Психология и техника 3 страница

Выготский, Л.С. Причины кризиса в психологической науке*

Основная суть вопроса остается той же везде и сводится к двум положениям.

1. Эмпиризм в психологии на деле ис­ходил столь же стихийно из идеалисти­ческих предпосылок, как естествознание — из материалистических, т. е. эмпиричес­кая психология была идеалистической в основе.

2. В эпоху кризиса эмпиризм по неко­торым причинам раздвоился на идеалис­тическую и материалистическую психоло­гии <...>. Различие слов поясняет и Мюнстерберг как единство смысла: мы мо­жем наряду с каузальной психологией го­ворить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психоло­гией сознания, или о психологии понима­ния наряду с объяснительной психологией. Принципиальное значение имеет лишь то обстоятельство, что мы признаем двояко­го рода психологию.

<...>

В сущности, мы пришли к давно уста­новившемуся в нашей науке мнению о глу­бокой двойственности ее, пронизывающей все ее развитие, и, таким образом, примк­нули к бесспорному историческому положению. В наши задачи не входит история науки, и мы можем оставить в стороне вопрос об исторических корнях двойствен­ности и ограничиться ссылкой на этот факт и выяснением ближайших причин, приведших к обострению и разъединению двойственности в кризисе. Это, в сущнос­ти, тот же факт тяготения психологии к двум полюсам, то же внутреннее наличие в ней "психотелеологии" и "психо­биологии", которое Дессуар назвал пени­ем в два голоса современной психологии и которое, по его мнению, никогда не замолк­нет в ней.

Мы должны теперь кратко остановить­ся на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассивно, только как неиз­бежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внут­ри нашей науки, оставляя все другие в сто­роне. Мы имеем право так сделать, потому что внешние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри на­уки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ бли­жайших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анализа.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полу­презрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психо­логии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т.е. для мето­долога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психоло­гии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в пси­хологии; она дает лучшие методологичес­кие работы. Представление о смысле про­исходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинул­ся; то, что было на периферии, стало определяющей точкой круга. Как и о фи­лософии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психо­технику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями за­пасы практически-психологического опы­та и навыков, потому что и церковь, и во­енное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в осно­ве научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влия­ние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что меди­цина для анатомии и физиологии и тех­ника для физических наук. Нельзя пре­увеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практи­кой подтвердить истинность своего мыш­ления, которая стремится не столько объяс­нить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в прак­тики не зависела нисколько; практика была _________________________________________________________________________________

^*1Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С.386—389.

принципиально иное отношение практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от выводом, приложением, вообще выхо­дом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколь­ко не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; прак­тика выдвигает постановку задач и слу­жит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Это переводит нас прямо ко второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конст­руктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Это­му нисколько не противоречит то легко­мысленное, "беззаботное", по слову Мюнстерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто порази­тельно беспомощны, слабосильны, поверх­ностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напо­минают размышления мольеровских ле­карей о медицине; ее методология изоб­ретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, вре­менной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципи­ального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методо­логию. Как говорит Мюнстерберг, не толь­ко в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922. С. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то, что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Прин­цип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л.Бинсвангер говорит, что не от логи­ки, гносеологии или метафизики ожида­ем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, пробле­мы, включающей в себя проблемы психоло­гии, — о субъективирующей и объективи­рующей психологии, — но от методологии, т. е. учения о научном методе. Мы сказа­ли бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или других психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие про­тиворечия психологической методологии переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраива­ет всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она тол­кает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опирать­ся на интроспекцию; едва ли вообще мож­но до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психо­техника, как отметил И.Н.Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологи­ческих, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психоло­ги требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление ко­раблем вдохновению капитана и руковод­ство фабрикой — воодушевлению ин­женера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще толь­ко и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промыш­ленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для от­бора вагоновожатых не годится эйдети­ческая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для этого не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотех­ника — в одном слове, т.е. научная тео­рия, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствую­щий идеалист, закладывает основы пси­хотехники, т.е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой об­наруживает несостоятельность идеалисти­ческой психологии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психо­логии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам го­ворит о себе, т.е. с субъективными фило­софскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких сме­шанных формах встречаются обе тенден­ции; какими изломанными, неожиданны­ми, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внут­ри одной и той же системы, часто внут­ри одного термина — наконец, как борь­ба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологичес­ких школ, но стоит за ними и определя­ет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.

