Психология и техника 1 страница

В наш век НТР большинство современ­ных машин, освобождая человека от огром­ных физических нагрузок и расширяя ди­апазон его активности, резко увеличивает его психическую нагрузку. Представим себе, к примеру, психическое напряжение летчика или подводника. Современные ЭВМ, частично снимая нагрузки на про­стые психические функции (память, вос­приятие, внимание, счет), предъявляют по­вышенные требования к планирующим и прогностическим способностям человека. Чем сложнее техника, тем больше она требует от человека; использовать многие психические функции (и часто на пределе их возможностей), уметь решать сложные задачи, контролировать свое эмоциональное состояние, обладать высокой профессио­нальной выучкой и т. д. Пульт управления современной мартеновской печи — это несколько десятков приборов, а на пульте современной электростанции приборов и индикаторов около 2 тыс., современный ре­активный самолет имеет около полутыся­чи индикаторов, кнопок и рукояток. Лег­ко себе представить, что произойдет, если все приборы и ручки управления располо­жить без учета возможностей человечес­ких движений, восприятия, памяти или если общая конструкция машины будет безостановочно требовать от работника максимального использования всех его психических возможностей.

Раньше срок жизни орудий и машин исчислялся столетиями; за этот срок путем проб и ошибок удавалось нащупать наибо­лее подходящую форму орудия и машин­ных характеристик. Современная же тех­ника изменяется столь быстро, обходится так дорого, что отлаживать и приспосабли­вать машину в ходе ее работы некогда — необходимо заранее научно обосновывать требования будущего работника к машине и создавать ее с учетом его человеческих возможностей. Эти задачи призваны ре­шать психология труда и инженерная пси­хология. Они разрабатывают методы оцен­ки состояний и психических возможностей человека в трудовой деятельности, оценки степени владения профессией, психологи­ческой оценки машин и изделий. Они же дают рекомендации по психологическому проектированию новой техники и деятель­ности человека.

Современная техника приносит нам не только облегчение и удобства. За комфорт, скорость, свободу от физических нагрузок приходится порой расплачиваться травмами, а то и смертельным исходом. Причиной ава­рий машин зачастую выступают неправиль­ные действия самого управляющего техни­кой. 70—80% всех катастроф в авиации и на автотранспорте происходит из-за таких действий. Ежегодно в мире в автокатастро­фах погибает около 200 тыс. человек и 7 млн человек получают травмы. <...>

Но еще чаще возникает проблема эф­фективности использования новой маши­ны, а в ряде случаев вообще ее нормальной работы.

<...>

Некоторое время казалось, что пробле­ма соотношения человека и техники мо­жет быть решена путем отбора подходя­щих именно для данной профессии людей. Предполагалось, что для каждой профес­сии существуют свои психофизиологичес­кие особенности, свой оптимальный тип человека, который станет работать в дан­ной профессии наиболее успешно. Есть люди, заведомо не способные работать ус­пешно в данной профессии.

И первые работы психологов подтвер­ждали такую точку зрения. Например, предложенный психологом Г. Мюнстербергом метод отбора водителей трамваев привел к значительному снижению коли­чества несчастных случаев. Однако все ока­залось не так просто. Психологи ожидали, что среди передовиков производства будут люди только одного типа (по психофизио­логическим показателям). Казалось, что люди со слабым типом нервной системы не выдержат там, где велики физические и нервные нагрузки, где всегда надо быть в напряжении, быстро решать сложные за­дачи. Но ожидания психологов не подтвер­дились. Среди передовых шоферов, ткачих и представителей других профессий про­цент лиц со слабым и сильным типом нервной системы оказался примерно оди­наков. Значит ли это, что тип нервной си­стемы не играет никакой роли в профессио­нальной деятельности? Нет. Среди шоферов лиц со слабым типом нервной системы намного меньше, чем с сильным, а в слож­ных условиях горных дорог и длительных рейсов слабый тип среди шоферов, как правило, не удерживается. Нет слабого типа и среди диспетчеров аэропортов, операто­ров сложных и опасных производств (хи­мическое, энергетическое). Как же они ока­зываются среди передовиков, если они вообще не удерживаются в некоторых профессиях? Дело в том, что слабый тип не вообще хуже сильного, а лишь по опреде­ленным характеристикам. По другим же своим свойствам он может оказаться луч­ше. Он обладает более высокой чувстви­тельностью и большей эмоциональностью. Он осторожнее. Чаще следует правилам. Поэтому среди шоферов, часто попадающих в аварии, людей этого типа фактически нет.

