Латышские дайны

Где ты, Юмис, пропадал,

Где все лето ночевал?

Во чистом полюшке,

Под серым камешком.

Пашет, пашет пахарь мой,

Пашет в поле и поныне.

Коль не пашет у порога,

Значит пашет за горою.

Жницы старые, голубушки,

На моем ячменном поле;

Только клонятся головушки,

Только рученьки мелькают.

Семь дней и семь ночей

Корчевал поля для жита:

Еле-еле всемером

Девки тесто замесили.

Заблудились в поле девки,

Не найдут к жнивью тропинки;

Я тропинку угадала

По серебряным цветочкам.

ИМАНТС ЗИЕДОНИС. (Латвия)

* * *

На пограничной меже мы сеем жито;

где не пылят колосья, там пепел

пылит на ветру. Граница –

текучий песок, бродячая дюна,

целиком засыпает селенья,

пройдет над головою

граница, и вынырнет на другой стороне

неживая деревня.

Пахарь – единственный – укрепляет песок

рубежа, каждый год засевает.

И жатва и молотьба – все на зыбучих песках

границы. Викинги изгибают дюну вдоль моря,

не сшибаться же лбами! – просто надо засеять

зыбучую дюну – будь что будет,

кому-то быть погребенну; прорастут остальные

коль повезет.

ИЗ «ПОЭМЫ О ХЛЕБЕ»

Хлеб сотворен, как мир -

снизу земная кора,

сверху небесная корка,

в середине мякиш – жизнь.

Жизнь, неумехой замешенная,

глядишь, и осела,

осталась корка.

Осталась небесная корка.

Между тобою и небом пусто.

И ты останешься без неба.

САЛОМЕЯ НЕРИС (Литва)

МОЙ МАЛЫШ

Во ржи - тропинка, словно нить.

Зачем котеночка бранить!

Там не зверек, а мой малыш

Пошел бродить.

За светло-синим васильком,

За алым маковым цветком

Он заплутался, мой малыш.

И рожь кругом.

Поет о хлебе колосок,

Как трудно раздобыть кусок.

Но он поймет ли, мой малыш,

Тот голосок?

Мир для него широк, высок -

Вон бабочка, а вон цветок.

А сам порхает мой малыш,

Как мотылек.

И мак стоит без лепестков,

И нету синих васильков.

Упав, рыдает мой малыш:

Довольно мне цветов.

МАЛОЙ ЛИТВЕ (1945)

Поднимись, милая, уж рута взошла....

Белые пески тебя заносят,

Ты у моря дремлешь дни и годы.

Шелестит осока сотни весен,

Но не шелестит трава свободы.

Немец отнял твой сундук с приданным,

С песнями узорными твоими,

С полотном старинным домотканным

И твое стереть задумал имя.

Но летает чайка голубая

Над простором Балтики холодной,

Эхо песен наших повторяя,

Отзвук речи гордой и свободной.

Пусть забудут немцы путь широкий,

Древний шлях от запада к востоку.

Девять братьев мчатся к нам с востока

Выручать литовскую свободу.

Солнце перед ними стелет ткани,

Рвут они цепей немецких путы.

Пробудись, родная -- на поляне,

Наконец, зазеленела рута!

Э. МЕЖЕЛАЙТИС (Литва)

ЛИТВА

Здесь всё - Литва. И дождь. И луг намокший.

И рожь кругом. И мошки под дождем.

Поговори со мною, друг хороший,

Напомни мне еще раз обо всем.

О нашей радости. И о печали.

О том, как избывали мы беду.

О том, как мы собою заполняли

Любую брешь, любую пустоту.

Мы знаем друг о друге очень много

И можем обойтись без лишних слов.

Нам все легко понять с полунамека,

По складкам губ, по шелесту лесов.

Тебе внимать готов я днем и ночью.

Буди меня до утренней зари.

