ЛОТЦЕ (Lotze) Рудольф Герман (1817—1881) — немецкий философ, врач, психолог, естествоиспыта­тель. Родился в Баутцене 1 страница

ЛОТЦЕ (Lotze) Рудольф Герман (1817—1881) — немецкий философ, врач, психолог, естествоиспыта­тель. Родился в Баутцене — той самой местности, от­куда происходили Лессинг и Фихте. В Лейпцигском университете изучал медицину, физику и филосо­фию. Философия не была, впрочем, первою его спе­циальностью, в университете он готовился к званию врача. Но, как говорил сам Л., "склонность к искусст­ву и любовь к изящному" увлекли его занятиями фи­лософией. Л. с таким успехом занялся ею, что полу­чил приглашение читать лекции на обоих факульте­тах: медицинском и философском (1842). В 1844 Л. был приглашен в Геттинген, где занял кафедру фило­софии, сменив Гербарта. За год до смерти был при­глашен в Берлин, где вскоре и умер от болезни. Л. вел тихую жизнь, посвященную науке, размышлениям и академическому преподаванию. От строго научных трудов Л. отдыхал в занятиях искусством и литерату­рой. Так он перевел в стихах "Антигону" Софокла на латинский язык. Основные сочинения Л.: "Метафи-

зика" (1841), "Общая патология и терапия как естест­венные науки" (1842), "Логика" (1843), "Общая фи­зиология телесной жизни" (1851), "Медицинская психология, или Психология души" (1852), "Микро­косм" (1856—1864, в 3 томах), "История эстетики в Германии" (1868), "Система философии" (1874— 1879, в двух частях — 1. Логика. 2. Метафизика). Кроме того, в разное время Л. были написаны не­большие по объему, но очень важные по содержанию сочинения: "О понятии прекрасного", "Условия пре­красного", "Полемические сочинения", статьи в "Фи­зиологическом словаре": "Жизнь", "Жизненная си­ла", "Душа", "Душевная жизнь", "Инстинкты". Не­смотря на обширную ученую деятельность, Л. не ос­тавил особой философской школы (подобно Гегелю или Гербарту). Одна из причин этого состоит в том, что свои сочинения Л. предназначал или для врачей, которые не имели особых симпатий к метафизике, или для обыкновенной образованной публики, для которой было затруднительным усвоение высших философских понятий. Философская система Л., с точки зрения современников, не отличалась от сис­тем, например, Гегеля или Гербарта. Это стало ясно только к концу 19 и в 20 в. В этой связи Л. долго счи­тался последователем Гербарта и Гегеля. Хотя сам Л. неоднократно заявлял, что он не разделяет многие те­зисы этих авторов. В свою очередь, ряд идей Л., не востребованных современниками, оказали влияние на представителей самых различных философских направлений. В методологии неокантианства значи­мую смысловую нагрузку несли термины философии Л. "жизнь" и "ценность". Такие мыслители 19—20 вв., как Вундт, Дильтей, Брентано, Джемс, Виндельбанд, Фреге, К.Штупф, Гуссерль, Э.Ласк, Хайдеггер и др., испытали значительное воздействие учения Л. Заметно воздействие идей Л. и на американскую фи­лософию первой половины 20 в. — Сантаяна, Уайтхед. Русские философы также благосклонно воспри­няли учение Л. Так, М.Каринский, будучи современ­ником и исследователем творчества Л., признавал его "одним из самых замечательных (если не самым за­мечательным) мыслителей нашего времени в Герма­нии: он и поныне состоит профессором Геттингенского университета и собирает в своей аудитории ед­ва ли не столько же слушателей, сколько имеет в Ие­не Куно Фишер, хотя Л. и не отличается теми особен­ностями таланта преподавания, которые производит такой сильный эффект при чтении Куно Фишера". Философское развитие и образование Л. началось под влиянием трансцендентальной философии Фих­те, Шеллинга и Гегеля. Они были первыми филосо­фами, к изучению которых обратился Л. И хотя рано,