Шофер сильного типа, обладая уверен­ностью, что в трудной ситуации сумеет из­бежать аварии, часто думает во время рабо­ты о посторонних вещах. Шофер со слабым типом постоянно занят оценкой дорожной ситуации и прогнозом ее изменений, зара­нее готовится к возможным действиям. Зато машина такого водителя быстрее из­нашивается — он как бы перекладывает на машину свою неуверенность и страх перед аварией, постоянно работая педалями и ры­чагами переключения скорости.

<…>

Психологический анализ деятельности передовиков производства показал: люди с различным типом нервной системы доби­ваются успеха в работе существенно различными способами, находя свой индиви­дуальный стиль. Это позволяет любому че­ловеку успешно трудиться в большинстве профессий, не требующих повышенной вы­носливости и эмоциональной устойчивос­ти. Но тот факт, что различные типы лю­дей находят свой индивидуальный почерк, заставляет думать над разными способами обучения профессии. Сейчас всех учат оди­наково, по единому образцу, а научиться работать ученики должны каждый по-сво­ему, как им удобно. Иначе некоторые не выдерживают и отсеиваются. Особенно ве­лик отсев в сложных профессиях. Напри­мер, в летных училищах он достигает от 30 до 70%, принося государству значительный ущерб. Поэтому, наряду с индивидуальны­ми способами отбора, для ряда специально­стей более выгодным бывает отбор канди­датов по психофизиологическому соответ­ствию профессии. Во время второй мировой войны в США стали применять психологи­ческий отбор курсантов в летные училища. В результате отсев вдвое уменьшился.

При обследовании 500 учеников авто­школы по психофизиологическим методи­кам была выявлена группа потенциальных аварийщиков. Действительно, 46 человек этой группы в течение года после оконча­ния училища дважды попадали в аварии.

Статистика показывает, что водители автомашин-холостяки, алкоголики, невра­стеники попадают в аварии втрое чаще, чем остальные. <...>

Хороший эффект дает перераспреде­ление обязанностей и участков работы среди рабочих с различными индивиду­альными особенностями. Так, на одной из шахт перемещение рабочих, сделанное на основе только самых простых физиологи­ческих показателей, позволило уменьшить травматизм и поднять производитель­ность труда.

<…>

<...>

Большое внимание в последнее время стало уделяться анализу групповых отно­шений внутри малых производственных коллективов (экипажи самолетов, косми­ческих кораблей, группы операторов, ма­шинисты блюминга).

В современном производстве многими процессами и объектами нередко управляет всего несколько человек, имеющих персо­нальные четкие функции и осуществляю­щих единую взаимосвязанную деятельность.

В такой группе неизбежно формиру­ется субординация, подчас складываются присущие только данной группе способы взаимодействий. Нередко два отличных пилота, объединенных в единый экипаж, не только не показывают хороших резуль­татов, но могут из-за несогласованности действий создать аварийную ситуацию. Нецелесообразно объединять в одном та­ком малом коллективе лидеров, не способ­ных уступать, а также людей, плохо отно­сящихся друг к другу, людей с быстрыми и, наоборот, медленными реакциями на собы­тия, управляющих вместе одним объектом.

Все подобные рекомендации — на уров­не простого здравого смысла. Однако есть отношения и более сложные, они не раскры­ваются без научного анализа, а при этом значат очень много для жизни коллектива. Как мы уже видели, такие отношения изу­чаются особой отраслью психологической науки — социальной психологией,

Не только психология труда и инже­нерная психология вносят вклад в созда­ние и использование новой техники. Не­малое значение для технического прогресса имеют исследования, ведущиеся в общей, педагогической, социальной психологии и даже в такой, казалось бы, далекой от тех­ники области, как зоопсихология.

Например, результаты исследований сигнального общения птиц позволили пред­ложить меры по отпугиванию пернатых от аэропортов, где раньше их скопления часто создавали аварийные ситуации для самолетов; птицы попадали в двигатели, разбивали стекла кабины пилотов. Запи­сывая на магнитофонную ленту крики тех или видов птиц, предупреждающих пер­натую родню об опасности, и воспроизво­дя эти крики через громкоговоритель, можно достаточно эффективно отпугивать птиц от взлетных полос.

Итоги исследований химических сигна­лов насекомых продиктовали подбор хими­ческих веществ, привлекающих или отпу­гивающих этих насекомых. С помощью таких веществ можно заманить в ловушку всех самцов определенного вида, оставив са­мок бесплодными.

