Хроника выборов 10 марта 1989 года 1 страница

Никогда к этому не привыкну. Всякий раз, когда на меня обрушивается клевета, очередная провокация, страшно расстраиваюсь, переживаю, хотя уже пора бы реагировать бесстрастно и спокойно. Не могу!

Недавно мне позвонили из нескольких мест и сообщили, что в райкомы партии спущено анонимное методическое пособие на десяти страницах по дискредитации кандидата Ельцина. Очень скоро один экземпляр мне принесли. Заставил себя прочесть этот текст и опять расстроился. Не из‑за того, конечно, что избиратели отвернутся, полагаю, нормальный, порядочный человек не примет такую анонимку. Поразила меня степень убожества, падения нашего идеологического аппарата, идущего на самые низкие и бесстыдные поступки.

Авторство этой подделки установить так и не удалось, но исходила она из достаточно высокой инстанции, поскольку послужила руководством к незамедлительным и активным действиям. Секретари райкомов партии вызывали партийный актив предприятий, организаций, собирали их в райкомовских залах и зачитывали вслух этот пасквиль. Не могу удержаться, чтобы не процитировать особо памятные места:

«Как ни парадоксально, являясь сторонником нажимных, авторитарных методов в работе с кадрами, он считает возможным входить в общественный совет „Мемориал“. Не слишком велик диапазон его политических симпатий? И „Мемориал“, где он оказался в одной команде с Солженицыным, и „Память“, на встречу с которой он с охотой пошёл в 1987 году. Не та ли это гибкость, которая на деле оборачивается беспринципностью».

«Он очень активно борется за выдвижение в народные депутаты, по существу пошёл ва‑банк».

«Что движет им? Интересы простых людей? Тогда почему их нельзя практически защищать в нынешнем качестве министра? Скорее всего им движет уязвлённое самолюбие, амбиции, которые он так и не смог преодолеть, борьба за власть. Тогда почему избиратели должны становиться пешками в его руках?»

«Создаётся впечатление, что в депутатских делах он ищет лёгких путей, удобную „политическую крышу“.

«Это не политический деятель, а какой‑то политический лимитчик».

Предполагалось, что после читки этого документа партийные работники должны пойти в свои коллективы и там открыть глаза трудящимся — какой же, оказывается, гнусный тип, этот самый Ельцин.

Задумка сорвалась. Нет, конечно, идеологические работники на местах пошли в массы. Но там их так встретили!.. А многие, кстати, и не пошли вовсе, на всякий случай. Кто‑то просто возмутился прямо на этих читках и потребовал прекратить провокацию против кандидата в депутаты. В общем, разная реакция была. Но то, что эффекта эта аппаратная выдумка не дала никакого, абсолютно точно. Спасибо газете «Московские новости», она выступила с разоблачением этой акции.

Когда я как‑то сел и спокойно посчитал, сколько было устроено против меня больших и малых провокаций только ради одной цели — чтобы я не был избран, даже сам удивился: этого количества хватило бы на весь Верховный Совет. Срывавшиеся встречи с трудовыми коллективами, потому что не давали залов, распространявшиеся организованным способом анонимки, фальсификация и обман — все это я получил в полной мере.

Совсем грустно стало, когда за дело взялся Центральный Комитет КПСС. Это произошло на Пленуме, на котором, кстати, проводились просто позорные выборы от КПСС как общественной организации. Тогда и была принята специальная резолюция по мне. На следующий день во всех газетах было опубликовано решение о создании комиссии во главе с членом Политбюро В.А.Медведевым по проверке моих высказываний на встречах с избирателями, митингах и т.д.

Все началось с выступления рабочего Тихомирова, члена ЦК КПСС, эдакого классического послушного и исполнительного псевдопередовика, взлелеянного и подкармливаемого системой. Таких в недавнем прошлом было много, они являлись как бы выразителями рабочего класса и от его имени поддерживали и одобряли любые, самые авантюрные решения партии и правительства. Начиная от ввода войск в Чехословакию, высылки Солженицына, травли Сахарова и закачивая бурной поддержкой войны в Афганистане. Для этих целей всегда имелись вот такие карманные рабочие. Писатель Даниил Гранин хорошо его назвал — «номенклатурный Тихомиров».