буквально в первые же годы своей философской дея­тельности, Л. стал независим по отношению к их идем, тем не менее, влияние Гегеля на его убеждения весьма заметно. Это проявилось в первом философ­ском произведении Л. — "Метафизика". Гегелевская логика здесь присутствует явно: за общими понятия­ми (или "основаниями", как их обозначал Л.) призна­валось истинное бытие. Однако, признавая заслуги Гегеля в работе над понятиями, Л. в то же время ви­дел недостатки как абсолютного метода Гегеля, так и его философской системы в целом. Во введении к "Метафизике" Л. замечает: "Много говорят о какой-то особенной спекулятивной методе. Но как ни в хо­ду это слово, — она такая же неясная мысль, как ес­ли бы кто-нибудь стал обещать такую методу дейст­вий, которая делала бы только хорошие дела, а не ху­дые и посредственные. Она есть ничто иное как ре­зультат смутных разглагольствий о двойстве позна­ния, по которым только важное спекулятивное позна­ние может приближаться к высшим таинствам, а обыкновенное гражданское — не философской ин­теллигенции — оставляется на всякого рода употреб­ления". Уже тогда Л. отрицал возможность какого-либо исключительного метода, типа спекулятивного, который существенно отличался бы от общих форм и методов обыкновенного познания. А относительно способности понятий переходить в свою противопо­ложность и примиряться затем в высшем единстве Л. замечал: "Чем более понятия общи, отвлечены, тем более можно находить противоположные ему: следо­вательно, тем более может быть здесь произвола и тем менее имманентного движения понятий". Гегель­янство оказало влияние на Л. более всего тем, что по­будило его к умственной критической работе. Еще менее Л. обязан своему философскому развитию фи­лософии Гербарта, хотя самого Л. долгое время и считали его последователем. Во всех главных пунк­тах "Метафизики" — в учении о бытии и первичных качествах, субстанции, формах пространства и вре­мени, движении, взглядах на материю, происхожде­ние и значение категорий — Л. оказался в оппозиции Гербарту. Противоречие это позднее смягчилось, но лишь потому, что Л. подчинился влиянию Лейбница, который, в свою очередь, повлиял на гербартовскую систему. Положительное влияние на развитие взгля­дов Л. оказало "младогегельянство": Л. сам себя по­стоянно причислял именно к этой школе, называя ее "идеально-реальной". Развитие философских взгля­дов Л. показывает, что он являлся человеком, кото­рый воплотил в себе как идеальные мотивы, на кото­рые опиралась философия романтизма, так и строгое проведение механистического миропонимания, выра-

ботанное наукой в середине 19 в. Его идеалом в фи­лософии было то же, что представлялось и романти­кам: вывести развитие и смысл мира из вечной идеи, которая заключала бы в себе конечную основу как всех явлений, так и того значения, каким обладают эти явления. В целом у Л. художественный, естест­венно-научный и философский элементы творчества тесно соединены. Тем самым в его системе представ­лена попытка воссоздания идеалистической филосо­фии на реалистической основе. Одно из главных со­чинений Л. — "Микрокосм". Оно имеет подзаголо­вок: "Мысли о естественной и бытовой истории че­ловечества. Опыт антропологии". Это богатое мыс­лями и увлекательно написанное сочинение доста­точно оперативно было переведено и на русский язык (1870). Произведение было задумано Л. наподобие произведений Гердера "Идеи к философии истории человечества" и Гумбольдта "Космос". В трехтомном произведении Л. прослеживается тесная связь психо­логии с физиологией и историей культуры и заканчи­вается изложением космологических и религиозно-философских идей. Проблемы, которые волнуют Л. в "Микрокосме", он формулирует следующим образом: "Какое значение имеют во Вселенной человек и его жизнь?", "Что грозит разложением самому человеку ("микрокосму")?". Общий ответ Л. на второй вопрос: это раздвоенность "микрокосма" между "сердцем и знанием и преданность чему-то". Поэтому Л. подвер­гает сомнению абсолютную ценность и науки, и ду­ши, не выступая при этом против них абсолютно: "Нельзя ублажаться верою в задушевный мир, не пользуясь на каждом шагу действительной жизни вы­годами, предоставляемыми наукой и, стало быть, не признавая втихомолку ее истины; точно так же нель­зя жить и наукой, не ощущая радостей и бед сущест­вования и не чувствуя себя опутанным со всех сторон нитями иного миропорядка, на который наука едва дает нам только самые скудные пояснения". Л. хочет убедить читателя, что систематика положительного знания является всегда поздно, жизнь и история не ждет ее. Люди давно говорили, прежде чем сложи­лась грамматика; давно жили земледелием, прежде чем сложилась наука сельского хозяйства. Таким образом, по Л., наука только завершает жизненный подвиг, и будь это иначе, она бы не содействовала ему, а скорее перечила бы и мешала. Идея Л. — под­чиненность антропологическому вопросу всех тех проблем, которые предопределили программу транс­цендентальной философии. Иначе говоря: все производно от целостности человеческой жизни как выс­шей ценности бытия. В этом контексте специфично, по Л., и понимание сути природы: "Природа вовсе не

