Человек в окружении себе подобных: социальные общности

26 7

I

260

ности сфер общественной жизни, общества в целом к новым вызовам истории, внешней среды, обеспечивает высокую дина­мичность, новаторство, отзывчивость на новое, большую эф­фективность и стабильность, устойчивость институциональной структуры общества;

• в усилении автономии социальных институтов, которая про­
является не только в относительной независимости органи­
заций, учреждений данного социального института, специ­
фичности его правил, норм, но и в способности института
к саморазвитию, инновациям в целях повышения эффекта
(так, из общего образования развился социальный инсти­
тут высшего образования);

• в усилении взаимозависимости сфер общественной жиз­
ни, которая проявляется тем сильнее, чем глубже специа­
лизация и автономия институтов. Возникает эффект нара­
стания целостности общества, его системности по мере внут­
реннего усложнения его основной структуры.

§ 4. Особенности становления институтов российского общества (наброски социологического анализа)

Какова специфика российских институтов? Какие институ­ционально-нормативные «мостики» использовало наше общество в своем продвижении от традиционно-патриархального состоя­ния до современного?

Этот вопрос имеет большое значение для понимания судеб нашей страны, ее особенностей, проблем и достижений. Но ответ на него затруднен, по крайней мере не является однозначным — в частности, потому, что если западноевропейское общество, ис­тория его институциональных основ, становления и развития его нормативно-регулятивных устоев повседневной жизни составля­ли предмет исследований многих поколений социологов (от Г. Спен­сера, Э. Дюркгейма, М. Вебера до Т. Парсонса и Р. Мертона, а сегодня П. Бурдье, И. Валлерстайна и др.), то история же отече­ственных социальных институтов, их своеобразие фактически мало подвергались серьезному научно-доказательному анализу социо­логов.

Мы не претендуем на анализ, тем более решение этой, безу­словно, одной из важнейших проблем отечественной социологии, а ограничимся лишь обозначением некоторых пунктиров.

Как и во всех феодальных странах, в России были явно выраже­ны черты аскриптивно-партикуляристской организации: престоло­наследие монаршей власти, принципы личного служения, сослов-

ные привилегии, передаваемые по наследству, крепостной строи и т.д. Но мы не будем останавливаться на этих всеобщих аспектах, а сфокусируем внимание на исторических особенностях становления социальной организации российского общества.

Прежде всего огромное значение имела эпоха объединения рус­ских земель после татаро-монгольского нашествия, эпоха форми­рования и укрепления централизованного российского государ­ства (XV—XVIII вв.), когда во многом были заложены основные нормативно-регулятивные устои российского общества, его веду­щих институтов: государства, религии, экономики.

Как уже упоминалось, формирование западноевропейских го­сударств в постфеодальную эпоху происходило на основе греко-римского государственно-правового наследия. Своеобразные ос­колки греко-римской цивилизации существовали не только в виде буквальных развалин римских «акведуков», крепостей. Речь идет прежде всего о нормативно-институциональном наследии, суще­ствовавшем наяву, в практике повседневных взаимоотношений людей, заселявших Западную Европу в виде определенных пра­вовых традиций, обычаев ведения хозяйства, заведенного поряд­ка вещей, которые во многом послужили своеобразным катализа­тором, зачатком западноевропейских модерных нетрадиционных институтов.

Россия была лишена подобного наследия и если и могла заим­ствовать у римского общества какие-либо устои (используя вос­точно-римское, византийское наследие), то это заимствование но­сило преимущественно «книжно-умозрительный» характер, так как на российской территории никогда не было византийских городов, население никогда не жило по византийским законам, нормам, обычаям (хотя священнослужители давали некоторые зна­ния, которые служили возможными ориентирами).

В течение нескольких веков институциональный порядок рос­сийского общества в той или иной степени находился под влия­нием устоев Золотой Орды.

ОСОБЕННОСТИ СТАНОВЛЕНИЯ ГОСУДАРСТВА КАК РЕШАЮЩЕГО ИНСТИТУТА РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА

П.Н. Милюков, один из самых тонких и наблю­дательных российских историков, тяготевших к масштабному осмыслению отечественной исто­рии, отмечал, что, «изучая культуру любого за­падноевропейского государства, мы должны от экономического строя переходить сначала к со­циальной структуре, а затем уже к государствен­ной организации. Применительно же к России удобнее использовать обратный порядок, т.е. прежде ознакомиться с развитием государственности, а затем с развитием социального строя, поскольку в России государство обусловило общественную

организацию, тогда как на Западе, наоборот, общественная орга­низация обусловила государственный строй»*.

Последуем его совету. Каковы же были закладывавшиеся осно­вы государства как решающего института российского общества?