Теплов Б.М. Об интроспекции и самонаблюдении*

Что следует понимать под субъектив­ным методом в психологии? Для ответа на вопрос обратимся прежде всего к перво­источнику — к тем психологам, которые считали, что субъективный метод — един­ственно возможный в психологии, и все усилия направляли к разработке этого ме­тода. К ним относится большинство стол­пов буржуазной идеалистической психо­логии. Возьмем для примера двух главных представителей официально утвержденной психологии в дореволюционной России: профессора Московского университета Г.И.Челпанова и профессора Петербург­ского университета А.И.Введенского.

В учебнике психологии, по которому учились гимназисты того времени, Чел па­нов писал так: "Психические явления могут быть познаваемы только при помо­щи самонаблюдения. Познание при помо­щи самонаблюдения в психологии приня­то называть субъективным методом в отличие от объективного метода естествоз­нания" (1905. С. 7).

Аналогичное, только в более резкой форме, писал и Введенский: "Душевные явления сознаются или воспринимаются только тем лицом, которое их пережива­ет" (1914. С. 15). "Чужой душевной жиз­ни мы не можем воспринимать; сама она навсегда остается вне пределов возможно­го опыта" (Там же. С. 74). Наблюдение

душевных явлений в самом себе "называ­ется самонаблюдением, или внутренним наблюдением, или интроспекцией, система­тическое же употребление самонаблюде­ния для научных целей называется субъек­тивным, или интроспективным, методом" (Там же. С. 13).

Итак, психические явления могут по­знаваться только в себе самом; познание их осуществляется при помощи интроспек­ции (внутреннее зрение) или самонаблю­дения; систематическое употребление ин­троспекции для научных целей и есть субъективный метод; метод этот, как яв­ствует из вышесказанного, — единственно возможный в психологии.

Как же быть с познанием чужой пси­хической жизни? В этом вопросе Введенс­кий, надо отдать ему справедливость, за­нимал наиболее последовательную пози­цию — позицию крайнего агностицизма, своего рода "психологического солипсиз­ма". "Я вправе, — писал он, — смело утвер­ждать, без всякого опасения противоречить каким-либо заведомо существующим фак­там, что, кроме самого меня, ровно никто не одушевлен во всей вселенной" (Там же. С. 72). И дальше: "Мне нельзя узнать, где есть одушевленность помимо меня и где ее нет, так что без всякого противоречия с наблюдаемыми мною фактами я могу всюду, где захочу, либо допускать, либо отрицать ее" (Там же. С. 73). Таким образом, про­фессор университета, облеченный обязан­ностью читать курс психологии, считал себя вправе допускать психическую жизнь у шкафа и отрицать ее у самого близкого ему человека. Естественно, что никакого интереса не может представить содержа­ние курса психологии, читавшегося с та­ких позиций.

Более обтекаемую и по видимости нау­кообразную позицию занимал Челпанов.

<...> "Нельзя сказать,— писал Челпа-нов,— что в психологии применяется объективный метод, потому что весь объек­тивно добытый материал становится дос­тупным для психолога только благодаря тому, что он переводит его на язык само­наблюдения. Если он так или иначе ис­толковывает психическую жизнь ребенка, если он так или иначе понимает психическую жизнь душевнобольного и т. п., то это только потому, что он раньше имел случай пережить аналогичные состояния" (1905. С. II).

Самый знаменитый из американских интроспекционистов, Б.Э.Титченер, не сму­щаясь, продолжал такое же рассуждение и по отношению к изучению психологии животных. Психолог, писал он, "старается, насколько это только возможно, поставить себя на место животного, найти условия, при которых его собственные выразитель­ные движения были бы в общем того же рода; и затем он старается воссоздать со­знание животного по свойствам своего человеческого сознания" (1914. Т. 1. С. 26).

Как видно, сущность субъективного метода заключается в том, что психолог истолковывает психическую жизнь дру­гих взрослых людей, детей, душевноболь­ных и даже животных с точки зрения тех сведений, которые он получил при помо­щи самонаблюдения. Репертуар тех пси­хических процессов, которые могут быть таким путем найдены, естественно, ограничивается и должен по существу метода ограничиваться тем, что пришлось пере­жить самому психологу. Представления, чувства, мысли другого человека, ребенка и даже животного — это все

^* Теплов Б.М. Об объективном методе в психологии// Избранные труды: В 2 т. М.: Педагогика, 1985. Т. 2. С.291—302.

те же представления, чувства и мысли ученого-пси­холога, ибо никаких других он не знает и не имеет права знать.