какой-нибудь сбор разных приспособлений и орудий, пригодных к удовлетворению тех или других требо­ваний идеального мира: она, прежде всего, связное в себе целое — организм, домохозяйство в огромных размерах, готовое, правда, всею совокупностью сво­ей служить и совокупности идей, принимать от них предначертание задач общей своей деятельности, но с тем, что распорядок выполнения представляет оно самому себе и удовлетворяет каждой отдельной по­требности не вдруг и не особым мгновенным усили­ем или напряжением; напротив, события, по-видимо­му, совсем не помня своих задач, долго предаются разнообразной игре в свои собственные формы, час­то проходят как бы неуказанным путем мимо пред­назначенных им целей, или даже наперекор тому на­правлению, какое, в интересе высших идеалов, хоте­ла бы придать им наша торопливая фанта­зия. Кто вместо маленького лоскутка природы, до­ступного в пространстве и времени нашему наблюде­нию, мог бы окинуть одним взглядом все целое, толь­ко тот заметил бы окончательное согласие этой кажу­щейся сумятицы с великими целями, имеющими свою цену". Л. убежден, что механическое понима­ние природы — это основа мировоззрения. "Меха­низм", "организм", "целое" — вот основные понятия его понимания природы. Защита механического воз­зрения на природу и вытекающих из него следствий представляет значительную часть философии Л. Од­нако, по Л., наряду с механическим мировоззрением, есть и другой взгляд на действительность. Он назы­вает его "истолковательным" (а механическое — "разъяснительным"), мировоззрение же — "идеаль­ным". Согласно Л., "идеальное толкование" выдвига­ет всегда на первый план внутреннюю связность и последовательность, "разумный смысл" внешней природы. Л. замечает, что между двумя этими взгля­дами, следует видеть не столько борьбу, сколько со­ответствие и взаимосвязь. "Эстетическое впечатле­ние картины не зависит, конечно, от знания тех при­емов, благодаря которым удалось художнику ее вы­полнить". Итак, мысль Л. имеет две исходные точки: он глубоко чувствует значение духовной жизни, чув­ствует, что самое высокое для нас связано с духов­ным развитием и его идеалами. И в то же время он убежден, что система механических причин и зако­нов необходима для осуществления даже самых вы­соких идеалов. Система Л. имела своей задачей со­единение двух направлений мысли середины 19 в.: механического объяснения и идеального истолкова­ния мировой жизни. "Метафизику" Л. заканчивает словами: "начало метафизики не в ней самой, а в эти­ке". А позже Л. охотно пользовался для выражения