Так вот, он выступил на Пленуме с заявлением, что мы не можем больше позволить иметь в своих крепких рядах ЦК такого, как этот Ельцин. «Он выступает перед избирателями на митингах и собраниях, клевеща на партию, позволяет себе высказываться даже в адрес Политбюро, и к тому же он сам бюрократ, хотя в своих выступлениях ругает бюрократию, — говорил Тихомиров; — я попытался попасть к нему в кабинет, но в течение сорока минут он держал меня, члена ЦК в приёмной…».

Это была очередная ложь. Он действительно приходил ко мне и ждал в приёмной, но пришёл без предупреждения, а в этот момент у меня шло совещание с ведущими специалистами Госстроя. Но как только секретарь мне сообщила, что в приёмной ждёт Тихомиров, я, зная его, попросил товарищей сделать перерыв. Мы с ним переговорили, пришёл он по совершенно несущественному поводу. У меня тогда ещё зародилось сомнение, что это он решил ко мне заглянуть?.. А когда он выскочил на Пленуме, все стало ясно.

Я сразу выступил вслед за ним, сказал, что это клевета. Горбачёву в этой ситуации повести бы дело тоньше, не обращать внимания на этот явно несерьёзный провокационный выпад против' меня. Но, видимо, он уже был сильно заведён, а скорее всего, вся ситуация была заранее продумана. Он предложил создать эту самую комиссию.

Известие об этом ещё больше взорвало людей. В эти дни я получил письма, телеграммы со всей страны с протестами против создания комиссии ЦК. Решение Пленума, честно говоря, добавило мне ещё несколько процентов голосов.

Скажите, наши партийные руководители знают, что в стране нет элементарного: что поесть, во что одеться, чем умыться? Они что, живут по другим законам?

В пору разрешённой гласности нам, кажется, все рассказали. Доверили даже тайны политической власти времён «не столь отдалённых». А почему о жизни нынешних правителей‑молчок?

Почему народ ничего не знает о своих лидерах, их доходах, их нормах жизни? Или это тайна?

Расскажите, как Вы чувствовали себя в «номенклатурном раю»? Правда ли, что там давно и прочно властвует коммунизм?

Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.

Так получилось, что избрание Горбачёва Генеральным секретарём в марте 1985 года на Пленуме ЦК обросло различными слухами. Один из мифов гласит, что четыре члена Политбюро, выдвинув Горбачёва, решили судьбу страны. Лигачев это сказал прямым текстом на XIX партконференции, чем просто оскорбил, по‑моему, самого Горбачёва, да и всех, кто принимал участие в выборах Генерального секретаря. Конечно же борьба была. В частности, я уже говорил, нашли список состава Политбюро, который Гришин подготовил, собираясь стать лидером партии. В него он внёс свою команду, ни Горбачёва, ни многих других в том списке, естественно не было.

И все‑таки в этот раз судьбу Генерального секретаря решал пленум ЦК.

Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые секретари обкомов считали, что вариант с Гришиным невозможен — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил, московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его личных чертах: самодовольстве, самоуверенности, чувстве непогрешимости, страсти к власти.

Большая группа первых секретарей сошлась во мнении, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачёва — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе и у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением. Потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И после того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что если будет предложена другая кандидатура — Гришина, Романова, кого угодно, — выступим дружно против. И завалим.

В Политбюро, по‑видимому, так и происходил разговор, наша твёрдая решимость была известна участникам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о выдвижении Горбачёва. Гришин и его окружение не рискнули что‑либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачёва прошла без каких‑либо сложностей. Это было в марте.

А 23 апреля 85‑го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачёв провозгласил основные моменты своего будущего курса — курса на перестройку‑

Люди поверили в Горбачёва — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышления. Всем было ясно, что так жить, работать как это происходило многие годы, нельзя. Это было равносильно самоубийству для страны. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счёте неизбежно оборачиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестройке, тормозить её, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большей степени она выглядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.

