо ли тебе думать, что либо каждая вещь относится к мыслям и все мыслит, либо относящееся к мыслям немысленно? Но и это не имело бы смысла, отвечал он. Впрочем, мне-то, Парме­нид, скорее всего представляется так: эти виды стоят в природе как бы образцы, а прочие вещи подходят к ним и становятся подобиями; так что самая причаст­ность их видам есть не иное что, как уподобление им (Парменид, 130 В - 132 D).

Однако ж это, Сократ, продолжал Парменид, и весьма многое иное кроме этого необходимо связано с видами, если они суть идеи существенностей и если будем каждый из них определять как что-то само по себе, так что слушатель станет недоумевать и сомневаться: есть ли в самом деле такие виды, а когда они непре­менно есть, то ведь крайне необходимо быть им для природы человеческой непознаваемыми. И кто так го­ворит, тому не только кажется, что он судит здраво, но даже, как мы сейчас сказали, удивительно было бы, если бы говорящего это можно было переуверить. Надо быть человеком очень даровитым, чтобы уразуметь, что есть некоторый род каждой вещи и сущность сама по себе; но еще более удивительным, чтоб и открыть са­мому, и суметь наставить другого, разобрав все это

достаточно. — Я уступаю тебе, Парменид, сказал Сок­рат, потому что слова твои мне очень по мысли. — Между тем, Сократ, продолжал Парменид, если уже кто, смотря на все, что было теперь говорено, и на дру­гое подобное, не допустит, чтоб были виды существен-ностей, и не будет определять вида для каждой вещи, то, не допуская идеи каждой из существенностей как идеи всегда тожественной, он и не найдется, к чему направить свою мысль, — и таким образом совершенно упразднит возможность собеседования (Парменид, 135 А-С).

[УЧЕНИЕ ОБ ОБЩЕСТВЕ И ГОСУДАРСТВЕ]

Город, так начал я, по моему мнению, рождается тогда, когда каждый из нас сам для себя бывает недо­статочен и имеет нужду во многих. Или ты предпола­гаешь другое начало основания города? — Никакого более, отвечал он. — Стало быть, когда таким-то обра­зом один из нас принимает других — либо для той, либо для иной потребности; когда, имея нужду во мно­гом, мы располагаем к сожитию многих общников и помощников, тогда это сожитие получает у нас назва­ние города. Не так ли? — Без сомнения. — Но всякий сообщается с другим, допускает другого к общению или сам принимает это общение в той мысли, что ему лучше (Государство, 369 С).

Работа, кажется, не хочет ждать, пока будет досуг работнику; напротив, необходимо, чтобы работник сле­довал за работою не между делом. — Необходимо. — Оттого-то многие частные дела совершаются лучше и легче, когда один, делая одно, делает сообразно с при-, родою, в благоприятное время, оставив все другие за­нятия. — Без всякого сомнения. — Но для приготовле­ния того, о чем мы говорили, Адимант, должно быть граждан более четырех, потому что земледелец, веро­ятно, не сам будет делать плуг, если потребуется хо­роший, и заступ, и прочие орудия земледелия; не сам опять — и домостроитель, которому также многое нуж­но; равным образом и ткач, и кожевник (Государство, 370 С).

Счастлив ты, примолвил я, что думаешь, будто сто­ит называть городом какой-нибудь другой, кроме того, который мы устрояли. — Почему же не так? сказал он. — Прочие, продолжал я, надобно называть города­ми в числе множественном, потому что каждый из них — многие города, а не город в смысле игроков '·. Сколь бы мал он ни был, в нем всегда есть два взаимно враждебных города: один город бедных, другой — бо­гатых и в обоих — опять много городов, на которые, если будешь наступать как на один, вполне ошибешь­ся; наступая же как на многие и отдавая одним, что принадлежит другим, как-то: деньги, власть, даже са­мые лица, — будешй иметь много союзников и мало врагов (Государство, 422 E — 423 А).

Исследуем-ка теперь сперва правление честолюби­вое (не могу дать ему другого имени, как разве на­звать его тимократиею или тимархиею²), за которым рассмотрим и такого же человека; потом возьмем оли­гархию и человека олигархического; далее взглянем на демократию и на гражданина демократического, и, на­конец, перешедши к четвертому городу — тираниче­скому и изучив его, обратим опять взор на душу тира­ническую (Государство, 545 В — С).