Но только - слышишь? - не молчи со мною,

Такое тоже было... Говори

О нивах, о чюрлёнисовских звездах,

О чем захочешь... Мне твои слова

Нужны и в самом деле, словно воздух --

Без них я тут же задохнусь, Литва...

БАЛТ

Мой дом стоит на берегу морском.

Вверху упряжкой ливней правит.

Я бережно слежу за очагом,

В котором раздувал огонь мой прадед....

В эти стены

Врывался часто многоликий тать

И все крушил...Участливое море

Не успевало с берега смывать

Багровое от крови наше горе...

Я сильней разжег

Живой огонь. И в мой очаг забрался

Ухой налитый солнечный горшок.

Боровиком дразняще пахнет в чаще,

И пахнет медом в гуще липняка.

От голода успешно защищается

Моя неутомимая рука.

А в ноздри бьет угрем, балтийским хлебом,

Что балту по душе... А надо мной,

Как матушка, стоит под низким небом

Большая елка в кофте шерстяной.

Уж вечер. Мой очаг неугасимый

Сияет, как вечерняя звезда...

Стою в спокойных дюнах,

Уже повитых сонной синевой,

И осторожно сравниваю в думах

Два очага - прадедовский и мой...

Задание 3.

При чтении текстов, включенных в 3 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1. Какие особенности каждого народа отметил писатель, посетив в начале 50-х годов три прибалтийские республики СССР?

2. Какие исторические личности и художественные произведения упоминаются в тексте? Расскажите о них подробнее.

3. Каково отношение писателя к культуре народов Прибалтики? Чем оно отличается от современного?

ПАУСТОВСКИЙ К. ВЕТЕР СКОРОСТИ (фрагменты)

Показались громады крепости в Ивангороде, а на другом берегу - стрельчатый средневековый город Нарва. Когда-то он был, должно быть, тесен. Но сейчас, после разрушений войны, его дома подымались среди пустырей. Цементная пыль лежала на мостовых. Город строился. В Нарве началась Эстония.

Каждая новая страна всегда кажется очень заманчивой. Невольно происходит смещение зрительных восприятий. Обыкновенный валун кажется здесь совсем другим, чем такие же валуны вблизи дороги из Ленинграда в Нарву. Он почернел от сырых ветров Прибалтики. Желтые лишай на нем напоминают пышные рыцарские гербы. И невольно слышишь протяжный звон, будто верховой конь, дожидаясь всадника, нетерпеливо бьет по валуну копытом.

Сложенная из булыжника ветряная мельница, окруженная кустами боярышника, представляется местом, где разыгрывались захватывающие сцены из романов Вальтера Скотта. Но, к великому сожалению, Вальтер Скотт никогда не писал об Эстонии.

«Победа» мчится. Первые впечатления так же быстры, как бег машины. Узкие и извилистые асфальтовые дороги. Одинокие дома-мызы из дикого камня, похожие на форты. Замшелая черепица. Старые вязы. Угрюмый воздух. Множество хорошо одетых, строгих сероглазых женщин и девушек, едущих на велосипедах с бидонами, подвешенными к рулю. Чистые перелески, потом такие же чистые леса. Пески. «Глинт» - обрыв над Финским заливом, ровный, как стена. Красные автобусы, напоминающие старые почтовые кареты. Внезапно мелькнувший город с рыцарским замком, собором и разноцветными дощатыми домами. Кисейные занавески и множество цветов за стеклами. Уют устоявшейся жизни. Юноши в каскетках с оранжевой ленточкой на околыше - школьники и студенты. Афиши о постановке «Тани» Арбузова на эстонском языке. И красные с голубым флаги молодой Советской республики, реющие в тишине полевых мыз.

А потом на горизонте неожиданно подымаются серые терриконы, совсем как в Донецком бассейне. Черный дым заволакивает даль. Это Кохтла-Ярве, знаменитый сланцевый район. Здесь сланцы перерабатывают в газ, и отсюда он идет по трубам в Ленинград и Таллин.