Когда я читал книгу Горбачёва «Перестройка и новое мышление», надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперёд, но почему‑то у меня не сложилось впечатления теоретической цельности от этой работы. Не ясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачёва, что он не имел и не имеет в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных планов. Есть только лозунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше четырех лет. Почему‑то всюду этот период, целых четыре года, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т.д.

На самом деле это много, в США — это президентский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперёд, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилизации экономики, были налицо.

У нас же ситуация за эти годы обострилась до такого состояния, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономикой. Главная беда Горбачёва — боязнь делать решительные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.

Но, впрочем, не будем торопиться. Став секретарём ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я окунулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда— Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по‑разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.

В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вёл Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за 15‑20 минут все решалось. Спрашивалось, нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъезжалось. Для Брежнева в тот момент существовала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.

При Горбачёве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу. Обычно за Горбачёвым шёл Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по алфавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шеренги, каждый здоровался за руку с нами, иногда одна‑две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперёк, садился председательствующий — Горбачёв.

Забавно, что так же, по категориям, мы все и обедали во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, когда я обед специально превратил в неформальный обмен мнениями по разным вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за 30‑40 минут обеденного времени успевали решить целый ряд вопросов.

Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулёзно.

Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачёв практически не спрашивал, есть ли у кого‑то замечания по повестке дня. Начиная заседание, мог поделиться какими‑то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарём горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то‑то в Москве не так, то‑то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.

Дальше начиналось обсуждение какого‑то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачёв, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро. На заседании кандидат подходил к трибуне, ему задавали не сколько вопросов, как правило, мало что значащих, скорее просто, чтобы услышать голос, чем узнать позицию, точку зрения, взгляд на вещи. В основном утверждение каждого кандидата длилось 5‑7 минут.

Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки ‑двое, и потому изучить глубоко вопрос, касающийся принципиальных сторон жизни страны, за такой срок практически невозможно. А надо было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из‑за недостаточной организованности. Вопросы Секретариата ЦК нередко вообще возникали в пожарном порядке, естественно, так и обсуждались — на одних эмоциях, чаще некомпетентно. Это закручивание особенно любил Лигачев, когда проводил Секретариаты ЦК. Де‑юре он не являлся вторым человеком в партии, а фактически тот, кто вёл Секретариат ЦК, всегда считался таковым.

Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии достаточно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьёзный, то проходило совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все‑таки, несмотря на внешнюю демократизацию, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их по сути в отрыве от.жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с приглашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И, конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппаратную работу изнутри.

Обычно вводное слово произносил Горбачёв, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтверждение своих мыслей кое‑какие письма, которые ему готовили, он читал одно, второе. Вся эта прелюдия обычно предопределяла итоги обсуждения проекта, постановления, подготовленного аппаратом. Поэтому так и получалось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Политбюро зачастую чисто формально участвовали в обсуждении этих вопросов. В последнее время Рыжков попытался сломать эту практику, предварительно обсуждая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.

После вступительного слова Генерального, по порядку, слева направо, по две‑пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседания высказывались «да‑да, хорошо, повлияет, поднимет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм» — к новым словам начали привыкать и потому с удовольствием их повторяли.

Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность малоэффективна. Горбачёв все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем живёт иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро захватывает территории и массы. А в жизни все было не так.

Я не помню, чтобы кто‑нибудь хотя бы раз попытался выступить достаточно резко против. Но я все‑таки встревал. Сначала, конечно, больше прислушивался, а потом, когда имел возможность изучать проекты, вносимые на Политбюро, начал подавать голос, вначале тихо, потом громче, а затем, видя, что вопрос решается ошибочно, стал возражать, и достаточно настойчиво. Споры у нас были в основном с Лигачевым, Соломенцевым. Горбачёв больше держал нейтральную позицию, хотя, если критика касалась той работы, которой он предварительно занимался, он, конечно, этого так оставить не мог. Обязательно давал отпор.

Хочется в нескольких словах рассказать о своих коллегах по Политбюро, с которыми работал вместе.