своих убеждений формулой: мир ценностей есть ключ к пониманию мира форм. Истина познания за­ключается в том, что оно раскрывает смысл и назна­чение мира. То, что должно быть, является причиной всего существующего, а существующее служит для того, чтобы в нем реализовались ценности. Отсюда и своеобразное понимание человека у Л. Книга четвер­тая "Микрокосма" так и озаглавлена: "Человек". Ос­новные главы этой книги таковы: Глава 1. Природа и идеи; Глава 2. Природа из хаоса; Глава 3. Единство природы; Глава 4. Человек и животные; Глава 5. Раз­ности человеческого рода. "Определить человеку су­щественное его место в ряду созданий", — такова в этом плане цель философии Л. С его позиций, "...о человеке будем мы судить не иначе... как в своеобраз­ности, в сравнительных выгодах и невыгодах той об­становки, с которой организации его назначено быть во взаимодействии". Т.е. Л. отказывается от сложив­шейся традиции ("сильно укоренившейся привыч­ки"), когда все живые создания расположены на ие­рархической лестнице и каждое подчиняется распо­рядку и очерчивается кругом этой зависимости. Л. отрицает сложившийся философский предрассудок о том, что "будто нельзя познать хорошо человека, не изучив наперед всех низших членов животной чере­ды, во главе которой стоять ему предназначено. Что за педантство воображать себе, будто человека пой­мет только тот, кто прежде понял инфузорию, насе­комое и лягушку!.. Познание человеком самого себя есть, прежде всего, познание его предназначения; средств, данных ему для достижения последнего и перечащих тому препятствий; если же и помимо это­го есть еще какой-нибудь интерес сравнивать челове­ка... с жизнью тех окружающих нас созданий, кото­рые идут каждые своим особенным путем, то это уже малоценное занятие..." Человечность (человек) воз­вышается над всяким животным развитием, по мыс­ли Л., прежде всего потому, что она ставит вопрос о своем собственном существовании, своем существе и своем предназначении. Какова "значимость" чело­века? — вопрос, который мучает Л. Этим термином Л. стремился расширить содержание таких понятий как "действительность", "данность". По Л., кроме то­го, что "действительность" дана ("события происхо­дят"), они еще и что-то "значат" (Geltung). Иначе го­воря, помимо "бытия", существует принципиально иной мир, — мир постижения "смысла бытия". Раз­мышления на данную тему Л. излагает в пятой книге "Микрокосма", которая называется "Дух". Отличи­тельный дар человеческого духа, с точки зрения Л., — способность внутренне постигать бесконечное. Но закономерен вопрос: кто привил нам эту способ-

ность? По мнению Л., не опыт дал нам такую способ­ность (не среда формирует человека). Эта способ­ность непосредственно внедрена в природу нашего существа. Но для своего развития она ("способность человека постигать бесконечное") нуждается в бла­гоприятных условиях опыта. Отсюда и те радикаль­ные для своей эпохи выводы о роли личности, к ко­торым приходит Л.: "Самость, существо всякой лич­ности, основывается не на совершившемся или со­вершающемся противоположении между Я и не-Я, но состоит в непосредственном бытии-для-себя (Fursichsein), которое есть, наоборот, причина воз­можности этого противоположения там, где оно действительно наступает. Самосознание не что иное, как уяснение бытия-для-себя, состоявшееся с помощью средств познания, да и оно вовсе не необ­ходимо связано с саморазличением Я от противопо­ложного ему не-Я. Совершенная личность — в од­ном Боге, всем конечным духам дано... только сла­бое его подобие: конечность конечного — не порож­дающее условие личности, а, наоборот, предел, по­ложенный ее выработке". В логике Л. считал, что всякое суждение есть отношение между содержани­ями двух понятий или представлений. Такое пони­мание суждения было основано на предпосылке, ут­верждающей, что предмет суждения существует только в понятии или представлении (субъект суж­дения), но не объективно. Таким образом, соединен­ные в одном лице всесторонность и основатель­ность сделали Л. одной из ключевых фигур истории философии 19 в.

A.A. Легчилин

ЛЬЮИС (Lewis) Клайв Стейплз (1898—1963) — английский философ, историк культуры, писатель;

ЛЬЮИС (Lewis) Клайв Стейплз (1898—1963) — английский философ, историк культуры, писатель; в современных британских справочниках определяет­ся как "выдающийся моралист", в христианских сло­варях — как "лучший апологет 20 в.". С 1917 по 1954 — учеба и преподавание в Оксфордском (с пе­рерывом в учебе на участие в 1 мировой войне), с 1954 по 1963 — в Кембриджском университетах. Член Британской Академии наук (1955). Основные сочинения: "Аллегория любви" (1936), "Страдание" (1939—1940), "Просто христианство" (1942—1943), "Человек отменяется, или мысли о просвещении и воспитании, особенно же о том, как учат английской словесности в старших классах" (1943), "Размышле­ние о псалмах" (1958), "Любовь" ("Виды любви", 1958—1960), философские эссе, притчи и романы: "Письма Баламута" ("От беса к бесу", 1942), "Бала­мут предлагает тост" (1958), "Расторжение брака" ("Причина развода", 1943); перу Л. принадлежат