Византийская (восточно-римская) традиция имперской власти, как считают современные исследователи**, была унаследована от Рима, где государство считалось высшей и незыблемой ценностью, а император господином, неограниченным правителем, но обязан­ным подчиняться универсальным законам. Сильное централизован­ное государство в римском варианте всегда основано на универ­сальном, едином для всех законе. Как неоспоримая обязанность, повинность признавалось византийскими императорами служение народу на основе закона, на основе справедливости.

Еще одно своеобразие византийского порядка государственно­го устройства: византийский император считался господином го­сударства, но (в отличие от восточных деспотий) не собственни­ком государства. Он не воспринимал государство св*оей вотчиной, собственностью, которой мог бы распоряжаться произвольно, по своему усмотрению.

Далее. Своей идеологической основой Византийское государ­ство признавало христианство, поэтому светская и духовная власть были слиты, а император считался не только мирским правите­лем, но и фактически высшим Главой церкви, имеющим право смещать и назначать ее предводителей. В отличие от Восточной Римской империи в Западной Европе признание христианства основой государства делало церковь и организационно, и полити­чески, и экономически ощутимо независимой от королевской вла­сти.

Отметим и другое обстоятельство. В Византии феодалы не обла­дали юридически закрепленными привилегиями — они определя­лись на основе личной верности и службы императору, который мог менять эти привилегии по своему усмотрению. Не были зак­реплены и сословные привилегии купцов, ремесленников. Как и в Риме, в Византии поощрялись торговля и ремесло. Но и куп­цов, и ремесленников контролировали и опекали — они получа­ли гарантированные заказы от армии, двора, но и подвергались произволу чиновников.

Теперь о России. В период объединения русских земель, форми­рования московского государства очень многое было заимствовано у Византии, преемницей которой считала себя Москва («Третий Рим»). И это проявлялось не только во внешне ритуальном осуще-

* Милюков П Н Очерки по истории русской культуры. — М, 1992, с. 23. **См, например' Хачатурян В М История мировых цивилизаций — М., 1998.

263

ствлении государственной власти, но и в духовной жизни — Мос­ква переняла православную (византийскую) версию христианства. Из рук византийских священнослужителей Россия получила догма­ты христианства, его письменную культуру, религиозные ритуалы, обряды.

Вместе с тем в результате многих иных воздействий, и прежде всего практики золотоордынской организации власти, с которой непосредственно (а не умозрительно) сталкивалось российское общество, были сформированы стандарты, нормы, ощутимо от­личавшиеся от римско-византийских обычаев устройства государ­ственной власти.

Если византийский император служил народу на основе зако­на, обязан был подчиняться универсальным законам, то в Рос­сии легитимация норм, традиций власти протекала в духе восточ­ных деспотий. Формировалось представление о власти самодерж­ца, который не ограничен никакими законами, произволен в своем властвовании.

Василий III, заложивший во многом фундамент царской власти, свя­зывал с титулом «государь» представление о неограниченной влас­ти в своей земле: «Чи ни волен яз князь великий в своем княже­нии?» По словам австрийского посла Герберштейна, Василий III пре­восходил властью всех монархов в мире: «Всех одинаково гнетет он жестоким рабством». Иван Грозный, внук Василия III, закрепляет по­рядок о том, что основным свойством самодержавной власти явля­ется ее неограниченность. В переписке с бежавшим в Литву князем Курбским Иван Грозный утверждал: «А российское самодержство изначала сами владеют всеми государствами, а жаловати если сво­их холопей вольны, а и казнити вольны же есмы».

Ничем не ограниченная, никакими законами не регулируемая власть самодержца — такова нормативно-регулятивная основа фун­кционирования государства. Это государство произвола. И в этом коренное институциональное отличие российской государствен­ной традиции от греко-римской, которая как в западно-римской, так и в восточно-римской (византийской) версии всегда призна­вала единство сильного государства и законности. В Западной Ев­ропе именно опора на римскую государственную традицию, рим­ское право становилась одним из главных средств борьбы против произвола удельных феодалов. Сильная королевская власть вела к утверждению универсальных норм и стандартов социальной регу­ляции. Король подчинялся и уважал свой закон так же, как и любой его подданный. (Вспомним хотя бы тяжбу судьи Коука про­тив английского короля Якова I — представить себе такое для Рос­сии даже в XX в. — невозможно.)

В России усиление государства вело к усилению не универсализ­ма, а произвола. В.О. Ключевский вслед за СМ. Соловьевым отме-

264

чал, что московские самодержцы управляли своим государством, как вотчиной; они считались собственниками всей земли, могли лишить земли, средств к существованию, жизни любого; могли сбри­вать бороды, заставлять своих поданных разучивать европейские танцы и т.д. Именно выбор восточно-деспотического варианта вла­сти, согласно которому государь — это собственник, владелец го­сударства, судеб людей, во многом, как мы предполагаем, опреде­лил многие особенности развития социальных институтов россий­ского общества.