Наверное, стоит начать с А.А.Громыко, члена Политбюро, председателя Верховного Совета СССР в тот момент. У Громыко была странная роль: он как бы существовал, что‑то делал, с кем‑то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому. Как председатель Президиума Верховного Совета СССР по протоколу он обязан был проводить международные встречи, принимать гостей, но поскольку переговоры в основном вёл Горбачёв или, в крайнем случае, они вдвоём, он оказался выключенным из реальной политической жизни, превратился, может быть, сам до конца не осознавая, просто в какой‑то символ. Громыко был как бы перенесён в настоящее из далёкого и не очень далёкого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идёт речь. На Политбюро он почти всегда выступал. Почти по любому вопросу. Выступал всегда долго, а когда шло обсуждение международных вопросов, тут уж он считал нужным обстоятельно вспомнить минувшие годы, как дела обстояли, когда он работал в Америке, а потом министром иностранных дел, как он встречался с тем‑то, и это очень важно учесть, а ещё вот он помнит заседания ООН… И так далее. Иногда эти стариковские, безобидные, конечно, но совершенно неуместные и бессмысленные воспоминания продолжались по полчаса, и по Горбачёву было видно, что он еле сдерживает все своё терпение.

Последние годы этот, когда‑то деятельный человек доживал свой век в каком‑то им самим созданном, изолированном мире. Его неожиданные заявления на Политбюро типа того:— «Вы представляете, товарищи, в таком‑то городе мяса нет», — вызывали большое оживление. То, что мяса нигде давно уже нет, все присутствующие знали прекрасно. У него был достаточно свободный график: приезжал на работу к десяти, одиннадцати, уезжал в шесть, по субботам отдыхал — короче, сильно не утруждал себя, да этого от него и не требовалось. Было важно, чтобы он исправно выполнял свою роль и сильно не мешал.

Ко мне он относился нормально. Более того, уже после моего выступления на октябрьском Пленуме 87‑го года, когда я ещё оставался в составе Политбюро, он, пожалуй, единственный, продолжал вести себя так же, как и раньше: здоровался, расспрашивал, как идут дела, и т.д.

Председатель Совета Министров СССР Н.И.Рыжков. Он всегда был в тени, несмотря на свою высокую должность. После трагических событий в Армении, когда ему в экстремальной ситуации пришлось буквально собственными руками раскачивать проржавевший механизм экстренной помощи, не спать сутками, народ, по‑моему, впервые обратил внимание на то, что у нас есть свой премьер‑министр. И все‑таки, мне кажется, Рыжкову трудно в этой должности — председателя Совета Министров. Именно сейчас, когда необходимо вытянуть страну из экономического хаоса, из той пропасти, в которой она находится.

Позднее, как министр, первый зам. председателя Госстроя, я должен был присутствовать на заседаниях Совета Министров, но побывав там дважды, понял, что нормальному здравомыслящему человеку выдержать эту неорганизованность очень сложно. Один министр жалуется на другого, тот на третьего, они выходят на трибуну неподготовленными, отталкивают друг друга от микрофона, и, естественно, в такой атмосфере найти какое‑то коллективное решение сверхтрудно. С тех пор я решил времени зря не тратить и больше там не появлялся. Хочется верить, что сейчас заседания Совета Министров проходят иначе. Все‑таки министры выдержали достаточно серьёзное чистилище Верховного Совета, да к тому же ситуация в стране такова, что на пустопорожние разговоры совсем нет времени.

М. С. Соломенцев, член Политбюро, Председатель комитета партийного контроля. Последнее время он вёл себя очень неуверенно, как будто чего‑то ждал. Выступал редко. Правда, если дело касалось вопросов, имеющих отношение к постановлению по борьбе с пьянством, тут он все время поддерживал Лигачева, они нашли друг друга. Когда Соломенцева отправили на пенсию, Лигачеву стало тоскливо. Больше это бредовое постановление поддерживать никто не стал. С Соломенцевым меня свела судьба, когда ему как председателю комитета партийного контроля поручили взять объяснения по поводу моих выступлений в западной прессе. Понятно, разговор пошёл совсем не так, как хотелось Соломенцеву. Виниться я не стал, поскольку считал себя абсолютно правым, и любые мои высказывания, касающиеся критики членов Политбюро или тактики перестройки, ни Конституции, ни Уставу КПСС не противоречили. Вообще, Соломенцев во время этой беседы выглядел нервно и неуверенно. Временами его становилось даже жалко: ему дали задание, а выполнить его он не может. Грустная картина.

