Apxeтип вещи

Способы «остановки» предикативно двигающейся вещи создают культурогенную синтагматику, где само человеческое тело делается округлым Облекание округлости тела дает архетип одежды. Изоляция от земли — архетип обуви. Обувь всегда конструктивно

разомкнута, «недоделана». Но и верхняя одежда генетически разомкнута. Даже малица — глухая меховая одежда народов Сибири — восходит к первоначальной распашной одежде. В большинстве правил хорошего тона пища «не закончена». По обычаю многих народов, гость не съедает до конца предложенную ему пищу.

Человек, облекаясь одеждой, входя и выходя из дома, — показывается, делается видимым. Ольга Фрейденберг моменту показывания придавала особое значение для генезиса культуры. Установив это явление, она рассматривала его в духе представлений эпохи — сквозь призму тотемизма. Для нее появление и исчезновение было свойством тотема (которое само восходило к идее небо-преисподней). Тотем появлялся и исчезал в потаенных местах, например, в пещере, в яме. Жилище и могила — такие ямы. Из ямы появилось жилище. Яма же дала ящик, корзину, корабль. Могила, алтарь, жертвенник стали прообразами стола. Заметим, что вещи в теории Фрейденберг образуют семантические ряды, они несут сходные символические функции. Это явление она назвала редупликацией. Построение Фрейнденберг верно, но мы даем иное толкование показыванию, т е. демонстрированию.

Созерцание вещи — важнейшая составляющая всех ритуалов от древности до современности. Вещь, находящаяся в центре ритуала, выполняет роль объекта-противочлена визуального жеста. Лучшие специалисты по австралийскому племени арунта Спенсер и Гиллен так описывают главный обряд племени, связанный с представлением о животных-первопредках. Мужчины во главе с руководителем обряда идут в тайное место, где находятся материальные объекты, в которые превратились тела первопредков. Руководитель откапывает священный камень, который считается, например, хвостом кенгуру. Мужчины осматривают камень и снова его зарывают. В конце Элевсинских мистерий в Древней Греции участники в благоговейной тишине созерцали колос. Анализируя средневековое отношение к вещам, отраженное в скандинавском эпосе, Арон Гуревич обратил внимание на то, что вещи мыслились наделенными светом и блеском, которым они воздействовали на сознание людей. Сознание как бы «овнешнялось». Блеск — предикативное свойство металла, и именно этому свойству он обязан введением в культуру, прежде всего в качестве материала для украшений. У индейцев северо-западной Америки металл не использовался до европейцев для изготовления орудий. Известная

им медь служила для украшений и знаком ценности. Считалось, что производят медь драконообразные потусторонние существа. Свет — знак потусторонности. Если видеть в вере в инопространство способ построения возможной виртуальной реальности, то естественным будет и способ ее визуальной репрезентации. Вот с этой визуальностью и связано световое начало, исходящее из «того света». «Тот свет» рождает свет мерцательный, поскольку он ничего не освещает, но репрезентирует сам себя.

Само себе равное явление — не событие и не действие. Саморепрезентирующееся явление возможно только в сознании, в ментальности. Действия, идущие из реального мира, оставляют в ментальности свои следы-вдавливания. Пока назовем это памятью. Действие событийно, краткосрочно. Память длительна. Память стремится унести следы-вдавливания подальше от спонтанно действующей реальности. Удаляющаяся от реальности память становится светом, равным самому себе, ничего не освещающим. Такой свет максимально пассивен и восприимчив. В нем нет образов частных вещей, но есть только образ человека, находящегося в пассивном состоянии, т.е. творимого. Образ человека состоит не из морфологических черт, а из предикатов. «Человек должен быть одет», «человек должен быть сыт» — вот культурогенные императивы человека.

Культурогенные императивы — это и есть архетипы культуры. Они преодолевают пропасть между ментальным полем сознания и реальностью. Архетипы вещей появляются в этих разрывах, как необходимость достойного человека бытия. Но они вовсе не удовлетворяют потребности. Они их формируют до появления самих вещей. У чеченцев я записал правило их этических устоев жизни: «Человек не должен ложиться голодным». А однажды посадивший меня ночью в свою машину и привезший в свой дом сван сказал: «Человек не должен ночевать под открытым небом». Так были выражены Культурогенные императивы пищи и жилища.