Шоссе из огромных цементных плит шло через заболоченные леса. Цемент гулко пел под баллонами машины. Леса срезало сразу. Вдали над равниной появился высокий Таллинский маяк. Мы выходили к морю. Впереди был большой портовый город. Он начался сразу, без плоских предместий, свалок, без облезлых окраинных бараков - непременной принадлежности большинства городов. Высокая площадь, а за ней - нагромождение башен, шпилей, крутых аспидных крыш, дым и мглистая даль залива.

Залив вплотную сливается с небом. Черные корабли на рейде как будто висят в воздухе. Над ними и под ними залегли синеватые облака. Глаз не сразу может привыкнуть к этому зрелищу, и трудно еще догадаться, где настоящие облака, а где их отражения в воде.

Потом началась такая живописная и головокружительная путаница узких улиц - даже не улиц, а переулков, - что шофер растерялся и остановил машину. Как тут проедешь, когда угол древнего дома закрывает перекресток и негде развернуться, чтобы объехать его и не зацепить!

Мы не ехали, а протискивались по темным щелям этих улиц, по коротким мостам, мимо серых башен с бойницами, мимо витрин, заваленных разноцветными товарами, задевая верхом машины ветки деревьев, с опаской пробирались по краю крутых каменных спусков или у подножья подпорных стен, заросших ползучими кустами. Из этих стен сочилась и журчала вода.

Наконец сумятица кончилась, и открылась спокойная площадь, а над ней на горе - Вышгород: древний квартал, окруженный поясом садов. Я до сих пор не знаю, какие деревья облетали в этих садах. Кажется, липы. Но листья у них были больше ладони.

Да, Таллин, конечно, принадлежит больше морю, нежели эстонской суше с ее скромными травами и размытым белесоватым небом. Над портом ровными колоннами подымается дым из пароходных труб. В морской дали, приглядевшись, можно различить очертания островов. Они похожи на расплывшиеся по воде темные пятна. В улицах около порта пахнет каменноугольным дымом и рыбой. И всюду моряки - молодые матросы с военных кораблей и медлительные русые люди в расстегнутых куртках и тельниках - эстонские рыбаки. Глаза у них цвета балтийской воды - серые, спокойные, с легкой голубизной.

Таллин - город мореплавателей. История многих открытия и морских походов началась здесь, на этих игрушечных улицах, в городе, похожем по вечерам на освещенную изнутри большую елочную игрушку.

На второй день после приезда в Таллин мы осматривали собор Святой Девы в Вышгороде.

Он ушел от старости в землю почти на два метра. Внутри собор казался вылепленным из сумрака. Только рыцарские щиты блестели на стенах золотом, фольгой и разноцветной эмалью. Под плитами пола были похоронены члены магистрата, рыцари, начальники ремесленных цехов и председатели гильдий. О том, кто лежит под ногами, можно было судить по барельефам на плитах пола. Над могилами рыцарей были плоские их изображения в забралах и латах. Над могилой начальника цеха башмачников был высечен огромный ботфорт, а над могилой начальника цеха мясников - могучий бык.

Седой смотритель, эстонец, бывший учитель истории, подвел нас к двум мраморным надгробьям. По сторонам их склонялись выцветшие от тропического солнца, потрепанные бурями андреевские флаги. Это были могилы адмиралов Беллинсгаузена и Врангеля - уроженцев Эстонии.

Беллинсгаузен открыл вместе с Лазаревым на другом конце земли ледяной материк Антарктиды. С жестоким мужеством на русских маленьких парусных кораблях он обходил по кругу этот неведомый материк. Его «негостеприимные» воды привели в содрогание даже такого морского бесстрашного волка, как капитан Джемс Кук. Он в нерешительности остановился перед ними. Дневник Беллинсгаузена об этом плавании - почти классическое произведение нашей литературы. Он точен, скуп на слова. И прекрасен тем, что сквозь эту скупость неожиданно прорываются слова о мрачной красоте Антарктиды и величии русского матроса.