Дальше Чебриков. Сначала председатель КГБ выступал редко — только если речь заходила о глушении западных радиостанций, или о том, сколько людей выпускать за границу. В скором времени он стал секретарём ЦК, уйдя с поста председателя КГБ. Этот шахматный ход был удобен Горбачёву, а комитет возглавил послушный и преданный Крючков. Но по‑прежнему все правоохранительные органы и КГБ остались в руках бывшего шефа КГБ. Главное, У Чебрикова осталась психология кагэбэшника: всюду видеть происки Запада, шпионов, никого не пущать, всех причёсывать под одну гребёнку. Для него нынешний плюрализм и нынешняя гласность — как нож в сердце, удар по годами прекрасно функционирующей и послушной системе.

В.И.Долгих. К его несчастью, Гришин записал Долгих в свой список ближайших сторонников, собирался включить его в состав членов Политбюро и предполагал поставить его на место Председателя Совета Министров. Конечно, те, кто попал в число гришинской команды, практически были обречены, и многие, действительно, вскоре простились со своими креслами. Но Долгих ещё работал. Пожалуй, это был один из наиболее профессиональных, эффективно работающих секретарей ЦК. Так до своей пенсии он и оставался кандидатом в члены Политбюро. Относительно молодым, ему ещё не было и пятидесяти лет, он стал секретарём ЦК, приехав из Красноярска. Долгих отличали системность, взвешенность, он никогда не предлагал скоропалительных решений, самостоятельность — конечно, в пределах допустимого.

Когда, например, на Политбюро шло обсуждение моей кандидатуры на должность секретаря ЦК, это происходило без моего участия, все активно поддерживали предложение, зная, что я, так сказать, выдвиженец Горбачёва. И только Долгих сообщил свою точку зрения, сказав, что Ельцин иногда слишком эмоционален, что‑то в этом духе. Секретарём ЦК меня избрали. И скоро, естественно, мне сообщили о его словах. Я подошёл к нему, конечно, не для того, чтобы выяснить отношения, — просто хотелось услышать его мнение не в пересказе, да и важно было самому разобраться в своих ошибках, все‑таки я только начинал работу в ЦК. Он спокойно повторил то, что говорил на Политбюро, сказал, что считает решение о назначении меня секретарём ЦК совершенно правильным, но только свои эмоции, свою натуру надо сдерживать. Как ни странно, этот, не слишком приятный для меня эпизод, не отдалил нас, а наоборот, сблизил. Появился особый человеческий контакт, доверительность — вещи, совершенно дефицитные в стенах здания ЦК КПСС.

На заседаниях Политбюро мы сидели рядом и часто откровенно обсуждали возникающие в стране проблемы и то, как они решаются, — наскоком, поспешно. В своих выступлениях он не любил критиковать, а просто высказывал личное — чёткое, ясное и продуманное предложение. Мне кажется, он очень полезен был Политбюро, но вскоре его «увели» на пенсию.

А.И.Лукьянов долгое время был чуть ли не самой незаметной фигурой среди высшего партийного эшелона власти. Он занимал пост первого заместителя председателя Верховного Совета СССР. После возникновения новой ситуации с выборами, Съездом народных депутатов, работой сессии Верховного Совета его роль резко возросла, и тут же в полной мере проявился набор партийно‑бюрократических качеств высокопоставленного аппаратчика — негибкость, отсутствие внутренней свободы, широты мысли. Он не может управляться с нестандартными ситуациями, нередко возникающими в работе Верховного Совета, впадает в панику, начинает сердиться, чуть ли не кричать и даже стучать кулаком. Сейчас, при нынешнем составе Верховного совета такой первый заместитель Председателя ещё может сгодиться. Но при нормальных свободных выборах, которые, я уверен, все‑таки состояться, Лукьянову трудно будет усидеть на этом посту.

