От животных реакций к человеческим ответам

Определение человека как animal symbolicum дает нам основу дальнейшего исследования. Но это определе­ние необходимо развить, сделать его более точным. Несомненно, символическое мышление и поведение – самые характерные черты человеческой жизни, на которых зиждется весь прогресс человеческой культуры. Но можем ли мы рассматривать их как особый дар, отличающий чело­века от других живых существ? Нет ли у принципа символиз­ма гораздо более глубокого источника и значительно более широких возможностей применения? Ответив на этот вопрос отрицательно, мы, по-видимому, должны будем признать наше невежество в тех важнейших вопросах, которые всегда были в центре внимания философии культуры. Без ответа останутся вопросы о происхождении языка, искусства, рели­гии, а в результате мы столкнемся с культурой как фактом, оторванным от других и потому непонятным.

Вполне естественно, что такое решение было неприем­лемо для ученых. Они всячески стремились связать факт символизма с другими хорошо известными и элементарными фактами. И хотя огромное значение этой проблемы было осознано, правильный подход к ней находили, к сожалению, очень редко. С самого начала вопрос оказывался неясным и смешивался с другими вопросами, принадлежавшими иной области размышлений. Дискуссия по этой проблеме не смог­ла дать нам беспристрастного описания и анализа феноме­нов самих по себе, выродившись в метафизический спор; в конце концов этот вопрос стал пробным камнем в спорах между различными метафизическими системами – идеа­лизмом и материализмом, спиритуализмом и натурализ­мом, – оказавшись стержневым для последующего разви­тия науки и метафизики.

Этого аспекта проблемы мы здесь не касаемся, огра­ничиваясь решением гораздо более скромной и конкретной задачи. Мы попытаемся как можно более точно описать символическую установку человека, чтобы получить возмож­ность отличить ее от тех способов символического поведе­ния, которые обнаруживаются повсюду в животном мире. Очевидно, что животные не всегда прямо реагируют на сти­мулы, они способны и на непрямую реакцию. Известные экс­перименты Павлова с непреложностью эмпирически дока­зали существование так называемых репрезентативных сти­мулов. Очень интересные экспериментальные исследования Вольфа на человекообразных обезьянах показали действен­ность «знака поощрения». Животные обучаются отвечать на знаки как замену пищи поощрением так же, как если бы они реагировали на самую пищу. Согласно Вольфу, результаты разнообразных и длительных экспериментов доказали, что в поведении человекообразных обезьян наличествуют символические процессы. Роберт М.Йеркс, описавший эти эксперименты в своей последней книге, делает важный общий вывод: «Очевидно, что они [символические процессы] относительно редки и трудно наблюдаемы. Можно, конечно, и дальше сомневаться в их существовании, но, я полагаю, что в них мы вскоре обнаружим предшественников симво­лических процессов у человека. Этот объект находится на наиболее впечатляющей стадии развития, когда открытия ближайшего будущего будут иметь огромное значение».