Так, в России гораздо медленнее, чем на Западе, законода­тельно оформлялись сословные права основных слоев населе­ния, которые могли бы гарантировать представителям этих со­словий определенные привилегии и обязанности, переходящие по наследству. Подобный наследственный (аскриптивный), но универсалистский принцип мог бы противостоять произволу са­модержца, который был заинтересован в более примитивном ас-криптивном принципе — принципе личного служения, личной преданности. Укоренение норм личной преданности в течение многих столетий создавало незащищенность даже вьйсших слоев общества перед произволом самодержца. Вместе с тем это зак­репляло и определенную культурную традицию власти, соглас­но которой верность, близость к государю, властелину, руково­дителю становилась главным условием личных достижений.

Например, служилое дворянство, казалось бы, являлось привилеги­рованным сословием. Но земля, права передавались представите­лям этого сословия условно, на основе принципа личного служе­ния. Царь мог забрать землю, лишить наследников прав на нее. Только Петр I в 1714 г. предоставил помещикам право переда­вать по наследству поместье, которое до тех пор принадлежало им условно. Окончательно право собственности дворян на вот­чинные земли и другие их сословные права и обязанности были законодательно оформлены в 40—80-х гг. XVIII в. Городские жители, так называемое третье сословие, фактически вплоть до «Грамоты городам» (1775 г.) не имели ясно очерченных прав, привилегий, а значит, определенных гарантий от произвола власти, ее представителей. Жесткая централизованная власть, имев­шая право контролировать все и вся, мешала созданию мощных коммунальных движений, которые в Западной Европе завершились оформлением городских хартий, юридически закрепляющих их сво­боду.

Неограниченная власть самодержца, произвол власти, отсут­ствие законных гарантий, прав и обязанностей существенно сни­жают уровень организованности общества, предсказуемости со­циальной жизни, усиливают хаос. Люди лишаются тех преиму­ществ, которыми обладает социальное, организованное, упоря­доченное. Все это тормозит развитие процесса институализации

265

социальных связей. Социальные институты как гаранты предска­зуемости, гарантированности, а вместе с ними и все общество, на протяжении столетий имеют примитивные, элементарные фор­мы. Личность, ее права мало что значат как для государства, так и для самой личности. Не создает ли такая практика социальных взаимодействий неуверенность в завтрашнем дне, стремление жить одним днем, невостребованность рационального планирования своей деятельности, надежду на «авось», социальную пассивность, упование на доброго и мудрого царя, а не на себя, свою энергию, рассудок?

Формируется снисходительное отношение к высшему регуля­тивному механизму социальной жизни — закону, который не уважает даже сам властелин, а ведь хорошо организованное об­щество базируется на законе как неоспоримой святыне. Мощь и сила государства направляется не на эффективную организацию людей по определенным правилам, а на принуждение людей к поведению, желательному для государя, власти. Власть рассмат­ривается не как высшая ответственность, а как возможность подчинять себе людей.

РОССИЙСКИЙ Теперь несколько слов о городе, который на За-

город паде был главным источником развития дости-

женческой ориентации, нового типа институци­ональных норм. Город — это объединение чуждых по крови людей, в основе взаимодействия которых рациональные критерии пользы, успеха, качества и т.д. Центром города является рынок, на котором горожане обменивали произведенную продукцию между собой, между городом и деревней, данным городом и другими городами, областями. Не случайно в городах-полисах Древней Греции зарож­дались юридические институты и поведенческие комплексы, став­шие нормативно-регулятивной основой современных (модерных) институтов. Именно в городах средневековой Европы возникли го­родские рынки и университеты — «рассадники» знаний, профес­сионализма и компетентности...

В 1630 г. в России горожане составляли лишь 2,5% населения, в 1724 г. — 3, в 1897 г. — 13%. Сравните с Голландией: 50% горожан в 1515 г.; 65% — в 1795 г., или с Японией: 22% горожан в 1750 г.*

Но каковы по своему качеству русские города? (Хотя и количе­ство горожан, т.е. носителей иных, не аскриптивно-родовых стан-

* Бродель Ф Материальная цивилизация: экономика и капитализм, XV— XVIII вв. Т I 1986, с. 514.

266

дартов, во многом определяет процессы эволюции традиционных институтов к современным (модерным) устоям повседневности.)

М. Вебер и Ф. Бродель разработали взаимодополняющие друг друга типологии городов. По мнению Ф. Броделя, существуют следующие типы городов:

• открытые города, которые не отличаются от своей округи
и даже смешиваются с ней, — это города античного об­
разца, открытые в сторону своих деревень и равные им,
индустрия в них только зарождалась. Это исторически ранние
города (тип А);

• замкнутые города, которые закрыты в буквальном смысле
этого слова; их стены в гораздо большей степени определя­
ли границы сущности, нежели владений — это средневеко­
вые города Западной Европы. Пройти за их крепостные сте­
ны — это было то же, что пересечь государственную грани­
цу. Это был иной мир, с иными стандартами, нормами по­
ведения, и пришелец долго мог оставаться в этом мире чу­
жаком, деревенщиной. Здесь правили купцы, ремесленни­
ки, точнее, цехи, гильдии. Ощутимо было развито незави­
симое от феодала, князя самоуправление, в котором зада­
вали тон известные горожане (тип В);

• города, находившиеся под опекой, подчинявшиеся государю и
государству, — это города современного типа, где сильное
централизованное государство установило свою власть, сделало
независимые города частью единого государства, привело
их к покорности, сохранив, если город прошел этап второ­
го типа, его самоуправление и т.д. (тип С)*.