Д.Т. Язов, министр обороны. Это — настоящий вояка, искренний и усердный. Ему можно было бы доверить командование округом или штабом, но к должности министра обороны он не подготовлен. Ограничен, совершенно не приемлет критику, и, если бы не буквально жесточайший прессинг Горбачёва на депутатов, никогда Язов не был бы утверждён на должность министра. Как от этого стопроцентного продукта старой военной машины ждать каких‑либо позитивных перемен в армии, нового гибкого подхода к решению проблем обороноспособности страны, для меня не ясно. Генерал, он и есть наш отечественный генерал, с тоской глядящий на все гражданское население страны и в глубине души мечтающий призвать всех взрослых на вечные воинские сборы. Утрирую, конечно. Но мне лично симпатична американская традиция назначения на должность министра обороны — им может стать только гражданское лицо. Это абсолютно верно. Все‑таки у профессионального военного мозги чуть‑чуть перевёрнуты на милитаристский лад, ему всегда чудится угроза и все время хочется хотя бы немножко повоевать.

Щербицкий, первый секретарь ЦК компартии Украины. Пребывание этого человека в составе Полибюро в полной мере демонстрирует нерешительность и половинчатость действий Горбачёва. Я почти на сто процентов уверен, что в тот момент, когда читатель знакомится[2]с этой книгой, Щербицкий снят.

Но сейчас, в августе 1989 года, он сидит на своём месте. Горбачёв боится его трогать, так же, как в своё время он не хотел решать вопрос с Алиевым, когда всем уже было ясно, что держать этого, погрязшего в своих мелких и крупных корыстных делах человека в составе Политбюро, просто невозможно. Я специально пришёл к Горбачёву с папкой документов и почти час уговаривал: Михаил Сергеевич, стыдно сидеть вместе с ним, мы не можем так позорить Политбюро. Так он меня тогда и не послушал. Правда, в конце концов Алиева отправили на почётную персональную пенсию. Но почему надо было так долго решать эту кричащую, однозначно решаемую проблему?!

А.Н.Яковлев, секретарь ЦК, член Политбюро. Наиболее умный, здравый, и дальше всех видящий политик. Я всегда получал удовольствие, слушая его очень точные замечания и формулировки по обсуждаемым на Политбюро вопросам. Конечно, он осторожен, не лез на рожон против Лигачева, как это делал я. Но, безусловно, они полные антиподы, модель социализма по Яковлеву диаметрально противоположна лигачевской казарменно‑колхозной концепции социализма. При этом они вынуждены уживаться вместе. И каждый вслед за Горбачёвым произносит убогую и вымученную фразу про единство Политбюро.

В.А.Медведев, секретарь ЦК, член Политбюро. После того, как Горбачёв растащил главных спорщиков по вопросам идеологии, Лигачева и Яковлева, по углам, поручив одному сельское хозяйство, а другому международные дела, Медведев стал главным идеологом страны. Справляется он с этими обязанностями с большим трудом, а точнее будет сказать, совсем не справляется. Главные достоинства, из‑за которых Горбачёв поставил его на это место, — послушание и отсутствие новых мыслей и идей. Но, как выяснилось, в сегодняшнее бурное время с таким набором качеств с этой ролью не справиться. Нынче, в эпоху гласности и перестройки, даже для того, чтобы защищать аппарат, командно‑административную и партийно‑бюрократическую Систему, нужен другой, более гибкий и изощрённый ум. Помню, когда я ещё работал первым секретарём Свердловского обкома партии, Медведев встречался со свердловчанами и через 30 минут, не закончив своего выступления, вынужден был с позором покинуть трибуну. Даже в те времена его клише, примитивные и газетно‑штампованные фразы слушать было невозможно. Понятно, что сегодня идеологией он руководит в меру своих сил и скромных возможностей, и главная партийная газета «Правда», рупор консервативных сил, уверенно теряет своих подписчиков. Но Медведев крепко сидит на своём месте и будет сидеть до тех пор, пока не завалит идеологию окончательно.

Дата добавления: 2014-12-23