Преждевременно делать какие бы то ни было предска­зания о дальнейшей судьбе этой проблемы. Это должно со­ставить область предстоящих исследований. С другой сто­роны, интерпретация экспериментальных фактов всегда за­висит от некоторых фундаментальных понятий, которые должны быть выяснены раньше, чем эмпирический материал принесет свои плоды. Современная психология и психо­биология принимают во внимание этот факт. В высшей сте­пени симптоматичным мне кажется то, что в наши дни не философы, а эмпирики-наблюдатели и исследователи-экспе­риментаторы играют ведущую роль в решении этой пробле­мы. Впрочем, последнее свидетельствует также и о том, что стоящая перед нами проблема не только эмпирическая, но и – в еще большей степени – логическая. Геза Ревес опубликовал недавно серию статей, где выдвинул предпо­ложение, что вызывающий жаркие дискуссии вопрос о так называемом языке животных не может быть решен на ос­нове одних только фактов психологии животных (зоопсихо­логии). Каждый, кто беспристрастно и критически исследует различные психологические положения и теории, должен будет прийти в итоге к выводу, что эту проблему невозмож­но прояснить с помощью ссылки на формы общения жи­вотных и некоторые их умения, достигнутые путем муштры и тренинга. Все такие достижения допускают крайне про­тиворечивые интерпретации. Необходимо, следовательно, строго логически определить тот исходный пункт, от кото­рого можно прийти к естественной и трезвой интерпретации эмпирических фактов. Этот исходный пункт – определение речи (die Begriffsbestimmung der Sprache). Однако вместо того чтобы предложить готовое определение речи, может быть, лучше было бы продолжить поиск. Речь – не простое и не единообразное явление. Она состоит из различных эле­ментов, которые с точки зрения и биологии, и систематики находятся на разных уровнях. Мы должны попытаться отыс­кать порядок и взаимосвязи образующих ее элементов; мы должны вычленить различные геологические слои речи. Пер­вый и основной слой – это, очевидно, язык эмоций. Боль­шая часть человеческих высказываний по-прежнему относит­ся к этому слою. Но существует форма речи совсем другого типа. Здесь слово имеет только значение междометия: оно не есть лишь невольное выражение чувства, оно есть часть предложения, которое имеет определенную синтаксическую и логическую структуру. Правда, даже в высокоразвитом теоретическом языке связь с исходными элементами не те­ряется до конца. Вряд ли можно построить предложение – за исключением разве что чисто формальных предложений математики, которое было бы полностью лишено аффектив­ных и эмоциональных оттенков. Множество аналогий и па­раллелей эмоциональному языку человека можно найти в животном мире. Вольфганг Кёлер, исследуя шимпанзе, ус­тановил, что они способны многое выразить жестами. Таким способом нетрудно выразить ярость, страх, отчаяние, горе, мольбу, желание, игривость, удовольствие. Но при этом здесь отсутствует один непременный момент, характеризую­щий человеческий язык, – мы не находим здесь знаков с объективным референтом или значением.

Здесь мы подходим к решающему моменту в рассмот­рении проблемы. Различие между пропозициональным и эмоциональным языками – это действительная граница че­ловеческого и животного миров. Все теории и наблюдения, касающиеся языка животных, не достигают цели, если не учитывают это основополагающее различие. Во всей лите­ратуре на эту тему нет, кажется, ни одного доказательства, способного убедить нас в том, что животные действительно сделали этот решающий шаг от субъективности к объектив­ности, от аффективного к пропозициональному языку.

Вопрос о происхождении языка не должен смешиваться с аналитичес­кими и феноменологическими вопросами. Логический ана­лиз человеческой речи всегда приводит нас к элементу первостепенной важности, который не имеет параллелей в животном мире. Общая теория эволюции ни в каком отно­шении не препятствует установлению этого факта. Даже в области явлений органической природы мы признаем, что эволюция не исключает возникновения нового. Должен быть признан факт внезапных мутаций и неожиданных эволюци­онных скачков. Современная эволюционная теория больше подходит к эволюции с мерками раннего дарвинизма; иначе объясняет ома и причины эволюции. Мы легко можем до­пустить, что в развитии некоторых символических процессов человекообразные обезьяны сделали значительный шаг впе­ред. Но опять-таки мы должны признать, что порога чело­веческого мира они не достигают. Они оказались в тупике.

Для достижения ясности в постановке проблемы мы должны тщательно различать знаки и символы. То, что в жи­вотном поведении обнаруживаются сложные системы знаков и сигналов, – это, пожалуй, очевидный факт. Мы можем даже сказать, что некоторые животные, особенно домаш­ние, чрезвычайно восприимчивы к знакам.

Все яв­ления, которые обычно называют условными рефлексами, не только очень далеки, но и прямо противоположны су­щественным чертам символической мысли человека. Симво­лы в собственном смысле слова нельзя свести только к сиг­налам. Сигналы и символы принадлежат двум различным универсумам дискурсии: сигнал есть часть мира физического бытия; символ – часть человеческого мира значения. Сиг­налы – «операторы»; символы – «десигнаторы». Сигна­лы, даже когда они понимаются и используются как тако­вые, обладают физическим или субстанциональным бытием; символы же имеют только функциональную значимость.