Тут же, под сенью таких же андреевских флагов, лежит адмирал Врангель - исследователь, Арктики, провидец, догадавшийся по ряду едва заметных признаков о существовании в океане около восточных берегов Сибири большого острова.

Этот остров открыли после смерти старого адмирала и назвали его именем.

— Вот видите, - сказал нам бывший учитель истории, - хорошие дела всегда увенчиваются славой. Извините, что я так несколько возвышенно говорю, но я изучал русский язык по книгам больших русских историков. Они умели находить в истории настоящие возвышенные мотивы. Здесь, в Вышгороде, все, как говорится, дышит историей. Но вы приехали поздно, перед самой зимой. Приезжайте весной, когда Вышгород будет весь в сирени. Тогда этой милой девушке, которая приехала с вами, очень милой девушке с такими красивыми косами, я смогу позволить себе подарить букет этих цветов. Смогу вспомнить свою молодость и сделать этот галантный жест. Девичий возраст и сирень - они одинаково благоухают. Прошу извинить меня за эти стариковские шутки. Прошу извинить!

Мы простились с учителем и вышли на средневековые улицы Вышгорода.

Все поражало здесь. Не только каждый дом. но и каждый наличник на окне, железный шестигранный фонарь, каждое крыльцо и каждый лепной фриз над этим крыльцом.

Снизу доносился ровный гул города, порта, заводов, заглушенный говор людских толп.

— Пойдемте скорее вниз, - попросила наша юная спутница.— Смотрите, сколько людей! Как интересно побыть среди них! Жизнь шла своим путем. И я вспомнил слова Короленко: «На одну и ту же старинную башню каждое поколение смотрит иными глазами».

Конечно, это был уже север. Где-то за Пярну мы остановились отдохнуть в сосновом лесу. За грядой дюн вполголоса шумело море. Кричали гагары. И лес вокруг был северный — мшистый, весь в спелой бруснике и старых грибах. Белый мох на сосновой коре пропитался водой, как губка, - должно быть, с моря по утрам наносило туман. И воздух был северный - серый и холодноватый. Песок на дюнах похолодал. Почему-то стало жаль невзрачных цветов, еще доцветавших около пней, - там, должно быть, было теплее, чем на открытых местах. Быть может, некстати говорить здесь об этом, но в лесу среди дюн пришло сожаление о едва еще дышавшем северном лете - прообразе собственной жизни.

Кто знает, сколько осталось этой жизни? Для мысли, для сердца, для работы нужны сотни лет. Но законы природы суровы. Она не дает нам отсрочки. И тут же вспомнились слова старого писателя. «Все людские возрасты по-своему хороши, - сказал он, - но, может быть, лучше всех старость». Прожитая жизнь принесла щедрость, понимание. Окончилась мнимая погоня за недостижимым. Оно оказалось незаметно достигнутым в каждом простом явлении: в замухрышке-цветке, в крике гагар, в смеющихся глазах женщины, в тишине бесконечных сосновых лесов.

Есть старое, давно уже «изъятое» слово - благословение. Его легче почувствовать, чем объяснить. Благословение — это благодарность и напутствие всему хорошему, что будет жить, когда тебя уже не станет. Это, наконец, преклонение перед красотой земли, когда, уходя, любишь все: «и одинокую тропинку, по коей, нищий, я иду, и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду». Машина тронулась. Дорога вышла к морю.

В прозрачной воде лежали огромные валуны. Вода была тонкая, как стекло. На шестах сушились сети. Даль поблекла,— на нее медленно надвигался вечер. Хвойной стеной стоял замолкший лес. В маленьком рыбачьем поселке зажигались огни. На крыше дощатого дома сидела овчарка и ревниво вглядывалась в залив — ждала хозяина.

Вспыхнул, рассыпался звоном и тотчас умчался назад, за машину, женский смех.

Вот бы остаться здесь! Но машина уже пронеслась через поселок и врезалась в туман. Он шел с залива. Редкие огни сторожевых домов тлели в тумане, как угли.