<…>

Джемс У. Поток сознания*

Порядок нашего исследования должен быть аналитическим. Теперь мы можем приступить к изучению сознания взрослого человека по методу самонаблюдения. Большинство психологов при­держиваются так называемого синтети­ческого способа изложения. Исходя от простейших идей, ощущений и рассмат­ривая их в качестве атомов душевной жизни, психологи слагают из последних высшие состояния сознания — ассоциа­ции, интеграции или смещения, как дома составляют из отдельных кирпичей. Такой способ изложения обладает всеми педагогическими преимуществами, каки­ми вообще обладает синтетический метод, но в основание его кладется весьма сомни­тельная теория, будто высшие состояния сознания суть сложные единицы. И вме­сто того чтобы отправляться от фактов душевной жизни, непосредственно извест­ных читателю, именно от его целых конкретных состояний сознания, сторонник синтетического метода берет исходным пунктом ряд гипотетических простейших идей, которые непосредственным путем совершенно недоступны читателю, и пос­ледний, знакомясь с описанием их взаи­модействия, лишен возможности прове­рить справедливость этих описаний и ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как бы там ни было, но посте­пенный переход в изложении от простей­шего к сложному в данном случае вво­дит нас в заблуждение.

Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, отнесутся крайне неодобри­тельно к отстранению синтетического ме­тода, но человек, защищающий цельность человеческой природы, предпочтет при изучении психологии аналитический метод, отправляющийся от конкретных фак­тов, которые составляют обыденное содержание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскроет элементарные психические единицы, если таковые существуют, не заставляя нас делать рискованные ско­роспелые предположения. Читатель дол­жен иметь в виду, что в настоящей книге в главах об ощущениях больше всего говорилось об их физиологических условиях. Помещены же эти главы были раньше про­сто ради удобства. С психологической точки зрения их следовало бы описывать в конце книги. Простейшие ощущения были рассмотрены нами ранее как психические процессы, которые в зрелом возрасте почти неизвестны, но там ничего не было сказано такого, что давало бы повод чита­телю думать, будто они суть элементы, обра­зующие своими соединениями высшие со­стояния сознания.

Основной факт психологии. Первичным конкретным фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит убежде­ние, что в этом опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния созна­ния сменяются в нем одно другим. Подоб­но тому, как мы выражаемся безлично: "светает", "смеркается", мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше без­личным глаголом "думается".

Четыре свойства сознания. Как совер­шаются сознательные процессы? Мы заме­чаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состо­яния изменчивы; 3) всякое личное созна­ние представляет непрерывную последова­тельность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор. Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем упот­ребить ряд психологических терминов, которые могут получить вполне точное опре­деление только в дальнейшем. Условное значение психологических терминов обще­известно, а в этой главе мы их будем упот­реблять только в условном смысле. На­стоящая глава напоминает набросок, который живописец сделал углем на по­лотне и на котором еще не видно никаких подробностей рисунка.

Когда я говорю: "всякое душевное со­стояние" или "мысль есть часть лично­го сознания", то термин личное сознание употребляется мною именно в таком ус­ловном смысле. Значение этого термина понятно до тех пор, пока нас не попросят точно объяснить его; тогда оказывается, что такое объяснение — одна из трудней­ших философских задач. Эту задачу мы разберем в следующей главе, а теперь ог­раничимся одним предварительным за­мечанием. В комнате, скажем в аудито­рии, витает множество мыслей ваших и моих, из которых одни связаны между собой, другие — нет. Они так же мало обособлены и независимы друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособлена совершенно, но каждая связана с некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши — с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем

* Джемс У. Психология. М.: Педагогика, 1991. С.56—80.

сказать, не имея на это данных опыта. Состояния сознания, кото­рые мы встречаем в природе, суть непременно личные сознания — умы, личности, определенные конкретные "я" и "вы".

Мысли каждого личного сознания обо­соблены от мыслей другого, между ними нет никакого непосредственного обмена, ни­какая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная ра­зобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом слу­жит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль, при­надлежащая кому-нибудь". Ни одновре­менность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не мо­гут слить воедино мыслей, которые разъединены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представ­ляет одну из самых абсолютных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью это­го положения, поскольку в нем утвержда­ется только существование "чего-то", соответствующего термину "личное сознание", без указаний на дальнейшие свойства это­го сознания. Согласно этому можно счи­тать непосредственно данным фактом пси­хологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не "мысли и чувства существуют", но "я мыслю" или "я чувствую". Никакая психология не может оспаривать во что бы то ни стало факт существования лич­ных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательно­сти мыслей, сознаваемые как таковые. Худшее, что может сделать психолог, — это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной ценности.