Можно, короче говоря, сделать вывод, что живот­ное обладает практическим воображением и интеллектом, тогда как у человека развилась новая форма – символи­ческое воображение и интеллект.

Более того, в умственном развитии индивида переход от одной формы к другой – от всецело практической к символической установке – очевиден. Но здесь этот шаг – конечный результат медленного, постепенного развития. С помощью обычных методов психологического наблюдения нелегко различить отдельные стадии сложного процесса. Есть, однако, другой способ понять первостепенную значи­мость этого перехода. Сама природа, так сказать, ставит здесь эксперимент, проливающий неожиданный свет на про­блему. Мы имеем в виду два классических случая – Лоры Бриджмен и Элен Келлер, двух слепоглухонемых девочек, которые с помощью специальных методов научились гово­рить. Хотя оба случая хорошо известны и часто рассмат­ривались в психологической литературе, тем не менее стоит напомнить о них читателю, поскольку это, быть может, лучшая иллюстрация к общей проблеме, которую мы здесь исследуем. Мисс Салливен, учительница Элен Келлер, за­фиксировала точную дату – тот момент, когда ребенок ре­ально начал понимать значение и функцию человеческого языка. Привожу ее собственные слова: «Я должна расска­зать вам хотя бы вкратце об этом утре: ведь случилось нечто весьма важное. Элен сделала второй огромный шаг в своем образовании. Она узнала, что каждая вещь имеет имя и что ее ручная азбука – ключ к каждой вещи, которую она хочет знать....В то утро во время умывания она захотела узнать название воды. Когда она хочет знать какое-то на­звание, она указывает на этот предмет и хлопает меня по руке. Я обозначила на ее руке по буквам «в-о-д-а» – и больше не думала об этом, пока не позавтракали...[Потом] мы пошли к водокачке, и я заставила Элен держать кружку под струёй, пока я накачивала воду. Когда холодная вода хлынула, заполняя кружку, я написала на свободной руке Элен: «в-о-д-а». Слово, так близко совпавшее с ощущением холодной воды, льющейся по руке, кажется, испугало ее. Она уронила кружку и остановилась, как вкопанная. Лицо ее озарилось каким-то светом. Она повторила несколько раз «вода». Потом она опустилась на землю и спросила, как это называется, показала на насос и решетку и, наконец, вне­запно обернувшись, спросила мое имя. В ответ я обозначила на руке «учитель». Всю дорогу назад она была взволнована и выучивала имя каждого предмета, которого касалась, – и так за несколько часов она прибавила к своему словарю тридцать новых слов. Наутро она встала сияющая. Носилась от вещи к вещи, спрашивая их имя и радостно целуя меня... Все теперь должно было иметь имя. Куда бы мы ни ходили, везде она немедленно спрашивала о названиях вещей, ко­торые не встречала дома. Она требовала от друзей называть ей по буквам предметы, и всех, кто попадался, страстно обу­чала буквам. Она перестала пользоваться прежними знаками и пантомимикой, как только узнавала соответствующие слова, а овладение новым словом наполняло ее живейшей радостью. Мы заметили, что ее лицо с каждым днем дела­лось все выразительнее».

Решающий шаг, ведущий от пользования знаками и пан­томимикой к использованию слов, т.е. символов, вряд ли может быть описан выразительнее. В чем же заключалось реальное открытие ребенка в этот момент? Элен Келлер уже умела связывать некоторые вещи или события с некоторыми знаками ручного алфавита. Установились стойкие ассоциа­ции между вещами и тактильными впечатлениями. Но серии таких ассоциаций, даже если они повторяются и расширя­ются, не содержат понимания того, что такое человеческая речь и что она значит. Чтобы достигнуть такого понимания, ребенок должен сделать новое, более важное открытие. Он должен понять, что каждая вещь имеет название, что сим­волическая функция не ограничивается отдельными случая­ми, а является универсально применимым принципом, охва­тывающим всю сферу человеческой мысли. В случае с Элен Келлер это открытие было внезапным потрясением. За ис­ключением дефектов некоторых органов чувств, семилетняя девочка обладала блестящим здоровьем и высокоразвитым умом. При отсутствии заботы о ее воспитании она очень во многом отставала бы, но вдруг происходит этот решительный сдвиг, своего рода интеллектуальная революция. Ребенок начал видеть мир в новом свете. Он научился пользоваться словами не только как механическими знаками и сигналами, но совер­шенно новым орудием мышления. Открылись новые горизонты, и дитя могло теперь свободно странствовать по несравнимо более широкому и вольному пространству.