Какую же форму называешь ты олигархией? спро­сил он. — Олигархия, отвечал я, есть правление, осно­вывающееся на переписи и оценке имения, так что в нем управляют богатые, а бедные не имеют участия в правлении. — Понимаю, примолвил он. — Так не ска­зать ли сперва, как совершается переход из тимархии в олигархию? — Да. — Хотя этот переход виден даже и для слепого, примолвил я. — Какой же он? — Та кладовая, отвечал я, у каждого полная золота, губит это правление, потому что богатые сперва изобретают себе расходы и для того изменяют законам, которым не повинуются ни сами они, ни жены их.— Вероятно, ска­зал он. — Потом по наклонности смотреть друг на дру­га и подражать таким же, как все они, делается и про­стой народ. — Вероятно. — А отсюда, продолжал я, простираясь далее в любостяжании, граждане, чем вы­ше ставят деньги, тем ниже — добродетель. Разве не

такое отношение между богатством и добродетелью, что если оба эти предметы положить на двух тарелках весов, то они пойдут по противоположным направле­ниям? (Государство, 550 D —E).

Теперь скажем опять, продолжал я, как из олигар-хика происходит человек демократический. Происхож­дение его большею-то частью совершается, по-види­мому, следующим образом. — Каким? — Когда юноша, вскормленный, как мы недавно говорили, без воспита­ния и в правилах скупости, попробует трутневого меду и сроднится с зверскими и дикими нравами, способ­ными возбуждать в нем разнообразные, разнородные и всячески проявляющиеся удовольствия, тогда-то, по­читай, бывает в нем начало перемены олигархического его расположения в демократическое. — Весьма необ­ходимо, сказал он. — Как город изменяется в своем правлении, когда приходит к нему помощь с другой, внешней стороны, помощь, подобная подобному, — не так ли изменяется и юноша, если помогают ему извест­ного рода пожелания, привзошедшие извне — от дру­гого, но сродные и подобные пожеланиям его собствен­ным? — Без сомнения. — А как скоро этой помощи-то, думаю, противопоставляется другая — со стороны его олигархической, например со стороны его отца или иных родственников, и обнаруживается внушениями и выговорами, то, конечно, является в нем восстание и противовосстание — борьба с самим собою. — Как же. — И демократическое расположение иногда, думаю, отступает от олигархического; так что из пожеланий одни расстраиваются, а другие, по возбуждении стыда в душе юноши, изгоняются. — Да, иногда бывает, ска­зал он. — Потом, однако ж, из изгнанных пожеланий иные, сродные с невежественным воспитанием отца, будучи подкармливаемы, снова, думаю, растут и ста­новятся сильными. — В самом деле, обыкновенно так бывает, сказал он. — Тогда они увлекают юношу к прежнему сообществу и, лелеемые тайно, размножают­ся. — Как же. — А наконец, почуяв, что в акрополисе юношеской души³ нет ни наук, ни похвальных заня­тий, ни истинных рассуждений, которые бывают наи­лучшими стражами и хранителями лишь в рассудке

людей боголюбезных, овладевают им. — Да и, конечно, так бывает, сказал он. — И место всего этого занимают, думаю, сбежавшиеся туда лживые и надменные речи да мнения. — Непременно, сказал он. — Поэтому не пойдет ли он снова к тем лотофагам ⁴ и не будет ли жить между ними открыто? А если к бережливой сто­роне души его придет помощь от родных, то надмен­ные те речи, заперши в нем ворота царской стены, да­же не допустят этой союзной силы и не примут послан­нических слов, произносимых старейшими частными людьми⁵, но, вспомоществуемые многими бесполез­ными пожеланиями, сами одержат верх в борьбе и, стыд называя глупостью, с бесчестием вытолкают его вон и обратят в бегство, а рассудительность, именуя слабостью и закидывая грязью, изгонят, равно как уме­ренность и благоприличную трату удалят, будто дере­венщину и низость. — Непременно. — Отрешив же и очистив от этого плененную ими и посвящаемую в ве­ликие таинства душу, после сего они уже торжествен­но, с большим хором вводят в нее наглость, своеволие, распутство и бесстыдство, и все это у них увенчано, все это выхваляют они и называют прекрасными име­нами — наглость образованностью, своеволие свободою, распутство великолепием, бесстыдство мужеством. Не так ли как-то, спросил я, юноша из вскормленного в необходимых пожеланиях переменяется в освобожден­ного и отпущенного под власть удовольствий не необхо­димых и бесполезных? — Без сомнения, сказал он; это очевидно. — После сего он в своей жизни истрачивает и деньги, и труды, и занятия уже не столько для удо­вольствий, думаю, необходимых, сколько не необходи­мых. Но если, к счастью, разгул его не дошел до край­ности, если, дожив до лет более зрелых, когда неуго­монный шум умолкает, он принимает сторону желаний изгнанных и не всецело предался тем, которые вошли в него, то жизнь его будет проходить среди удовольст­вий, поставленных именно в какой-то уровень: он, как бы по жребию, то отдаст над собою власть удовольст­вию отчужденному, пока не насытится, то опять дру­гому и не будет пренебрегать никоторым, но постарает­ся питать все одинаково. — Конечно. — Когда же ска