В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает про­должительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень труд­но. Я только хочу моими словами подчер­кнуть тот факт, что ни одно раз минувшее состояние сознания не может снова возникнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мыс­ли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочета­ний простейших состояний. В таком слу­чае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одина­ковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зелено­го цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получа­ем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? Отрицательный ответ на эти вопросы может показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не под­тверждает того факта, что центростре­мительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впечатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы ви­дим зеленый цвет того же качества, обоня­ем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невниматель­ности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы "Восприятие", мы увидим, как глу­боко укоренилась в нас привычка пользо­ваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричне­вой краске, в другом — к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же пред­меты выглядят, звучат и пахнут на раз­личных расстояниях и при различной ок­ружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.

Благодаря этому обстоятельству свиде­тельство о субъективном тождестве раз­личных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности из­вестного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два по­рознь воспринятых нами чувственных впе­чатления или нет. Внимание наше привле­кается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, кото­рый данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее тем­ный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине,

изображающей мраморное здание, освещен­ное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного насто­ящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувствен­ным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изме­няется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительно­сти лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зави­симости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бес­полезным; пение птиц вдруг начинает ка­заться монотонным, завывание ветра — печальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависи­мости от изменчивости нашей чувстви­тельности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физи­ологического характера. Каждому ощущению соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто­рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому изменению. Но последнее, строго говоря, физиологически невозможно, следовательно, и аб­солютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответ­ствует некоторое изменение в сознании, которому служит данный мозг.

Но если так легко обнаружить неосно­вательность мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться неизменным образом, то еще более неоснователь­ным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблю­дается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состоя­ния нашего ума никогда не бывают абсо­лютно тождественными. Каждая отдель­ная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими наши­ми мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них но­вые стороны. И мысль, с помощью кото­рой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать извест­ным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возмож­ность такого образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления пред­ставляются нам совершенно в новом све­те. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде произ­водило впечатление, теперь более не при­влекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то не­земными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы не­когда окружали каким-то небесным оре­олом, становятся с течением времени в на­ших глазах самыми обыкновенными земными существами, картины — бессо­держательными, книги... Но разве в про­изведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны со­чинения Дж.Ст.Милля, как это нам каза­лось прежде? Предаваясь менее наслажде­ниям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более про­никаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей. Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как

бы ни было трудно строго провести его через все частности исследования. Если вначале он и покажется читателю тем­ным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу толь­ко, что, если этот метод правилен, выстав­ленное мною выше положение о невоз­можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это ут­верждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгля­да, ибо, принимая его, мы совершенно рас­ходимся даже в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели ког­да-то почти безграничное влияние в Гер­мании и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явле­ний, рассматривая высшие состояния со­знания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра­зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи — как известного рода жид­кости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем сим­волические выражения, которым в при­роде ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся вре­мя от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образом непреры­вен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе толь­ко два рода перерывов в сознании: или вре­менные пробелы, в течение которых созна­ние отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последую­щее не имеет в сознании никакого отноше­ния к предшествующему. Положение "со­знание непрерывно" заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состоя­ния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качествен­ном содержании сознания никогда не совершаются резко.

Разберем сначала первый, более про­стой случай. Когда спавшие на одной кро­вати Петр и Павел просыпаются и начинают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собствен­ным прошлым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю, безошибочно находит соответствующий ему катод через все про­межуточные вещества, так настоящее Пет­ра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с про­шлым Павла. Так же мало способно оши­биться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его настоящим. Он может иметь совершенно верные сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, бе­зусловно, отличается от сознания его соб­ственного прошлого. Собственные состоя­ния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут жи­востью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими ка­чествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей лично­сти, мое, так точно и все другое, проникаю­щее в мое сознание с живостью и непосред­ственностью, — мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы на­зываем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается на­шим настоящим и входит в состав нашей личности. Эта "сплошность" личности и представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, со­знавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.

Таким образом, сознание всегда является для себя чем-то цельным, не раздроб­ленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) психических явлений", не дают нам представления о сознании, ка­кое мы получаем от него непосредствен­но: в сознании нет связок, оно течет не­прерывно. Всего естественнее к нему применить метафору "река" или "поток". Говоря о нем ниже, будем придерживать­ся термина "поток сознания" (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, при­надлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому пред­шествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые каче­ственными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выра­жения "цепь (или ряд) психических явле­ний" не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их воз­никновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо со-знавание грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продол­жается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, вне­запно нарушающий молчание и контрас­тирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впе­чатления, вызванного тем же самым гро­хотом в непрерывном ряду других подоб­ных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько огра­ниченное настоящим, что в нем не на­шлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то прежде всего нас поразит различная ско­рость течения в отдельных частях. Созна­ние подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль об­лек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, осо­бенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные проме­жутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии от­носительного покоя.

Дата добавления: 2014-12-29