То же самое можно показать и на примере Лоры Бриджмен, хотя и без столь эффектного сюжета. И в умственных способностях, и в интеллектуальном развитии Лора Бриджмен значительно уступала Элен Келлер. В ее жизни и вос­питании не было таких драматических событий, какие мы находим в жизни Элен. Но в обоих случаях налицо одни и те же типичные элементы. После освоения пальцевого алфа­вита Лора Бриджмен внезапно достигла момента, когда стала понимать символизм человеческой речи. Как раз в этом от­ношении между двумя случаями наблюдается удивительный параллелизм. «Я никогда не забуду, – писала мисс Дру, одна из учительниц Лоры Бриджмен, – первый обед после того, как она усвоила ручной алфавит. Каждый предмет, которого она касалась, должен был иметь название; мне пришлось даже попросить кого-то покормить других детей, пока я занималась составлением для нее по буквам новых слов».

Принцип символизма с его универсальностью, значимос­тью и общеприменимостью – волшебное слово, то самое «Сезам, откройся!», которое позволяет войти в специфичес­ки человеческий мир, в мир человеческой культуры. Если человек обладает таким магическим ключом, дальнейшее развитие ему обеспечено. Такому прогрессу, очевидно, не препятствует недостаток чувственного материала. Случай Элен Келлер, достигшей очень высокой ступени умственного развития и интеллектуальной культуры, показывает нам ясно и неоспоримо, что в построении своего человеческого мира человек не зависит от качества материала, которым он рас­полагает. Если бы сенсуалистические теории были верны, если бы каждая мысль была лишь бледной копией перво­начального чувственного впечатления, тогда положение слепоглухонемого ребенка и в самом деле было бы безнадеж­ным. Ведь тогда были бы уничтожены подлинные источники человеческого знания; это было бы своего рода изгнанием из реальности. Но если мы изучим автобиографию Элен Келлер, мы не только тотчас узнаем, что это неверно, но и поймем, почему. Человеческая культура обретает свой спе­цифический характер, свои интеллектуальные и моральные ценности не из составляющего ее материала, а из ее формы, архитектоники, строения. И эта форма может быть выраже­на в любом чувственном материале. Звуковой язык имеет огромные технические преимущества перед тактильным, но технические недостатки последнего не уничтожают самого существа его использования. Использование тактильного языка вместо звукового не перекрывает пути для свобод­ного развития символической мысли и символического вы­ражения. Если ребенок преуспел в усвоении значений че­ловеческого языка, неважно, в каком конкретном материале эти значения ему доступны. Как показал случай Элен Кел­лер, человек может строить свой символический мир из самого бедного и скудного материала. То, что жизненно значимо, – это не отдельные кирпичи и камни, а их общая функция в архитектурной форме. В области речи именно их общая символическая функция оживляет материальные знаки и «дает им говорить». Вне этого живительного прин­ципа человеческий мир действительно остается глухим и немым. С этим принципом даже мир слепоглухонемого ре­бенка может стать несравненно более широким и богатым, нежели мир самого высокоразвитого животного.