Следовательно, действительное позна­ние чужих чувств или мыслей (таковое по­знание предполагается невозможным!) заменяется тем, что психолог приписывает другим людям (или даже животным) те чувства и мысли, которые он считает, исхо­дя из собственного опыта, наиболее разум­ным приписать им в данном случае.<...>

Научная несостоятельность субъектив­ного метода в его развернутом виде слиш­ком очевидна. Однако не следует забывать, что явно нелепое требование приписывать детям, душевнобольным и животным пси­хические процессы из запаса собственного интроспективного опыта есть прямое и необходимое следствие исходной посылки: самонаблюдение есть единственный адек­ватный метод познания психики. Если принять эту посылку, то следует или отка­заться от изучения, например, психики ребенка, или принять метод "истолкова­ния через самонаблюдение".

Все изложенное учение о субъектив­ном методе в психологии покоится на вере в то, что у человека имеется специальное орудие для непосредственного познания своей психики (внутреннее восприятие, или интроспекция) и что другое — опосредствованное — познание психичес­кого невозможно, а следовательно, не­возможно и объективное, общезначимое познание чужой душевной жизни, и по­этому оно должно заменяться чисто субъективным переводом на язык само­наблюдения. Нетрудно понять, что здесь мы имеем дело с неприкрытым субъек­тивным идеализмом, что основной тезис интроспективной психологии — "психо­логия есть наука о непосредственном опыте" (В.Вундт, Т.Липпс и другие, вплоть до большинства современных англо-аме­риканских психологов-идеалистов) — име­ет вызывающе идеалистический характер.

Для марксизма ощущение есть образ, отражение объективного мира. В ощуще­нии и восприятии мы непосредственно вос­принимаем объективную реальность. Са­мих же ощущений и восприятий мы непосредственно не воспринимаем; о них мы узнаем опосредствованно. То же отно­сится и к таким внутренним процессам, как представление, воспоминание, мышле­ние и т.д. И в них мы имеем образы объек­тивного мира. Я непосредственно знаю со­держание своих мыслей, представлений и т.п., но не сами процессы мышления, пред­ставления, воспоминания. Я непосредствен­но знаю, о чем я думаю, это дано мне в субъективном образе (термин "образ" я употребляю в широком философском смысле, а не в более узком смысле пред­ставления, наглядного образа), но я непос­редственно не воспринимаю процесса сво­его мышления. Когда человек говорит: "я вспомнил", "я подумал" и т.п., то это не значит, что он "видит" внутренним взо­ром процессы воспоминания или думания, что он их каким-то способом внутренне воспринимает.

Глубоко прав был Сеченов, заявивший в полемике с К.Д.Кавелиным, что "особого психического зрения, как специального орудия для исследования психических процессов, в противоположность матери­альным, нет" (1947. С. 197), что это орудие есть "фикция" (Там же. С. 211). И в дру­гом месте: "... у человека нет никаких специальных умственных орудии для по­знавания психических фактов, вроде внут­реннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, познава­ло бы продукты сознания непосредственно, по существу" (Там же. С. 222).

Объективный метод в психологии предполагает безоговорочный отказ от всяких пережитков веры в то, что науч­ное исследование должно основываться на так называемой интроспекции, пони­маемой как орудие непосредственного познания психических процессов.

Опыт говорит: показания самонаблю­дения типа обычных отчетов людей о том, что и почему они делали и о чем они ду­мали, никогда не выходят за пределы обыч­ных житейских понятий — вспомнил, по­думал, понял, решил, обратил внимание и т.п. Самонаблюдение, понимаемое как внутреннее восприятие, интроспекция, не дает никаких возможностей для анализа того, что значит вспомнил, подумал, понял, решил.

Процессы, сложнейшие по объективной природе, по образующей их системе свя­зей, для самонаблюдения выступают обыч­но как абсолютно простые. Мы в учебни­ках психологии характеризуем восприя­тие как "очень сложный процесс, в основе которого лежит выделение некоторой группы ощущений, объединение их в це­лостный образ, определенное понимание или осмысливание этого образа и узнава­ние соответствующего предмета или яв­ления" (Теплое Б.М, 1950. С. 55).

Однако для самонаблюдения восприя­тие в нормальных условиях — процесс абсолютно простой, в котором нельзя ус­мотреть всех вышеописанных составных частей. Восприятие становится "сложным процессом" лишь в особо затрудненных условиях или при нарушениях мозговой деятельности.

