Неизменчивость знака

НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА

Второй принцип: линейный характер означающего

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимст­вованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение - это линия.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упо­минают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его черес­чур простым, между тем это весьма существенный принцип и послед­ствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка. В противопо­ложность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сиг­налы и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в не­скольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, рас­полагают лишь линией времени; их элементы следуют один за дру­гим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя после­довательность их во времени пространственным рядом графических знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я кумулирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия; слог и его ударение составляют лишь одни акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами.

Глава II

Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим. Этот факт, ка­жущийся противоречивым, можно было бы, грубо говоря, назвать «вынужденным ходом». Языку как бы говорят: «Выбирай!», но тут же добавляют: «...вот этот знак, а не другой!». Не только отдельный человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный

уже языком выбор, но и сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть (telle qu’elle).

Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что действующий в кол­лективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно прини­мают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык.

Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные след­ствия.

Во всякую эпоху, как бы далеко в прошлое мы ни углублялись, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Не­трудно себе представить возможность в прошлом акта, в силу ко­торого в определенный момент названия были присвоены вещам, то есть в силу которого было заключено соглашение о распределении определенных понятий по определенным акустическим образам, хотя реально такой акт никогда и нигде не был засвидетельствован. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествующих поколений и который должен быть принят таким, как он есть. Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как это обычно думают. Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реальный объект лингвистики - это нормальная и регулярная жизнь сложив­шегося языка. Любое данное состояние языка всегда есть продукт исторических факторов, которые и объясняют, почему знак неизменчив, то есть почему он не поддается никакой произвольной замене.

Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решительно ничего не объясняет, если ограничиться только этим. Разве нельзя изменить в любую минуту существующие законы, унаследованные от прошлого?

Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув социаль­ною природу языка, поставить вопрос так, как если бы мы его ставили в отношении прочих общественных установлений. Каким обра­зом передаются эти последние? Таков болте общий вопрос, покры­вающий и вопрос о неизменчивости. Прежде всего надо выяснить, какой степенью свободы пользуются прочие общественные установ­ления; мы увидим, что в отношении каждого из них баланс между навязанной обществу традицией и свободной от традиции деятель­ностью общества складывается по-разному. Затем надо выяснить, почему для данного общественного установления факторы первого рода более или, наоборот, менее действенны, чем факторы второго рода. И наконец, обратившись вновь к языку, мы должны спросить себя, почему исторический фактор преемственности господствует в нем полностью и исключает возможность какого-либо общего и внезапного изменения.

В ответ на этот вопрос можно было бы выдвинуть множество ар­гументов и указать, например, на то, что изменения языка не свя ­ заны со сменой поколений, которые вовсе не накладываются одно на другое наподобие ящиков комода, но перемешаны между собой и проникают одно в другое, причем каждое из них включает лиц различных возрастов. Можно было бы указать и на то, как много усилий требуется при обучении родному языку, чтобы прийти к вы­воду о невозможности общего изменения его. Можно было бы доба­вить, что рефлексия не участвует в пользовании тем или другим языком: сами говорящие в значительной мере не осознают законов языка, а раз они их не осознают, то каким же образом они могут их изменить? Допустим, однако, что говорящие относились бы созна­тельно к языковым фактам; тогда следовало бы напомнить, что эти факты не вызывают критики со стороны говорящих в том смысле, что каждый народ в общем доволен доставшимся ему языком.

Все эти соображения не лишены основания, но суть не в них: мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более пря­мые соображения, от которых зависят все прочие.

1. Произвольность знака. Выше мы приняли допущение о теоретической возможности изменения языка. Углубляясь в во­прос, мы видим, что в действительности сама произвольность знака защищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Гово­рящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того чтобы подвергать об­суждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то ра­зумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака рациональнее - моногамия или полигамия, и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально; в отношении же языка, системы произвольных знаков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуж­дения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть означающее soeur означающему sister для понятия «сестра» и означаю­щее Ochs означающему boeuf для понятия «бык».

2. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, со­стоящая из 20-40 букв, может быть, если на то пошло, заменена другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы чис­ло элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число зна­ков языка бесконечно.

3. Слишком сложный характер системы. Язык является системой. Хотя, как мы увидим ниже, с такой именно стороны он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнару­живается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т.д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успе­ха не имели.

4. Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям. Все вышеуказанные соображения ус­тупают по своей убедительности следующему: в каждый данный мо­мент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некото­ром коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затра­гивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеми­нутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать невозможность революции в языке. Из всех общественных установлений язык предоставляет меньше всего возможностей для проявле­ния инициативы. Он составляет неотъемлемою часть жизни обще­ства, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде всего как консервативный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт соци­альных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны до­бавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только пото­му, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами - произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и вре­менем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко опреде­ленным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произ­вольным только потому, что опирается на традицию.

Дата добавления: 2014-12-16