Ф. Бродель, размышляя о том, к какому типу отнести русские города, приходит к выводу: «Мы могли бы сказать о промежу­точном положении между А и С, когда не сложился средний этап эволюции. И государь оказался тут как тут наподобие молодца из сказки»**.

М. Вебер, идеи которого, по признанию Ф. Броделя, и были положены в основу его анализа, выделяя «княжеские города» (или княжеские и вотчинные города), отмечает, что такой город базируется на патриархальных и политических доходах как осно­ве покупательной способности крупных потребителей, которые могут быть: 1) должностными лицами, обладающие законными или незаконными доходами, или 2) вотчинниками и носителя­ми политической власти, расходующими ренту с внегородских земель или иные... доходы (примером чиновничьего города мо-

Бродель Ф Указ соч, с 547—558 ** Там же.

267

жет служить Пекин, вотчинного города — Москва до отмены крепостного права)*.

Итак, судьба средневекового русского города существенно от­личается от судьбы средневекового западноевропейского города — русский город не испытал в своем развитии тех свобод, комму­нальных сообщностей, цехов, гильдий, присущих городам-комму­нам, торговым городам Северной Италии, Западной Европы меж­ду Луарой и Рейном и т.д.

П.Н. Милюков отмечал, что русский город не был естествен­ным продуктом внутреннего экономического развития страны. Промыслы и торговля из-за своего незначительного развития впол­не могли пока обходиться и сельским укладом жизни — город нужен был государству. Это было место, «огороженное», укреп­ленное, военный оборонительный пункт. Здесь находились на­чальство — стояла воеводина изба — тюрьма для «колодников», в городе жили приказные люди для управления и ратные люди для обороны в случае осады. Дома, которые находились внутри горо­да, назывались осадными. Вне города, на «посаде», жило торгово-промышленное население. Позднее возле посада появляются и сло­боды.

Итак, «русский город был прежде всего правительственным и военным центром. В целой половине России, на юг от Оки все без исключения города... появлялись именно как оборонительные пун­кты...»**.

Историческое своеобразие русских городов оказало значитель­ное влияние на эволюцию социальных институтов российского общества. Ведь городской тип организации социальной жизни, основанный на рациональном расчете, качестве, умении, про­фессионализме, тип хозяйствования, присущий городу, ориенти­рованный на рынок, товарно-денежный обмен, специализиро­ванное производство на заказ, слой людей, который эти нормы, стандарты жизни, хозяйствования воплощает, и являлись глав­ными носителями нетрадиционных институциональных порядков. Судьба русских городов и вместе с этим судьба русской индуст­риальной экономики во многом определяли характер, глубину пре­образования традиционных институтов.

Итак, город был детищем государства, а не внутренней логики развития хозяйственной жизни, глубокого разделения ремесла, тор­говли, с одной стороны, и земледелия — с другой. В России на протяжении столетий ремесло институционально нередко было

* Вебер М. Город, с. 312.

** Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры.

268

соединено с земледелием. Крепостной безземельный крестьянин мог оставаться дома, став кузнецом, заниматься извозом, торговать в разнос, уходить на заработки, но не становиться при этом городс­ким жителем. Чаще же всего речь шла о сочетании сельскохозяй­ственного производства с каким-либо промыслом (особенно в зим­нее время).

Но государство само создавало для своих нужд не только города, но и промышленность, индустрию, которая «кормила» эти города. Развитие экономики, ее новых институционально-нормативных форм не столько подготавливалось изнутри, сколько организовывалось го­сударством. Но на свой лад. Задачи обороны, внешней политики чаще всего были основным фактором развития экономики.

В годы правления Петра I развитие промышленности преимуще­ственно осуществлялось не за счет свободного рыночного товаро­оборота, купли-продажи, наема свободных работников, а сверху. Российская промышленность, мануфактуры, заводы и т.д. еще очень долго не являли собой новый тип нормативно-институцио­нальной регуляции. Это был по сути не городской, а вотчинно-феодальный тип промышленности с приписанными крепостны­ми, внерыночной ценовой регуляцией, льготами от государства и т.д. Соответственно в этой промышленности слабо проявлялись достиженчески-конкурентные нормы, стандарты: казенная промыш­ленность, опекаемая государством, живущая на государственный заказ, без конкуренции на рынке труда и капитала.