Люди осуществляют самонаблюдение в течение десятков тысяч лет, и пределы тех единиц, на которые самонаблюдение может разложить психическую деятель­ность, давно уже обнаружились. От того, что человека посадят в лабораторию, да­дут ему инструкцию и будут записывать его показания, острота и глубина его внутреннего зрения не изменятся. Пси­холог, ставящий интроспективный экспе­римент с целью узнать механизм процес-

са мышления или запоминания, подобен физику, который посадил бы человека в специальную комнату и дал ему инструк­цию с величайшим вниманием рассмот­реть атомное строение тела. Никакой планомерный подбор тел, подлежащих рас­смотрению, никакая тренировка наблю­дателей не сделают этого действия менее нелепым. Простым глазом нельзя уви­деть атомное строение тела. Простым внутренним глазом нельзя увидеть ме­ханизм психических процессов. Всякие попытки в этом направлении — потеря времени. К познанию самих психических процессов можно подойти только опосред­ствованно, путем объективного исследо­вания.

Всякая наука есть опосредствованное познание. Забвение этого ведет к настой­чивому стремлению непосредственно уви­деть психический процесс, ведет к неве­рию в силу объективного метода, который через наблюдение объективных условий возникновения психического процесса и объективных его проявлений, результатов дает подлинно научное познание самого процесса.

Объективный метод в психологии есть метод опосредствованного познания пси­хики, сознания. Он исключает всякого рода психологический агностицизм. Для объек­тивного метода чужая психическая жизнь не менее доступна научному изучению, чем своя собственная, так как фундаментом этого метода не является интроспекция.

Положение об объективной познавае­мости психики есть важнейшая методо­логическая предпосылка материалистичес­кой психологии. Возможность такого познания вытекает из раскрытого выше понимания предмета психологии: субъек­тивное является предметом научной пси­хологии не само по себе, а лишь в единстве с объективным.

Психическая деятельность всегда по­лучает свое объективное выражение в тех или других действиях, речевых реакциях, в изменении работы внутренних органов и т. д. Это — неотъемлемое свойство пси­хики, забвение которого неизбежно ведет к подмене "психических реальностей" "пси­хическими фикциями" (Сеченов).

В связи с этим следует напомнить, что для Сеченова, первым выдвинувшего идею рефлекторной природы психики, не существовало рефлексов в буквальном смысле слова "без конца". "Во всех случа­ях, — писал он, — где сознательные психи­ческие акты остаются без всякого внешне­го выражения, явления эти сохраняют тем не менее природу рефлексов"; и в этих случаях "конец рефлекса есть акт, вполне эквивалентный возбуждению мышечного аппарата, т.е. двигательного нерва и его мышцы" (1947. С. 152).

Наиболее важным для психологии яв­ляется выражение психических процессов во внешней деятельности человека, в его поступках, словах, в его поведении. Сече­нов писал: "Психическая деятельность че­ловека выражается, как известно, внешни­ми признаками, и обыкновенно все люди, и простые, и ученые, и натуралисты, и люди, занимающиеся духом, судят о первой по последним, т. е. по внешним, признакам" (Там же. С. 70). И далее: "О характере человека судят все без исключения по внешней деятельности последнего" (Там же. С. 114).

Учитель и друг Сеченова, великий рус­ский материалист Чернышевский неодно­кратно указывал на то, что познание чело­века и его психической деятельности достигается главным образом через изу­чение его действий, поступков. В одной из последних работ он писал: "Достоверные сведения об уме и характере человека мы до сих пор не можем приобретать ника­кими рассуждениями по каким-нибудь общим основаниям. Они приобретаются только изучением поступков человека" (1951. Т. X. С. 820—821). <...>

Порочность субъективного метода в психологии проявляется вовсе не в том, что он придает значение изучению высказы­ваний человека, а в том, что он придает решающее значение высказываниям чело­века о себе, о своих переживаниях.

Нередко думают, что словесные выска­зывания испытуемого в обычных экспе­риментах по изучению ощущений и вос­приятий есть показания самонаблюдения. Это ошибка. Показания о том, что ис­пытуемый видит, слышит, вообще ощуща­ет или воспринимает, — это показания о предметах и явлениях объективного мира. Только субъективный идеалист может на­стаивать на том, что такие показания надо относить к числу показаний самонаблю­дения.

Никакой здравомыслящий человек не скажет, что военный наблюдатель, дающий такие, например, сведения: "Около опушки леса появился неприятельский танк", — занимается интроспекцией и дает пока­зания самонаблюдения. Но какое же ос­нование говорить о показаниях само­наблюдения или об использовании интроспекции в обычных экспериментах по изучению ощущений или восприятий, когда испытуемые отвечают на такие, на­пример, вопросы: какой из двух квадра­тов светлее? Какой из двух звуков выше (или громче)? Есть ли в темном поле зре­ния светлый круг? Сколько вы видите светящихся точек? и т.п. Совершенно оче­видно, что здесь испытуемый занимается не интроспекцией, а экстроспекцией, не внутренним восприятием, а самым обыч­ным внешним восприятием. Совершенно очевидно, что он дает здесь не показания самонаблюдения, а показания о предметах и явлениях внешнего мира. Нельзя, сле­довательно, говорить о показаниях испы­туемых в нормальных экспериментах по изучению ощущений и восприятий как о показаниях самонаблюдения. Иначе пришлось бы признать, что все естествоз­нание строится на показаниях самонаб­людения, так как нельзя себе представить научное наблюдение или эксперимент, которые могли бы обойтись без суждений восприятия.