Под Ригой в полночь туман сошел, и сотни огней, перебегая, начали путать перед нами карту незнакомого города. Мы въехали в широкую улицу и остановились под тенью деревьев. В ушах еще долго гудел дорожный ветер.

В Риге гостиницы были переполнены. Пришлось остановиться на взморье, в закрытом на зиму доме отдыха в Дубултах. Нам отвели один из флигелей в глубине парка, прибрали его и протопили. Мои спутницы целые дни проводили в Риге, я же с наслаждением оставался в безлюдных Дубултах, в гулком и светлом доме. Есть своя прелесть в опустевших дачных поселках. Недаром покинутые дачи были даже предметом литературы. Вспомните хотя бы осенние фонтаны под Одессой в «Гранатовом браслете» Куприна.

Три обстоятельства ощущались сейчас в Дубултах, почти как счастье: покой, сосредоточенность и возможность в любую минуту выйти в парк, где все шуршит и вместе с тем все дремлет в легчайшей воздушной мгле. Мгла эта наплывает с Рижского залива. До него — несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую. Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет, но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря. Пески перемыты прибоем. На них ничего не осталось от многолюдного и шумного лета. Валяется только промокшая обертка от «Беломора» да обрывок афиши о концерте тенора Александровича.

Пляж отдыхает. Крошечные сосны смело выглядывают из песчаных нор. Там они прятались летом, боясь, что их затопчут. Почему-то эти заброшенные дачи вызывают воспоминания о юношеской любви, гимназистке со слезами на глазах, ее потерянной ленте, молчаливой разлуке. В воспоминаниях этих нет горечи. Они приходят, как улыбка. И вместе с ней уходят,

Дубулты расположены на узком перешейке между заливом и рекой Лиелупе. Можно пойти к реке. Плавным поворотом она подходит к поселку. Вдалеке виден лес, откуда Лиелупе льется широко и полноводно. Вдоль берега проходит железная дорога, и полупустые электрички мерно несутся по ней, покрикивая сиренами. Снова тишина. Потом доносится неясный ропот волн,— с моря задувает ветер. Дни стоят короткие. Свет иссякает. Солнце идет к западу, прижимаясь к земле.

В сумерки я ухожу на станцию встречать своих. На станции пусто. Только стая голубей сидит на платформе и вместе со мной ждет поезда. Далеко виден прожектор электрички, вылетающий, как звезда, из леса в Дзинтари. Поют, позванивая, рельсы. Голуби начинают волноваться. Электрическое зарево Риги дымится на горизонте. Потом мы долго идем через темный парк и не всегда сразу находим свой дом. Кажется, что море шумит со всех сторон, и это нас путает. Но вот дом найден. Поскрипывает винтовая лестница, вспыхивают лампы, от камина тянет теплом, и начинаются рассказы, споры, смех и выдумки. Ночью я просыпаюсь. Море молчит. Молчание такое глубокое, что хорошо слышно легкое, юное дыхание за стеной.

Бывают города-труженики, города-коммерсанты, города-ханжи, города-музеи, города-венценосцы. И бывают, наконец, города-авантюристы. Все эти определения относятся к городам Запада, а у нас - к далекому прошлому. Москва была городом-купчихой, равно как и «порфироносной вдовой», Петербург - венценосцем, Одесса - негоциантом, Новгород - музеем, а Митава, теперешняя Елгава, была городом-авантюристом.

Трудно сказать, в силу каких причин этот городок - бывшая столица Лифляндии - стал надежным приютом, для авантюристов всей Европы, для французской знати, спасавшейся от революции, и для низложенных королей. В Митаве жил Калиостро и блистала красавица авантюристка герцогиня Кингстон с выжженным на плече клеймом английского каторжника. В Митаве скрывались последние Бурбоны и проводил время в полной праздности и роскоши польский король без королевства Станислав Понятовский.