также сказочно-фантастические "Хроники Нарнии" и трилогия, созданная на стыке нравственного трак­тата и космической fantasy (по самоопределению Л., "благая утопия"): "За пределами безмолвной плане­ты", "Переландра", "Мерзейшая мощь"; работы по английской филологии и др. Творчество Л. может быть дифференцировано на два периода: ранний, центрированный на анализе семиотизма культуры, и зрелый, характеризующийся ориентацией на христи­анскую философию морали. Однако сквозной темой, определяющей проблематику как первого, так и вто­рого названных периодов, выступает тема любви: ес­ли в 1930-е творческий интерес Л. был сосредоточен на аллегоризме трактовки любви в контексте медиевальной культуры (в вариациях от поэтики трубаду­ров до Чосера), то к 1950-м у него вызревает фунди­рованная христианской аксиологией концепция люб­ви как практического милосердия. Исходная позиция Л. по вопросу знакового механизма функционирова­ния представлений о любви в контексте культуры может быть охарактеризована как аллегорический семиотизм: так, рассматривая куртуазную концеп­цию любви, Л. отмечает, что — наряду с парафразом христианской концепции брака как мистического участия в браке Христа с Церковью, с одной сторо­ны, и "непонятного" (misunderstood) в контексте овидианского возрождения Овидия — с другой, — представления трубадуров о любви могут быть рас­смотрены в качестве игрового аллегорического пара­фраза феодального оммажа: "любовное служение изоморфно моделирует служение феодального васса­ла своему лорду. Общая тенденция может быть кор­ректно описана как феодализация любви", формиру­ющая своего рода дисциплинарно-нормативную сис­тему поведенческих сценариев, отличающихся пре­дельно высокой семиотичностью (см. "Веселая на­ука"). В фокусе научных интересов Л. этого периода находятся также античная, кельтская и скандинав­ская мифология, европейская средневековая и ренессансная литература (вплоть до 16 в.). Начало 1940-х знаменуется для Л. радикальным мировоззренчес­ким поворотом к христианству, который им самим сопоставляется с "обращением", описанным Авгус­тином в "Исповеди", и осмысливается как обретение новой моральной истины, вне которой высшим до­стижением нравственного чувства является лишь "смутная неприязнь к жестокости и денежной нече­стности": по самооценке Л., до обращения к христи­анству "о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не больше, чем обезьяна о симфонии". Вера, по Л., выступает основой личной духовной состоя­тельности, обеспечивая человеку и возможность ос-

таться на высоте в тех ситуациях социального выбо­ра, "когда приходится летать", и возможность уто­лить исконную эстетическую "тоску по прекрасно­му", и психологическую возможность обретения глу­бинного душевного покоя ("не успокоится сердце на­ше, пока не успокоится в Тебе"). Однако главным па­фосом веры остается для Л. пафос моральный, зада­ющий "добро и зло как ключ к пониманию Вселен­ной". Целью моральной эволюции в вере выступает в его трактовке "новое человечество", определяемое как "хорошие люди" — во всей исходной, стертой в обыденном языке и возвращаемой Л. глубине семан­тики этого понятия. "Порою мы попадаем в карман, в тупик мира — в училище, в полк, в контору, где нра­вы очень дурны. Одни вещи здесь считают обычны­ми ("все так делают"), другие — глупым донкихотст­вом. Но, вынырнув оттуда, мы, к нашему ужасу, узна­ем, что во внешнем мире "обычными вещами" гну­шаются, а донкихотство входит в простую порядоч­ность. То, что представлялось болезненной щепе­тильностью, оказывается признаком душевного здо­ровья". Так же, по Л., заблудился и 20 в.; и в этой свя­зи Л. обращается к исконным и глубинным общече­ловеческим нравственным ценностям, объявленным современной культурой "традиционными" в ретро­спективном и, следовательно, упраздняющем смыс­ле: "как ни печально, все мы видим, что лишь нежиз­ненные добродетели в силах спасти наш род... Пусть принято считать все это прекраснодушным и невы­полнимым... сама наша жизнь зависит от того, на­сколько мы этому следуем. И мы начинаем завидо­вать нудным, наивным людям, которые на деле, а не на словах научили себя и тех, кто с ними, мужеству, выдержке и жертве". (В этом контексте сам Л., назы­вавший себя "образчиком былого" и "динозавром", в полной мере выступал носителем моральных ценно­стей традиционного — а значит, непреходящего — плана). Наличие зла Л. объясняет через феномен сво­бодной воли человека: "именно свобода воли сделала возможным зло". Такая постановка вопроса с неиз­бежностью выдвигает и вопрос о том, "почему же тогда Бог дал созданиям своим свободу воли?". По Л., это не просто акт доверия и любви со стороны Бо­га, — наличие свободы есть единственная онтологи­ческая возможность добра как такового: "счастье, ко­торое Бог приготовил для своих созданий, — это сча­стье свободно соединиться с Ним и друг с другом в порыве любви и восхищения... Но для этого создания должны быть свободными", и в этой связи "без сво­боды воли, хотя она и обусловливает появление зла, невозможны истинная любовь, доброта, радость — все то, что представляет ценность в мире". Таким об-