Универсальная применимость – следствие того, что каждая вещь имеет название, – одно из величайших пре­имуществ человеческого символизма. Но не единственное. Существует другая характерная черта символов, которая со­провождает и дополняет первую, необходимо соотносится с ней. Символ не только универсален, но и чрезвычайно из­менчив. Я могу выразить то же самое значение в различных языках, но даже в пределах одного и того же языка любая мысль, идея могут быть выражены в совершенно разных терминах. Знак или сигнал соотносится с соответствующей вещью одним-единственным жестко закрепленным спосо­бом. Любой конкретный и индивидуальный знак относится к определенной индивидуальной вещи. В павловских опытах собаки легко приучались брать пищу только при особых сиг­налах; они не ели, покуда не раздавался сигнал, выбранный экспериментатором. Здесь, однако, нет аналогии с челове­ческим символизмом, как это зачастую интерпретируют, – наоборот, это полная противоположность символизму. Под­линный человеческий символизм характеризуется не едино­образием, а как раз своей изменчивостью: он не жесток и статичен, а подвижен. Правда, полное осознание этой по­движности есть, по-видимому, результат более позднего ин­теллектуального и культурного развития человека. В прими­тивном мышлении это осознание очень редко достигается. Здесь символ рассматривается как свойство самой вещи, по­добное другим ее физическим свойствам. В мифологичес­ком мышлении имя бога – неотъемлемая часть природы самого бога. Если я неправильно называю бога, заклинание или молитва не подействуют. То же самое относится цели­ком и к символическим действиям. Религиозный ритуал, жертвоприношение всегда должны выполняться одним и тем же неизменным способом и в одном и том же порядке, если нужно, чтобы они подействовали. Дети часто испытывают затруднения, впервые узнавая, что не каждое название пред­мета – его «собственное имя», что каждая вещь может иметь совершенно разные названия в разных языках: они склонны думать, что вещь «есть» то, чем она названа. Но это ведь лишь первый шаг. Каждый нормальный ребенок очень скоро узнает, что для выражения одних и тех же же­ланий и мыслей можно использовать различные символы. Очевидно, что эта изменчивость и подвижность не имеют па­раллелей в животном мире.

Теперь возникает новый важный аспект нашей общей проблемы – проблемы зависимости мысли об отноше­нии от мысли о символе. Вне сложной системы символов мысль об отношении вообще не может появиться, не то что полностью развиться. Некорректно утверждать, что простое осознание отношений предполагает интеллектуальный акт – акт логического или абстрактного мышления. Такое знание необходимо даже для элементарных актов перцеп­ции. Теории сенсуализма описывают перцепцию как мозаику простых чувственных данных. Однако сенсуалисты постоян­но упускают из виду факт, что само ощущение никоим об­разом не есть агрегат или связка изолированных впечатле­ний. Современная гештальтпсихология изменила этот взгляд: она показала, что даже простейшие перцептивные процессы включают в себя фундаментальные структурные элементы, некоторые схемы или конфигурации. Этот прин­цип действует и в человеческом, и в животном мире. Даже на сравнительно низких стадиях животной жизни экспери­ментально доказано присутствие этих структурных элемен­тов – в частности, пространственных и оптических структур. Само по себе осознание отношений не может, таким образом, считаться специфической чертой человеческого сознания. Однако у человека мы находим все-таки особый тип мыслей об отношениях, не имеющий параллелей в жи­вотном мире. У человека развилась способность изолиро­вать отношения – рассматривать их в абстрактном значе­нии. Чтобы схватить это значение, человеку не обязательно попадать в зависимость от чувственных – визуальных, слу­ховых, тактильных, кинестетических – данных. Он рассмат­ривает эти отношения «сами по себе» – го­ворил Платон. Классический пример этого поворотного пункта в интеллектуальной жизни человека – геометрия. Даже в элементарной геометрии мы не ограничены пред­ставлением конкретных индивидуальных фигур. Мы не имеем дела с физическими чувственно воспринимаемыми объектами: мы изучаем те универсальные пространственные отношения, для выражения которых у нас есть адекватная символика. Без предшествующего шага в развитии языка такое достижение было бы невозможно. В экспериментах над процессами абстрагирования или обобщения у живот­ных это становится очевидным.

Было показано, что высшие животные способны на то, что может быть названо «изо­ляцией чувственно воспринимаемых факторов». В экспери­ментальной ситуации они имеют возможность выбирать от­дельное чувственно воспринимаемое качество и реагировать соответственно. В этом смысле животное способно абстра­гировать цвет от величины и формы или форму от величины и цвета.

Если в животном мире и существовали некоторые черты distinctio rationis, то они, так сказать, уничтожены в зародыше. Животные не могут развиваться, они лишены бесценной и необходимой помощницы – человеческой речи, системы символов.