Сейчас от этого прошлого остался только полуразрушенный дворец. Он восстанавливается. В нем будет размещен сельскохозяйственный институт. Город сильно разрушен. Поэтому он выглядит непривычно просторным. От прошлого остались еще извозчики. На всем нашем пути мы встретили извозчиков только в Елгаве. Это были, конечно, последние, но настоящие извозчики - разговорчивые, любопытные, с ременными кнутами за поясом. Пролетки их играли на ходу, как скобяной оркестр, а в глазах худых лошадей отражалась мировая тоска.

Мы не заметили пограничную арку между Латвией и Литвой. А между тем все вокруг изменилось. Появилось много фур. Их катили по шоссе крупной рысью сытые, сильные кони. На фурах сидели белокурые женщины в ярких платках и приветливо улыбались нам, когда мы их обгоняли. Появились деревенские избы - такие же, как и у нас в России. Появились села вместо одиноких усадеб, деревянные ветряки, белобрысые дети, колодцы-журавли, даже обыкновенные наши дворняги с репьями на морде. Пахнуло чем-то родным и чуть-чуть стародавним, и мы догадались, что мы едем уже по Литве. Только черные распятья на перекрестках, маленькие узорчатые часовни-каплицы, похожие на голубятни, да кровли сельских костелов отличали Литву от наших мест.

Мы с нетерпением ждали первого попутного города. Всегда ведь ждешь этого первого города в каждой новой стране. И он наконец появился. Назывался этот город Ионишкис. Он совершенно пленил нас своим уютом и простодушием. Тесные торговые ряды, постоялый двор, мостовые, усыпанные сеном, илистая речушка, мальчишки с неизменными удочками, седые продавцы-патриархи в подтяжках на пороге темных магазинов-«склепов» и высокий костел - белый с черным - в зарослях лопухов.

Совершенно другим городом оказался Шяуляй. Новенький, чистый, с хорошими небольшими зданиями, он стоял на горе, как крепость. Пасмурное небо расчистилось. Легкая синева опустилась на землю, и в этой синеве необыкновенно жарко заблистало солнце.

Это случилось очень кстати, так как после Шяуляя начались такие места, что мы только ахали от изумления. Дорога шла, как на качелях - с холма на холм, - среди разукрашенных сусальным золотом березовых лесов. Синева неба, воздуха, ручьев, даже синева каждой лужи придавали напряженную яркость пышной, необозримой, как море, и почти невесомой листве. Каждая ветка свешивалась над дорогой, как кисть золотого винограда.

Сначала мы считали подъемы и спуски, но потом бросили, было не до этого. Каждый раз, когда машина взлетала на высокий перевал, перед нами открывалась такая драгоценная лесная даль, такая праздничная, волшебная страна, такое свежее дыхание врывалось в открытые окна машины, что у нас захватывало сердце. За всю дорогу мы не видели ничего подобного.

Мы завидовали всем, кто жил в этих местах: путевому сторожу, каждой девочке, бежавшей с кошелкой по обочине дороги, каждой птице, пролетавшей сквозь заросли. Она как будто купалась в золоченой воде. Листья, как крупные брызги, разлетались в стороны, но богатый наряд на дереве от этого не редел. Солнце уже склонялось к земле. Соединение его янтарного огня с раскраской лесов вызвало такой феерический блеск, что временами терялось ощущение действительности. Вот когда бы надо остановить время!

Может быть, отчасти из этого страстного желания остановить мимолетное время и закрепить то, что скоро исчезнет, и родилось искусство. Так, по крайней мере, думалось там, в этих лесах.

К ночи засияли огни Каунаса. Начался спуск к Неману среди таких поднебесных ив, что ночь под ними сразу стала во много раз плотнее. Даже сильные автомобильные фары не могли отогнать эту ночную темноту за край шоссе. Ранним утром я вышел на балкон гостиницы и увидел на горе над Каунасом исполинский костел из красного кирпича, похожий на элеватор. Над кирпичным остовом костела вздымался большой черный крест. Зрелище было угрюмое. Мне рассказали, что костел этот начал строиться во времена буржуазной Литвы, но закончить его не успели. Внутри костел пуст. Жители Каунаса прозвали его «костелом святого Элеватора» — «свентэго Элеватожа». Появление этого кирпичного ковчега над Каунасом не вяжется со всем видом города - старого, уютного и губернского. Этот губернский облик Каунас сохранил до наших дней.