разом, наличие у человека свободы воли свидетель­ствует, по Л., что Бог "считал, что задуманное им стоит риска" (ср. с интерпретацией свободы воли в современной православной философии: прежде все­го, В.Н.Лосский). Избрание зла в акте свободного мо­рального выбора есть, по Л., не что иное, как страда­ние: "страдание — единственное на свете чистое, не­осложненное зло". В этом отношении "врата ада за­перты изнутри", т.е. желание избавления от страда­ний отнюдь не означает для избравшего зло желания делать конкретные шаги по направлению к добру (как желание быть счастливым, по сравнению Л., не означает для завистника сознательного избавления от зависти и обретения счастья). Избрание свободы как таковой феноменологически парадоксально, но глу­боко закономерно оборачивается в этом отношении тотальной несвободой, в то время как самоотречение, напротив, — подлинным обретением себя: избрав­шие зло "обрели свою страшную свободу и стали ра­бами... тогда как спасенные, отрешившись от себя, становятся все свободнее". Аналогичным образом так называемая победа над природой, основанная на доминировании внешних цивилизационных ценнос­тей, оборачивается для человека утратой глубинных изначальных ценностей культуры, т.е. фундаменталь­ным стратегическим поражением: "природа играет с нами хитрую игру. Нам кажется, что она подняла ру­ки вверх, тогда как она собирается схватить нас за горло", и, строго говоря, "победа над природой озна­чает, что одни люди распоряжаются другими при по­мощи природы". Таким образом, "победив природу, человек отменил человека". Важнейшей сферой че­ловеческого существования, где осуществляется раз­ворачивание человеческого страдания (и где, собст­венно, оно только и может быть преодолено), высту­пает для Л. предельно акцентированная и экзистен­циально понятая сфера повседневности: бытие реа­лизует себя через быт, и то, что люди склонны счи­тать мелочами, и есть пространство противостояния добра и зла (ср. с православной концепцией, отрица­ющей деление грехов на "малые" и "большие": грех есть грех, и "малый" страшен именно тем, что вроде бы незаметен; если "большому грешнику" легче уви­деть в себе грех и раскаяться, то "малый грех" зачас­тую "не оплакивается"). В "Письмах Баламута" уму­дренный опытом бес наставляет новобранца: "наби­вай до отказа своего подопечного обычностью ве­щей", — добро же, напротив, дабы не дать ему укоре­ниться в душе, следует сделать как можно более аб­страктным; например, для беса существует возмож­ность "обезвредить" молитвы его подопечного о ма­тери, сделав так, чтобы он "всегда видел их "высоки-