Культурогенный императив архетипа «этичен». Он обеспечивает предикаты человека, созданного по образу и подобию Божьему. Действие архетипа проявляется как акт творения человека. Вещи, нас окружающие, свидетельствуют об этом акте. Вот почему Павел Флоренский сказал, что «Бог говорит вещами». Эти слова надо понимать так: незавершенность вещей красноречива, внешне вещь предназначена человеку, морфологически предназначена

как будто для впускания человека (дверь в жилище, полы распахнутой одежды), но внутренне она указывает не на него, а на более широкий мир, в котором еще не было морфемы вещи, не было ее субстанции и функции. Потому что спальный навесили дерево, под которыми ночевал предок человека, еще далеки от функции жилища. Широкий лист растения, защитивший голову от дождя, еще не прототип головного убора. Вещь появляется до витальной потребности, как одежда Адама и Евы, при появлении значимого аффекта, например стыда. Но стыд, имеющий действительно огромное значение для происхождения и истории одежды, не возникает в отношениях двоих, это есть позиция третьего — читающего.

Тогда архетипы проясняют нам две позиции прочтения. Первая связана с прочтением растянутого вещами тела человека, которое в своей уплощенности отчуждено от полноты реального мира. Богатство этого мира проходит отбор, ограничивающий ресурсы витальности. Витальность стремится к минимальной предельности: не все здесь пища, что можно есть. Эта позиция хорошо объясняет мифологические истоки вещей, находящихся в инопространстве, которое в народных представлениях считается «тем светом».

Инопространство выступает некой метапозицией к экспериментированию с явлениями реального мира. В этом мире человек вводит разряд вещей и невещей. Так, в тех традициях, где грибы не служат пищей (например, германские, кавказские культуры), они становятся антипищей, приобретают коннотации с органами или выделениями животных (собаки, осла). В таких культурах грибы присутствуют как предмет природы, имеют название (конечно, уничижительное), но они не включены в технологии приготовления, т.е. не получают здесь культурной морфемы. Ранее уже излагалась история, случившаяся в Скандинавии в конце прошлого века: неурожай привел к голоду среди крестьян; и хотя правители пропагандировали питание грибами, люди предпочитали терпеть муки голода, но грибов не ели. Как же тогда выглядит в такой ситуации императив «человек должен быть накормлен»?

Ответ на этот вопрос требует обращения к основной антропологической проблеме — представлению о человеке. Эпизод с грибами освещает всю значимость этого представления. Дело в том, что человек не только должен быть накормлен, укрыт и т.д.

Как личность он находится вне эмпирической реальности. Человек, как говорил Мераб Мамардашвили, приобщен к существованию сверхмощного «божественного интеллекта». Само же человеческое существование требует усилий в каждый данный момент, ибо в механизмах жизнедеятельности «не закодировано никакое осуществление чего-либо, что можно назвать человеком». Личное действие не вытекает из норм данной культуры, оно задано субстанционально принадлежностью к человеческому роду. В истории с грибами не отсутствие морфемы определило позицию скандинавских крестьян по отношению к грибам (способы их приготовления объяснялись в специальных листовках). Отказ от грибов диктовался личным действием, выбором. В сущности, это было экспериментированием с собственными человеческими возможностями. Тогда принятие или непринятие грибов в пищу выглядит как способ экспериментирования. Такое экспериментирование идет на грани риска: противоречие между биовитальным индивидом и личностью здесь решается в пользу последней.

Вещь, с которой культура экспериментирует и ее отвергает, попадает в парадигму антивещи (грибы — антипища). Поэтому в поисках архетипических истоков вещи мы должны оставить антивещь вместе с проблемой витальности и обратиться к невещи. Невещь, лишенная культурных морфем, проявляет себя тогда, когда она соответствует личному человеческому действию. Это очень редкая, немассовая ситуация — когда человек освобождается от навязанного самому себе культурного экспериментирования. Человек не закончен и пуст по отношению к внешнему миру — так этнологически можно прочитать философское утверждение Мераба Мамардашвили. Из экспериментирования с вещами следует, что они морфологически не вечны, структура вещей эмпирична и реактивна в отношении среды.

Дата добавления: 2014-12-29