Есть города, где кажется, что все жители хорошо знают друг друга. Такое же впечатление остается от Каунаса. Этот город патриархальный в хорошем смысле слова. В вечер приезда мы пошли поужинать в ресторан. Официанты были добродушны и деликатны. Оркестранты играли под сурдинку, и не надо было кричать, чтобы расслышать друг друга. За соседним столиком юноши, похожие па студентов, попросив разрешения у соседей, тихо напевали литовские песни.

У Каунаса - старые художественные традиции. Лучшие литовские народные вышивки и вязанье - из Каунаса. В Каунасе жили и работали художники Добужинский и Чурлянис.

Мне рассказывали, что в Каунасе была лучшая в мире коллекция бабочек всех стран земного шара. Она не уступала в ценности и красоте хорошей картинной галерее. Ее собрал ученый, уроженец Каунаса (фамилию его я, к сожалению, забыл). Он объездил весь мир, особенно долго прожил на островах Тихого океана и вернулся под старость в свой родной город. Куда девалась эта коллекция - никто не знает.

В одном из магазинов Каунаса я видел картину неизвестного местного художника — портрет девочки. Картина поражала чистотой и спокойствием красок, бледным и очень серьезным лицом маленькой девочки. Но фон у картины был странный. Он был составлен из больших кругов, окрашенных в бледные цвета. И я подумал: не ученик ли Чурляниса написал эту картину? Чурлянис был замечательным живописцем. Многие его картины, правда, фантастичны, как сны. Но если отбросить их, то у Чурляниса останутся удивительные вещи. Пожалуй, никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чурлянис в серии своих картин «Знаки Зодиака».

Я запомнил еще одну картину Чурляниса - «Сказка». Волшебник держит в ладонях хрустальный граненый шар. Вокруг - ночь. Шар излучает напряженный магический свет. Он прозрачен. Внутри шара виден старинный город, переливающийся, как алмаз, всеми красками радуги. Почти все картины Чурляниса хранятся в Каунасе.

Днем мы выехали из Каунаса в Вильнюс по дороге над рекой Нерис. Дорога извилиста и разнообразна. Холмы, кряжистые леса, крошечные не то городки, не то села. Трокайские озера... Все это сменяется быстро и неожиданно. На этом небольшом клочке земли как будто нарочно собраны все приметы страны. И опять хочется остановиться и пожить здесь, чтобы проникнуть в самую гущу литовской народной жизни,— судя по первому впечатлению, жизни очень простой, трудовой и честной.

С Замковой горы, с башни Гедимина виден весь Вильнюс, окруженный по возвышенности темными лесами. Город лежит как бы в чаше, наполненной туманным воздухом и ворохами лимонных листьев. То, что сверху кажется нам ворохами листьев, там, внизу, - большие сады. Из этих садов то тут, то там подымаются башни церквей и кровли домов.

Много есть хороших городов, но нет такого города, как Вильнюс, где бы прекрасная архитектура была так тесно собрана на небольшом пространстве и вплотную окружена сельским простодушным пейзажем. Почти у самого собора святого Станислава бежит, позванивая по гальке, река Вилейка. Берега ее поросли гусиной травой. Всюду зелень, всюду узловатые стволы столетних деревьев, всюду последние цветы.

Мы долго сидели на парапете башни Гедимина и смотрели на этот город, напитанный своей историей и культурой до мельчайших пор, до каждой подворотни. В одну из таких маленьких подворотен, кажется, на Бернардинской улице, мы вошли с тем чувством, какое называют, за отсутствием более точного слова, благоговением. Над этой подворотней, на старенькой, потрескавшейся стене была прибита доска с короткой надписью: «Здесь жил Мицкевич». Подворотня вела в крошечный двор, замкнутый со всех сторон стенами невысокого дома с деревянной обветшалой галереей над первым этажом. Дикий виноград оплетал галерею. Между булыжниками во дворе росла трава.