ми и духовными"; чтобы он связывал их с состояни­ем ее души, а не с ее ревматизмом", — тем самым "внимание будет приковано к тому, что он почитает за ее грехи, т.е. тем ее особенностям, которые ему неудобны и его раздражают". Двигаясь в этом на­правлении, можно сделать сферу повседневности поистине убийственной во всей полноте смысла это­го слова — вплоть до прямого его значения ("Причи­на развода"), но вместе с тем именно она открывает для человека безграничное поле возможностей пре­вращения бытового ада в "подобие рая". По Л., если "Бог не дает нам спокойствия и счастья, к которым мы так стремимся" (иначе "уверенность благополу­чия обратит наше сердце к временному"), то он "очень щедр на радость, смех и отдых. Мы не знаем покоя, но знаем и веселье, и даже восторг". Созна­тельное и свободное избрание добра неизменно при­водит человека к победе над страданием: "если вы не помешаете Богу, все в вас, кроме греха, достигнет радости". Понятие радости (joy) выступает для Л. ключевым в этом контексте, становясь основопола­гающим в его апологии ("Настигнут радостью"), ко­свенно сопрягаясь с осуществленной Л. в раннем пе­риоде его творчества аналитикой нормативного тре­бования радости (старопровансальск. — joi) как ос­новоположения любви в куртуазном ее понимании, и неожиданно обретая для Л. глубокий личный симво­лизм, оказавшись позднее именем его любимой и смертельно больной жены (Джой Давидмен; история их краткого супружеского счастья положена в осно­ву до сих пор идущей в английских театрах пьесы). Тот единственный путь, который, по Л., может при­вести к преодолению зла, есть любовь в ее полном, действенном, максимально далеком от абстрактного понимании. (В этом контексте Л. четко очерчивает границу между двумя периодами своего творчества: "Когда я много лет назад писал о средневековой по­эзии, я был так слеп, что счел культ любви литера­турной условностью"). Л. выделяет такие фундамен­тальные формы проявления любви, как: 1) "любовь-нужда", основанная на глубинной потребности ("удовольствии-нужде"). Эта любовь "совершенно верно отражает истинную нашу природу. Мы безза­щитны от рождения. Как только мы поймем, что к чему, мы открываем одиночество. Другие люди нуж­ны и чувствам нашим, и разуму; без них мы не узна­ем ничего, даже самих себя". Любовь к Богу также, "по самой своей природе, состоит целиком или поч­ти целиком из любви-нужды... Выходит, что любовь-нужда, в самом сильном своем виде, неотъемлема от высочайшего состояния духа... Человек ближе всего к Богу, когда он... меньше всего на него похож... На-

ше подражание Богу в той жизни должно быть под­ражанием Христу... Именно эта жизнь, так странно непохожая на жизнь Божественную, не только похо­жа на нее — это она и есть"; 2) "любовь-дар", осно­ванная на желании и творении блага другому ("ее терпение, ее сила, ее блаженство, ее милость, ее же­лание, чтобы другому было хорошо, роднит ее с Бо­жественной любовью... и чем она жертвенней, тем богоподобней"); 3) "другой вид любви, оценочный", основанный на "удовольствии-оценке", т.е. на удо­вольствии, которое не предварено потребностью или желанием: "скажем, вы идете утром по дороге, и вдруг до вас донесся запах с поля или из сада. Вы ничего не ждали, не хотели — и удовольствие яви­лось как дар". В удовольствии-оценке, по Л., "есть признание непреходящей ценности": "когда человек выпьет в жаркий день стакан воды, он скажет: "Да, хотелось мне пить". Пьяница, хлопнувший стакан­чик, скажет: "Да, хотелось мне выпить!" Но тот, кто услышал утром запах цветов из сада, скажет скорее: "Как хорошо!"... В самом примитивном удовольст­вии-оценке есть неэгоистичное начало —...мы про­сто любим...; мы произносим на секунду, как Бог, что это "хорошо весьма" (Быт. I, 31)". Таким образом, "всегда "любовь-нужда" взывает из глубин нашей немощи, "любовь-дар" дает от полноты, а эта, тре­тья, любовь славит того, кого любит. К женщине это будет: "Я не могу без тебя жить", "Я защищу тебя" и "Как ты прекрасна!". В этом, третьем, случае любя­щий ничего не хочет, он просто дивится чуду, даже если оно не для него". Анализируя в этом контексте такие виды любви, как "привязанность", "дружба", "влюбленность" (см. Секс, Эрос) и "милосердие", и показывая причастность каждого из них Божествен­ному началу, равно как и ограниченность, невозмож­ность отождествления с Божественной любовью, Л. формулирует свое глубинное credo: "в Господе каж­дая душа узнает свою первую любовь, потому что он и есть ее первая любовь", — и если и привязанность, и дружба, и влюбленность, демонстрируя лучшие стороны человеческой натуры, тем не менее оставля­ют простор и для порока (раздражительность, рев­ность, глухота ко "внешнему", выходящему за преде­лы очерченного любовью круга), то любовь в под­линном ее понимании (т.е. будучи сопряженной с ве­рой, позволяющей ей избегать означенных подвод­ных камней), пронизывая бытие повседневности, выступает гарантом преодоления страдания и обре­тения счастья. Более двух десятилетий присутство­вавший в советской культуре в статусе "самиздата", в последнее десятилетие (с 1989) Л. открывается отечественным читателям во всем многообразии

Дата добавления: 2014-12-16