Подобное развитие экономики подчиняло ее государству; по­литические институты оказались слиты и господствовали над эко­номическими, нормы политических институтов определяли целе­сообразность, эффективность экономических. Нет ни свободной конкуренции, ни свободного ценообразования — есть политичес­кий контроль и опека.

Зародышевый характер городского рынка, рыночного обмена, собственно рыночных институциональных норм, господство го­сударства, его опека и контроль — все это во многом предопреде­лило тип хозяйствования, нормы предпринимательского поведе­ния, упование на государство, его защиту, опеку, а не на соб­ственную предприимчивость, инициативу и активность. Все это закладывало определенные нормы, стандарты взаимоотношений предпринимателей, купцов с государством, формировало безыни­циативность, боязнь политической самостоятельности. Так было в XVIII в., так было в начале XX в., так есть и в конце XX в.

Город, созданный и опекаемый государством, созданная и опе­каемая государством промышленность не могли не породить пас­сивное в социальном смысле городское население. Яркой чертой средневекового западноевропейского города является самоуправ-

269

ление, готовность отстоять свои интересы в борьбе с удельными баронами, феодалами, королями. Российское же городское сосло­вие фактически было выпестовано, создано государством. Даже са­мим выделением в особую общественную группу и своим корпора­тивным устройством оно было целиком обязано правительству. Правительство хотело дать городскому сословию те элементы само­стоятельности, которых не выработала русская история, для чего, используя формы средневековой европейской свободы, поделило его на гильдии и цехи. Но городское корпоративное устройство в России в гораздо большей степени, чем дворянское, по оценке П.Н. Милюкова, оказалось мертвой формой.

Российские города ни по своему количеству, ни по своему качеству вплоть до 1861 г. не были носителями эффективных мо­дерных достиженчески-универсальных норм институциональных

взаимодействий.

* * *

Подведем некоторые итоги. Итак, доминирование государствен­ного произвола над обществом обусловило существенное своеоб­разие развития российских социальных институтов, которое мы ощущаем и поныне, — это и тип политического властвования, принятый в нашем обществе и в годы самодержавия, и в советс­кое время, и сохранившийся во многом до сих пор; и неуважение к личности, ее правам со стороны власти; и неразвитость граж­данского общества, способности и готовности социальных слоев граждан заявить и отстоять свои права; и ориентация на государ­ственный контроль за экономикой и т.д.

На первый взгляд, поражает, что данный способ организации общественной жизни легитимен, т.е. признан обоснованным как властителем, так и опекаемыми. Однако это вполне объяснимо: неуважение личности со стороны властей возможно лишь при ус­ловии неуважения самой личностью своих прав, своего достоин­ства. Значение анализа истории социальных институтов в том, что он приоткрывает завесу над тайной становления норм, стандартов взаимодействия людей в повседневной жизни.

Раздел V.

Известный отечественный исследователь Я.А. Пономарев изучал процесс решения задач, требующих творческого подхода, в усло­виях индивидуальной и совместной деятельности.

Было установлено, что в течение 30 минут, отводимых испытуемым для поиска решения, ни один из них, работая индивидуально, не мог самостоятельно решить задачу под условным названием «монотип­ная модель». Когда же эта задача была предложена группам тех же испытуемых, объединенных по 3 — 4 человека, 70% (!) из них нашли решение в течение тех же 30 минут*.

Известный американский социолог Э. Мэйо вместе с сотрудни­ками в 20-х гг. XX в. провел эксперимент (имевший четыре стадии) на предприятиях компании «Вестерн электрик» в городе Хотторн (в литературе он известен как хотторнский эксперимент) с целью повышения производительности труда.

Вначале была поставлена цель выяснить, как влияет на произво­дительность труда такой фактор, как освещенность рабочего по­мещения в сборочном цехе. Сначала экспериментальной и конт­рольной группам были предложены различные условия труда — соответственно повышенная и обычная освещенность рабочего места При этом в экспериментальной группе был отмечен рост производительности труда, а в контрольной группе производитель­ность труда осталась на прежнем уровне. На втором этапе новый ' " прирост освещенности дал новый рост производительности тру­да у экспериментальной группы. На третьем этапе производитель­ность труда в экспериментальной группе продолжала расти, хотя уровень освещенности оставался прежним, а иногда даже снижался до уровня «лунного света». Затем в другой экспериментальной группе значительно улучшили другие условия труда (сделали оп­тимальной температуру воздуха, установили паузы для отдыха, 2 выходных дня и т.д.). При введении всех этих новшеств произво­дительность труда повысилась, и даже при отмене всех нововве­дений она хоть и снизилась, но осталась на уровне, более высоком, чем первоначальный. Было обнаружено, что в этой эксперимен­тальной группе производительность устойчиво нарастала без вся­кой связи с экспериментальными изменениями.