Над воротами висел старый герб Вильнюса: святой Христофор переносит через ручей младенца. Пройдя подворотню, мы сразу переступили больше чем на столетие назад. Все здесь оставалось таким, каким было при Мицкевиче. Я не знаю, в чем очарование мест, связанных с памятью замечательных людей. Но оно бесспорно. В нем соединяются гордость за силу человеческого духа, пение стихов, доносящихся как бы из глубокой полевой дали, ясное ощущение, что время теряет в таких случаях свою разрушительную силу, что забвения нет. И, наконец, радостное сознание необыкновенного блеска и мужества мысли, оставленной нам в наследство прекрасным предшественником.

«Отчизна милая, Литва, ты, как здоровье: тот дорожит тобой, как собственною кровью, кто потерял тебя!»

Да, вот она вокруг, любимая его Литва, погруженная в трепещущий от легких ветров воздух, наполненная щебетом птиц, спокойная и сильная, как рука пахаря.

У Мицкевича был большой импровизационный дар. Возможно, что этот род таланта является самым свободным и богатым. Он возникает от большой внутренней наполненности, от щедрости, оттого, что человек легко находит поэзию даже в самых прозаических явлениях жизни.

Мне кажется, что прогулки но Вильнюсу с некоторым правом можно назвать прогулками по «маленькому Риму». В Вильнюсе живет милейший человек, архитектор Ян Александрович Кумпис, влюбленный в город, в Литву, ее архитектуру и природу. Нам повезло: Кумпис показывал нам Вильнюс. В его ведении как архитектора находится не только все новое строительство в республике, но и охрана старинных зданий. Денег на охрану и реставрацию этих зданий не хватает. Кумпис нашел выход. Он прибил буквально ко всем зданиям Вильнюса, -а им несть числа, - охранные доски. Это хотя и не всегда, но все же действует. Люди начинают с уважением относиться к тем домам, где они живут, и сами берут на себя заботу о них.

Мы смотрели в Вильнюсе башню Гедимина, костелы, усыпальницу Сапеги, университет, Острую Браму, старинные кварталы и сады. Невозможно описать все это. Но самым поразительным был костел святой Анны. Я видел его еще в детстве, восьмилетним мальчиком, и запомнил еще с тех пор. Но сейчас он показался мне лучшим, чем по воспоминаниям детства. Это чистейший образец готического стиля, когда готика была еще очень простой и ясной. Большой костел кажется легким, не имеющим веса. Недаром Наполеон говорил, что он осторожно перенес бы его на ладонях в Париж.

Есть еще один костел святого Петра и Павла со множеством мраморных статуй. Я не помню их числа. Кажется, их около полутора тысяч. До сих пор не удалось выяснить имена скульпторов, создавших это причудливое собрание скульптур. Должно быть, это были итальянцы. Работали они независимо. Возможно, что это были весельчаки и даже богохульники. Они покрывали стены замечательным растительным орнаментом. Особенно хороши длинные пряди травы. Большинство изображений святых они делали, все же придерживаясь канона. Но иногда им это, очевидно, смертельно надоедало. Тогда они высекали томную и чувственную Марию Магдалину в корсете и средневековом платье или фавна, обнимающего полногрудую нимфу.Весь костел залит слабым и теплым отсветом мрамора.

ЛИТЕРАТУРА К 1, 2, ЗАДАНИЯМ

Бромлей Ю. и др. Человечество – это народы. М. 1990

Итс Р. У янтарного моря. М. 1983

Сто народов, сто языков. М. 1992

Червонная С. и др. Искусство Литвы. Л., 1972

Циелава С. Искусство Латвии.Л., 1979

Дата добавления: 2014-12-26