Но ведь дело, в сущности, не меняется, если военный наблюдатель или разведчик дает показания по памяти, т.е. показания о том, что он видел несколько часов назад. И эти показания никто не назовет показа­ниями самонаблюдения; это высказывания о предметах внешнего мира, а вовсе не о самом себе, хотя по таким высказывани­ям и можно определенным путем вынес­ти суждения о памяти человека, дающего показания. Следовательно, и о показаниях испытуемых во многих экспериментах, по­священных изучению памяти, нельзя ска­зать, что они являются показаниями само­наблюдения.

Итак, далеко не все словесные показа­ния испытуемых, получаемые в психоло­гических экспериментах, можно назвать по­казаниями самонаблюдения. Показаниями самонаблюдения следует называть лишь высказывания испытуемых о себе, о своих действиях и переживаниях.

Вообще же нужно решительно отвести ложную и вредную мысль о том, что ис­пользование в психологическом исследо­вании, и в частности в психологическом эксперименте, словесных реакций или сло­весного отчета испытуемых есть признак субъективности метода, свидетельство от­хода от строго объективного метода ис­следования. <...> Объективность или субъективность метода менее всего опре­деляется тем, какие реакции — речевые, двигательные, вегетативные — изучаются.

Важнейшее условие объективности метода — возможно более строгий и пол­ный учет воздействий на испытуемого и его реакций. Это относится и к речевым воздействиям на испытуемого, и к его ре­чевым реакциям. Не отказ от них, а стрем­ление к строгому их учету — вот что сле­дует из требования объективности метода.

Решительно отвергая интроспекцию как особое внутреннее восприятие, являющееся орудием непосредственного познания психи­ческих процессов, объективный метод в пси­хологии, конечно, не отрицает у человека спо­собности давать словесный отчет самому себе или другим людям (в том числе и пси­хологу-исследователю) о своих действиях и переживаниях (о содержании своих пережи­ваний). В этом смысле можно говорить о наличии у человека способности к самонаб­людению, резко противопоставляя, однако, термины самонаблюдение и интроспекция. Самонаблюдение в единственно приемле­мом значении этого слова не есть "внутрен­нее наблюдение", не есть результат непос­редственного восприятия своих психических процессов или психических особенностей своей личности.

Существует очень распространенный предрассудок: всякое знание о себе — о своей психической деятельности, о своих психических особенностях — человек яко­бы получает путем интроспекции, т.е. пу­тем некоего непосредственного, недоступ­ного другим людям познания. Этот взгляд ложный. Наиболее важные знания о себе человек получает опосредствованно, т.е. теми же принципиально способами, кото­рые доступны и другим людям.

Путем интроспекции нельзя устано­вить запасы своей памяти, нельзя узнать, что я помню и знаю. Надо решительно отказаться от взгляда на память как на кладовую, в которой хранится все, что запомнилось, и которую можно обозреть внутренним взором, т.е. с помощью инт­роспекции. Запоминание есть образование сложной системы связей, а воспроизведе­ние — оживление этих связей, причем стро­го детерминированное, вызванное опреде­ленным стимулом.

Чтобы узнать, запомнил ли человек данное содержание или нет, надо испытать, воспроизводится ли это содержание при тех стимулах, при тех воздействиях, ко­торые — насколько можно предполагать — связаны у данного человека с интере­сующим нас содержанием. (Такого рода воздействиями и являются различные вопросы, задания и т.п.) И чем разнооб­разнее будут эти воздействия, тем досто­вернее будет результат. Совершенно так же поступает и сам человек, желая уз­нать, запомнил ли он данное содержание. Он должен спросить себя о чем-то, к это­му содержанию относящемся, должен дать себе некоторое задание и по результатам этого испытания судить о том, запомнил ли он. Неважно, конечно, что он это дела­ет не вслух. Средства, которыми я распо­лагаю, чтобы узнать, что я помню, прин­ципиально говоря, те же самые, которыми располагают другие люди, определяющие запасы моей памяти. Я узнаю об этом не непосредственно, не путем интроспекции, а опосредствованно, ибо иным путем что-то узнать нельзя.

Дата добавления: 2014-12-29