Что же за сила повысила, а затем поддерживала высокую произ­водительность труда в экспериментальных группах? Эта сила —

Пономарев Я А Психология творчества — М, 1976, с 303.

271

«групповой дух», социабельность (по терминологии Э. Мейо), стрем­ление принадлежать к какой-то особой группе (в данном случае к экспериментальной). Возникает новый эффект от упорядочивания отношений между людьми, объединенных какой-то общей зада­чей.

Более того, хотторнский эксперимент показал, что рабочая группа — это сложно организованное сообщество, которое имеет свои нормы, принятые «неписаные» правила, своих лидеров об­щественного мнения и т.д. Под воздействием этих неписаных пра­вил работники ограничивали свою производительность, чтобы «не высовываться», не получить больше, чем другие. Такого «пе­редовика» могли бы обвинить в том, что он провоцирует пере­смотр руководством норм выработки в сторону их повышения, подвергнуть остракизму.

Иными словами, люди не просто заняты самостоятельным вы­полнением производственных заданий — они образуют невиди­мую нить солидарных, сообществленных взаимодействий, кото­рые в существенной степени влияют на их поведение; одобрение коллег или социальный остракизм оказывается даже более дей­ственным средством регулирования трудовой деятельности, чем такие стимулирующие факторы, как повышение зарплаты, одоб­рение руководства, гарантии занятости и т.д.

Глава XII. Многообразие социальных общностей

§ 1. Солидаризация (интеграция) как способ повышения эффективности социальных взаимодействий. Постановка проблемы

Человек повсеместно и каждодневно общается с себе подоб­ными — решая бытовые проблемы, воспитывая детей, развлека­ясь в кругу друзей, посещая лекции, выполняя рабочие обязан­ности и т.д.

Семья, толпа, коллектив, нация, класс и многие другие общ­ности — это оснбвные вместилища, посредством которых человек включается в решение личных проблем. Он ищет партнеров, что­бы объединить усилия, сэкономить ресурсы, получить помощь и тем самым приумножить свои возможности для решения опреде­ленных задач.

Во имя этих целей Актор и вступает (или оказывается вовле­ченным с момента рождения) в определенный тип социальных связей — солидарные связи. Помощь, поддержка, приумножение

272

возможностей совместно противостоять чему-то или кому-то, уси­лить свою защищенность, повысить эффективность своих дея­ний — все это основные причины сложения усилий, солидари­зации взаимодействий. Для этого требуются координация, согла­сование своих действий, кооперация усилий, готовность к ком­промиссу и даже к прямым уступкам ради общего успеха.

Процесс координации, объединения усилий приводит к обра­зованию определенных социальных образований — общностей. Именно в рамках подобных образований приумножение усилий, поддержка начинают приобретать более или менее устойчивый характер, человек получает надежду (а может быть, и гарантию), что ему помогут.

Иными словами, объединяя усилия с другими, желая за счет взаимопомощи решать проблемы, которые в одиночку решить край­не накладно, затруднительно или рискованно, человек включается в определенную сеть взаимных ожиданий, обязательств, взаимо­действий, которые объединяют соучастников в единое целое.

Степень интегрированности людей в единое целое бывает раз­лична. Различна, соответственно, и способность этого целого «ода­ривать» своих участников, существовать долго (или кратковре­менно), проявлять сплоченность на высоком уровне, обеспечи­вать готовность идти на определенные жертвы ради интересов це­лого (или ограничиваться сочувствием). Интеграция людей очень различна по целям, формам, глубине — например, мы пережива­ем за своих близких, помогаем им (и рассчитываем на их по­мощь) иначе, чем применительно к случайным знакомым. В даль­нейшем мы более подробно рассмотрим проблему интеграции и причины различия сил «притяжения» людей в тех или иных общ­ностях, а сейчас мы лишь констатируем: тот, кто оказался вклю­ченным в эффективную («боеспособную») общность, чувствует себя значительно увереннее, спокойнее в социальной жизни, чем одинокий человек. Это еще один (наряду с институализацией) способ повысить надежность, предсказуемость, уверенность в своей жизни, эффективность индивидуальных деяний, но это и еще одна грань обязанностей и ответственности человека.

Итак, общности способствуют повышению эффективности со­циальных действий и взаимодействий; их развитость, интегриро-ванность, многообразие являются важнейшими признаками вы­сокого уровня организации повседневной социальной жизни.

§ 2. Проблема общностей в социальной науке

Общности стали объектом научного анализа гораздо раньше, чем институты. Но особое внимание общностям, и прежде всего таким

273

крупным социальным образованиям, как классы, было уделено в XIX в. Это понятно, учитывая ту роль, которую сыграли классовые выступления в ходе французской революции XVIII в., революцион­ных событий во Франции, Германии в 30—40-е гг. XIX в.