Гердер был первым мыслителем, который осознал проблему достаточно четко. Он рассуждал как философ-гу­манист, стремившийся к постановке вопроса исключительно в «человеческих» терминах. Отбросив метафизический или теологический тезис о сверхъестественном или Божественном происхождении языка, Гердер начал с критического переосмысления самой постановки вопроса. Речь – это не объект, не физическая вещь, которую можно объяснить ес­тественными причинами: это процесс, общая функция чело­веческого мышления. Мы не можем описать этот процесс психологически – в терминах, которыми пользовались все психологические школы XVIII в. Речь, согласно Гердеру, – не искусственное творение разума; не должна она рассмат­риваться и как особый механизм ассоциаций. В своей соб­ственной попытке выяснить природу языка Гердер ставит во главу угла то, что он называет «рефлексией». Рефлексия, или рефлективная мысль, есть человеческая способность выделять из всего нерасчлененного потока чувственных фе­номенов некоторые устойчивые элементы, чтобы, изолиро­вав их, сосредоточить на них внимание.

«Человек рефлектирует, когда его душевные силы дей­ствуют столь свободно, что он может выделить из целого моря ощущений, обуревающих его чувств одну волну и что он может остановить эту волну, сосредоточить на ней вни­мание, осознавать это внимание. Он рефлектирует, когда из сонной зыби образов, проницающих его чувства, он может сосредоточиться на моменте пробуждения, задержаться произвольно на одном образе, наблюдать его ясно и более спокойно, абстрагировать черты, показывающие ему, что именно это, а не что-либо другое, есть объект. Таким образом, он рефлектирует, когда может не только воспринимать все ка­чества ясно и отчетливо, но и осознать одно или несколько из них как отдельные качества... Благодаря чему возможно такое осознание? Благодаря одной характерной черте или эле­менту сознания, который вырисовывается с достаточной чет­костью и должен быть абстрагирован. Вот когда можно вос­кликнуть: Эврика! Эта изначальная черта сознания и есть язык души. Так и создается человеческий язык».

Здесь явлен скорее поэтический портрет, чем строгий логический анализ человеческой речи. Гердерова теория происхождения языка остается целиком спекулятивной. Она не исходит ни из общей теории познания, ни из наблюдения эмпирических фактов. Она основывается на его гуманисти­ческом идеале и глубокой интуиции о характере и развитии человеческой культуры. Тем не менее она содержит весьма ценные логические и психологические элементы. Всем тща­тельно исследованным и описанным процессам обобщения или абстрагирования у животных явно не хватает отличи­тельного признака, отмеченного Гердером. Однако позднее точка зрения Гердера получила неожиданное разъяснение и подтверждение совсем с другой стороны. Недавние иссле­дования в области психопатологии языка привели к выводу, что потеря или серьезные нарушения речи, вызванные по­вреждением мозга, – не изолированное явление. Этот де­фект целиком меняет характер человеческого поведения. Пациент, страдающий афазией или другими подобными не­дугами, не просто теряет способность пользоваться словами, соответственно изменяется и его личность. Эти изменения слабо проявляются во внешнем поведении, поскольку обыч­но такие пациенты ведут себя совершенно нормально. Такие люди могут решать задачи, возникающие в обыденной жизни, могут даже проявлять искусность в решении таких задач. Но они полностью лишены возможности решать про­блемы, выдвигаемые специфически теоретической или реф­лективной деятельностью. Они неспособны мыслить общими понятиями или категориями. Лишенные возможности понять универсалии, они увязают в непосредственных фактах, в кон­кретных ситуациях. Такие пациенты неспособны выполнить за­дачу, связанную с необходимостью понимания абстракций. Все это очень знаменательно, ибо показывает нам, что та сту­пень, которую Гердер называл рефлективной, зависит от сим­волической мысли. Без символики жизнь человека должна быть уподоблена жизни узника Платоновой пещеры. Жизнь че­ловека должна тогда ограничиться биологическими потребнос­тями и практическими интересами; он не сможет получить до­ступ к «идеальному миру», который открывается с разных сто­рон религией, искусством, философией, наукой.

Дата добавления: 2014-12-17