зали бы, продолжал я, что одни удовольствия происте­кают из желаний похвальных и добрых, а другие — из дурных и что первые надобно принимать и уважать, а другие — очищать и обуздывать, — этого истинного сло­ва он не принял бы и не пустил бы в свою крепость, но при таких рассуждениях, отрицательно покачивая головою, говорил бы, что удовольствия все равны и должны быть равно уважаемы. — Непременно, сказал он; кто так настроен, тот так и делает. — Не так ли он и живет, продолжал я, что каждый день удовлетворяет случайному пожеланию? То пьянствует и услаждается игрою на флейте, а потом опять довольствуется одною водою и измождает себя; то упражняется, а в другое время предается лености и ни о чем не радеет; то буд­то занимается философиею, но чаще вдается в поли­тику и, вдруг вскакивая, говорит и делает что случит­ся. Когда завидует людям военным — он пошел туда; а как скоро загляделся на ростовщиков — он является между ними. В его жизни нет ни порядка, ни закона: называя ее приятною, свободною и блаженною, он пользуется ею всячески. — Без сомнения, сказал он; ты описал жизнь какого-то человека равнозаконного (индифферентиста). — Думаю-то так, продолжал я, что этот человек разнообразен и исполнен чертами весьма многих характеров; он прекрасен и пестр, как тот город⁶: иные мужчины и женщины позавидовали бы его жизни, представляющей в себе многочисленные образцы правлений и нравов (Государство, 559 D — 561 E).

Тан вот какова, друг мой, та прекрасная и бойкая власть, примолвил я, из которой, по моему мнению, рождается тирания. — Да, бойка! сказал он; но что после этого? — Та же болезнь, отвечал я, которая за­разила и погубила олигархию, от своеволия еще более и сильнее заражает и порабощает демократию. И дей­ствительно, что делается слишком, то вознаграждается великою переменою в противоположную сторону: так бывает и во временах года, в в растениях, и в телах, так, нисколько не менее, и в правлениях. — Вероятно, сказал он. — Ведь излишняя свобода естественно дол­жна переводить как частного человека, так и город ни

к чему другому, как к рабству.— Вероятно. — Поэтому естественно, продолжал я, чтобы тирания происходила не из другого правления, а именно из демократии, то есть из высочайшей свободы, думаю, — сильнейшее и жесточайшее рабство (Государство, 563 E — 564 А).

Не правда ли, сказал я, что в первые дни и в пер­вое время он (тиран) улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обещает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает земли и притворяется милости­вым и кротким в отношении ко всем? — Необходимо, сказал он. — Если из внешних-то неприятелей с одни­ми, думаю, он примирился, а других разорил и с этой стороны у него покойно, то ему на первый раз все-таки хочется возбуждать войны, чтобы простой народ чув­ствовал нужду в вожде. — И естественно. — Внося деньги, граждане не терпят ли бедности? И каждый день занятые пропитанием себя, не тем ли меньше злоумышляют против него? — Очевидно. — А если только начинает он, думаю, подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не попускает ему властвовать, то по какому-нибудь поводу не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходимо ли ти­рану непрестанно воздвигать войну? — Необходимо. — Делая же это, не тем ли более подвергается он нена­висти граждан? — Как же не подвергаться? — Тогда граждане, способствовавшие к его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним, и между собою и, если случатся особенно мужественные, не решатся ли охуждать текущие события? — Вероят­но-таки. — Поэтому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожать всех этих, пока не оста­нется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы (Государство, 566 D-567 В).

Мудр в самом деле, кажется, город, о котором мы рассуждали, потому что он благосоветлив. Не так Ли? — Да. — Но это-то самое — благосоветливость, очевидно, есть некоторое знание, потому что не невежеством же, вероятно, а знанием хорошо советуют. — Явно. — Ме­жду тем о городе знания-то ведь многочисленны и раз-

нообразны. — Как же. — Так не ради ли знания домо­строителей надобно город называть мудрым и благосо-ветливым? (Государство, 428 В — С).

Целый, согласно с природою устроенный город может быть мудрым по малочисленнейшему сословию, по части самого себя, по начальственному и правитель­ственному в нем занятию. Это, вероятно, есть соглас­ный с природою малейший род, имеющий право обла­дать тем знанием, которое одно надобно называть мудростью прочих знаний. — Ты говоришь весьма справедливо, сказал он. — Так вот оно — одно из четы­рех: не знаю, каким-то образом мы нашли и то, каково оно само, и то, где в городе оно укореняется. — Да, мне кажется, решительно нашли.

Дата добавления: 2014-12-16