Понимание классов как ведущих социальных образований, дей­ствия которых играют решающую роль в общественно-историчес­ком процессе, — одно из центральных положений марксизма. Клас­совый конфликт, классовая борьба осмысливается К. Марксом как главный источник общественного развития. Подобное отно­шение к классам, и (более широко) к крупным социальным об­щностям как главным зачинщикам, виновникам общественных процессов неверно приписывать лишь К. Марксу, его соратникам и последователям. Многие социологи отмечали особое значение общностей, и прежде всего классов, в жизни и развитии обще­ства — например, Л. Гумплович, Г. Зиммель, Г. Лебон и др.*

Обратим внимание и на еще одну грань учения о классах К. Маркса, выделявшего различные этапы становления и развития классового самосознания: «класс в себе и класс для себя». Тем са­мым он одним из первых проанализировал механизм становления и развития класса как общности, выдвинул ряд идей о внутренней динамике общности (в данном случае класса): «Экономические ус­ловия превратили сначала массу народонаселения в рабочих. Гос­подство капитала создало для этой массы одинаковое положение и общие интересы. Таким образом, эта масса является уже классом по отношению к капиталу, но еще не для себя самой. В борьбе... эта масса сплачивается, она конституируется как класс для себя»**. Пожалуй, никто не уделял столь пристальное внимание проблеме развития классового самосознания, классовой солидарности, роли партии в процессах интеграции общности (в данном случае клас­са), как марксисты, что и понятно, учитывая политико-идеологи­ческую направленность их учения и практики. Но вот что характер­но. Именно в этих вопросах, которыми им приходилось заниматься конкретно, практико-ориентированно, а не философски-умозри­тельно, они вставали на путь подлинно социолого-фактуального осмысления социальных процессов, отвергая многие догматы сво­его же социально-философского учения. Если вдуматься, то клас­совая активность, солидарность понимается марксистами не как «объективно необходимое», предопределенное, а как организуе­мое, воспитываемое самими людьми, их лидерами качество. Класс

* См: Гумплович Л Основы социологии. — СПб, 1899; Зиммель Г Социальная

дифференциация. — Киев, 1898; Лебон Г. Психология народов и масс — СПб.,

1995.

** Маркс К., Энгельс Ф. Соч Т. 4 с. 183

274

предстает как живое взаимодействие самих людей, а не как сверхин­дивидуальное образование.

Вместе с тем как для К. Маркса, так и для Л. Гумпловича, Г. Зиммеля и др. характерен некоторый «классовый фетишизм». Это проявляется, в частности, в попытках убедить нас в том, что «класс всегда прав», в том, что интересы личности безусловно подчиняются интересам класса и т.д. «Отдельная личность, — без­апелляционно заявляет Л. Гумплович, — должна подчиняться и бессознательно невольно подчиняется законам целого, движени­ям общности»*. «Отдельный индивид, — полагает он, — может делать промахи, колебаться, путаться в доктринах и чувствах. Класс, руководимый верным инстинктом, всегда идет своей единствен­но правильной дорогой»**. Сходные идеи высказывал и Г. Зим-мель, считавший, что «социальная группа отлично знает, кого в данную минуту считать другом и кого врагом, между волей и действием, целью, стремлением к ее осуществлением и средства­ми у групп наблюдается гораздо меньше несоответствия, чем между теми же моментами у индивида»***.

Особняком стоят исследования психологии массового поведе­ния (психологии толпы) видных социальных психологов XIX в. Г. Лебона, Г. Тарда, нашего современника С. Московичи. Их рабо­ты сыграли и играют большую роль в изучении коллективного поведения, психических механизмов связи между участниками толпы, толпы и вождя и т.д. При таком подходе (видимо, вполне обоснованном в социально-психологическом плане) исследова­тель рассматривает все скопления людей как различные варианты масс, толп. Не случайно социальные психологи чрезмерно расши­рительно толкуют термин «толпа» — это не обязательно стихий­ное, случайное, неорганизованное скопление людей, но и струк­турированное в той или иной степени, организованное объедине­ние людей. Так, Г. Лебон предлагал классифицировать толпу на разнородные — анонимная (уличная толпа и др.), неанонимная (парламентское собрание и др.); однородные — секты (политичес­кие, религиозные), касты (военные, рабочие); классы (буржуа­зия, купечество)****. Не меньшее число оснований для системати­зации толпы выделяет Г. Тард. Следует (но более осторожно) этой социально-психологической традиции и С. Московичи*****. Но то, что оправданно и выглядит обоснованным для социального пси­холога, в центре внимания которого психология массового пове-

Гумплович Л. Социология и политика. — М., 1895, с. 79.

¹ Гумплович Л. Основы социологии, с. 241.

'* Зиммель Г Указ. соч., с. 137—138.

'** Лебон Г Указ. соч, отд. Ill, гл 1.

**** См. подробнее: Московичи С. Век толп. — М., 1996.

275

дения, менее обоснованно для социолога, в центре внимания ко­торого не просто духовные процессы, а взаимодействия с помо­щью духовных процессов. То, что считается в социальной психо­логии не очень значимым, для социологии может оказаться веду­щим признаком, и наоборот. Не случайно основоположник пси­хологии толпы Г. Лебон, с одной стороны, восхищается толпой (видимо, имея в виду хорошо организованное движение во главе с лидером, партией), а с другой стороны, считает толпу неспо­собной решать позитивные цели*. Вместе с тем следует признать, что Г. Лебон и другие социальные психологи сделали крупный шаг в решении проблем поведения масс.

Сегодня в мировой социологии общности, группы (как боль­шие, так и — в особенности — малые) — один из главных объек­тов научных исследований. Общепризнанно, что именно посред­ством общностей индивид включается в основные социальные процессы, институты, получая в них основные «человеческие» и «ролевые» уроки социализации; от активности, «боеспособности» общности, в которую вовлечена личность, существенно зависит ее судьба, жизненные позиции и успех. Именно общности, осо­бенно высокоинтегрированные, являются основными созидате­лями, субъектами общественной жизни. Следует отметить обоб­щающие труды современных социологов — например, Г. Блумера. В центре внимания таких социологов XX в., как Ч. Кули, Э. Мэйо, Дж. Хоманс, находятся малые группы. Классы же изучаются в основном в разрезе стратификации общества (Э. Гидденс, П. Бур-дье), при этом, к сожалению, в стороне нередко остаются обще­социологические проблемы больших групп, изучение механизмов их интеграции и дезинтеграции.

Рассмотрим прежде всего общесоциологические проблемы соли­дарных взаимодействий — не столько конкретный тип общности, сколько сам механизм сообществления, объединения людей, их способность выступать как единое целое.

§ 3. Социальная общность как феномен. Разновидности общностей

Общность как целостность (как единое целое) представляет со­бой не какое-либо новое, особое телесное образование, а опреде-

* Приведем два взаимоисключающих высказывания Г Лебона: «Силы толпы направлены лишь к разрушению Владычество толпы всегда указывает на фазу варварства...» (Лебон Г. Психология народов и масс, с. 153) «С точки зрения чувств и поступков, вызываемых этими чувствами, она может быть лучше или хуже индивида, смотря по обстоятельствам Все зависит от того, какому внуше­нию повинуется толпа. Толпа часто бывает преступна — это правда, но часто также она бывает героична» (там же, с. 165)

276

ленным образом организованный комплекс социальных действий и взаимодействий отдельных людей, реализующих солидарные ожи­дания, ориентации, т.е. ожидания того, что совместно им удастся эффективнее решать те или иные задачи. «Как бы мы ни пытались обосновать или объяснить «общность» сообщества, его единство, настоящую или только желаемую устойчивость, — подчеркивая символическую природу общности, говорит 3. Бауман, — оно все­гда есть духовное единство, представляющее общую духовную пра­вомочность, которую мы и имеем в виду прежде всего»*.

Что же может породить такие ожидания, сделает их постоян­ными, надежными, обоснованными? Что может «спровоцировать» такой комплекс социальных действий и взаимодействий, кото­рый всех делает соратниками, обеспечивает способность разным людям выступать в той или иной мере как единое целое? Можно выделить несколько атрибутивных элементов, свойств социаль­ной общности как таковой.

Целевая переменная. Для того чтобы люди смогли действовать в одном направлении, объединяя свои усилия (а не борясь друг с другом), координируя действия, оказывая друг другу помощь и т.д., прежде всего должны совпадать цели их деятельности в дан­ной обстановке, по данному поводу. Это совпадение целей обус­ловлено, как правило, совпадением социальных позиций, инте­ресов партнеров в конкретной ситуации.

Так, совершенно разные по своему образованию, профессиям люди могут объединяться в общности типа «Клуб болельщиков "Спар­така"». Их объединяет увлеченность этой футбольной командой, желание оказать ей моральную поддержку. При отсутствии совпа­дения целей (которые в дальнейшем могут быть трансформиро­ваны в единую разделяемую соучастниками цель развития общ­ности как единого целого) невозможно объединение людей для совместной координированной деятельности.

Следует учесть, что в некоторых случаях общая цель возникает как бы априори, до формирования реальной общности. Людей подбирают, объединяют в организацию, которая создается для решения заранее заданной цели.

Культурно-регулятивная переменная. Совпадение целей не обес­печит надежное взаимопонимание, взаимную поддержку, если соучастники не будут руководствоваться в своих взаимоотноше­ниях едиными, разделяемыми всеми участниками общности пра­вилами, нормами. Эти нормы, представления о приличиях могут складываться спонтанно в процессе формирования той или иной общности. Но они могут быть и в давно сложившейся общности, в которой из поколения в поколение передаются нормы культуры,

* Бауман 3. Мыслить социологически, с 78.

277

Дата добавления: 2014-11-29