Город как литературный герой

Город рождается сначала не в географическом месте. Прежде всего — он нерукотворенный храм души человеческой, храм личности. В ней он и находит свое пристанище. В этом смысле место города — не обязательно географически там, где развитые магистрали и инфраструктуры. Город суть форма становления человеческой культуры.

Город — это определенная культурная идея, причем онтологическая, рамочная, конституирующая все остальное. Она кладется в основание всякого проектирования в качестве исходного, предельного замысла, идеала.

Это Врата Бога! Это рай, причем утерянный рай! Град Небесный, из которого человек изгнан.

Человек желания идет к этому раю долго и неуклюже, городит свои утопии, города-солнца и вавилонские башни. В результате у него получаются одни монстры, города-чудища.

В.В. Розанов писал в «Последних листьях»: «В России так же жалеют человека, как трамвай жалеет человека, через которого он переехал. В России нечего кричать. Никто не услышит» [18].

В России человека не просто забыли (как чеховского Фирса). Его трамвай переехал. С точки зрения культуры город в России еще более нужен как культурная идея, поскольку город рождается не на Западе или на Востоке. Он рождается в культуре, точнее как культурная идея. Как идея соборности человека, идея собирания его в целостность, как аналог Храма Небесного. В этом смысле манифестацией города в России стала фактически русская литература. Литературные образы города суть зеркальные образы-формы города, в которых идея города наиболее полно была воплощена.

Это к вопросу о том, есть ли в России город. Есть, но он явлен не просто в камне. Он явлен в слове, в литературных текстах.

Ю.М.Лотман отмечал, что мы в своей мыслительной практике частенько применяем готовые идеи как формочки к живым явлениям. Мы берем одну модель как схему и прилепляем к городу, хотя он является живым организмом [13]. Но так поступают все урбанисты. Они берут модель города, выработанную на историческом материале итальянских и немецких городов эпохи Возрождения и Нового времени, или модели мегаллополисов США и Японии, и применяют их к иной исторической территории. В результате чего делают выводы: в России нет городов, в России не развито городское сообщество, в России не развито городское сознание.

Город же постоянно меняется, постоянно вступает в конфликт с самим собой. Этот живой город преломляется в рефлексивном зеркале художественной формы, и в каждой форме он разный. Есть Петербург А.С. Пушкина, есть Петербург Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя, Андрея Белого. Это все разный город.

И даже столичные российские города — не города. А Москва, как известно, — не Россия. И не только потому, что эта фраза стала расхожей метафорой, а потому, что русская культура создавалась в усадьбах Подмосковья, на дачах и на кухнях. Русская культура — не результат развитой городской среды, а наоборот — результат ее отсутствия! И что теперь нам с этим делать?

Да, российские города — не города в классическом западном смысле. Но они и не созданы для жизни, для полноценного обитания в них человека, в котором бы раскрывались все его способности. Российский город не являлся и не является той средой, в которой бы творились культурные формы, в которой бы разворачивалась человеческая личность.

Наоборот, то, что мы привычно называем городом, в России стало местом уничтожения человека, каменным мешком-тюрьмой. Или казармой. Или царской резиденцией (далее — резиденцией генсеков и президентов, губернаторов и мэров).

Но он никогда не был местом культурного развития людей, в нем живущих, а соответственно, он сам никогда не был субъектом своего собственного развития!

Городу по понятию соответствовали (странное дело!) русские храмы и русские усадьбы! Именно по понятию! Поскольку в этих именно местах происходило соединение в одном индивиде двух храмов — Града Небесного и Града Земного. И в них сотворялось синергийное единение души и тела, Бога и человека.

Итак, проблема состоит не в том, есть в России город или нет его. Проблема в том, что есть город как культурная форма и в каком месте территории это понятие воцаряется. Именно воцаряется — становится царским, то есть — божественным.

В этом смысле я вынужден констатировать, что в России, как мне видится, по-другому устроена органика порождения культурных форм, в том числе культурной формы города. Это во-первых.

Во-вторых, город, как заметил Ю.М. Лотман, — это живой организм. Он постоянно меняется, принимая причудливые очертания, являясь нам в зазеркальных формах культурной рефлексии, через философские и художественные тексты.

К примеру, Санкт-Петербург — это город сугубо метафизический и мистический. К нему невозможно относиться не только как к эталону города (тем более эталону российского города). К нему нельзя относиться как к такому же эмпирическому городу, которых много на карте страны.

Санкт-Петербург — это литературный персонаж, рожденный так же, как рождены образы Татьяны Лариной и Евгения Онегина.

Он рождался вместе с рождением русской литературы, которая была формой рефлексии по поводу российской истории.

В нашем сознании посажен не столько реальный город (который, впрочем, всегда проблематичен), сколько его литературный образ. И этот образ — единственно возможный для нашего сознания способ понимания, ухватывания его как некоей целой и законченной формы, поскольку город как целое нельзя охватить эмпирическими глазами.

Художественный образ и философский миф или понятие — единственная оптика, через которую мы пытаемся понять онтологическую сущность культурной идеи по имени «город».

Но поскольку город надо было как-то понимать, схватывать и удерживать в своем узком сознании — постольку появляется русская литература на берегах Невы.

«И был здесь город заложен
На зло надменному соседу …»

Параллельно камню закладывалась основа русской культуры, русской литературы и философии.

Иосиф Бродский писал, что «русская литература здесь и родилась на берегах Невы». Причина этому была сугубо географическая — надо было встать на край света, чтобы посмотреть на себя со стороны. И тем самым «мыслящие люди того времени получили возможность взглянуть на самих себя и на народ как бы со стороны. Иными словами, этот город позволил им объективировать страну» [2, с. 80].

Но дальше происходит метаморфоз: тот, кто долго смотрится в зеркало, начинает впадать в зависимость от своего собственного отображения. Литературные образы как отображения Петербурга, вошли в российское сознание навсегда как реальные герои ее истории. Русская литература и Петербург сравнялись. Мы стали думать о Петербурге по текстам А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского. И не только думать, но и поступать по жизни, соразмерять свою жизнь по сценариям, которые описаны в литературе. Для нас литературный персонаж стал являть некий образец и идеал, по которому можно и нужно сверять свою жизнь. Магия художественной формы забрала наши силы, и мы впали в зависимость от этой метафизической формы, которая сама порождена была городом-призраком.

Иосиф Бродский в этой связи отмечал: «К середине XIX столетия отражающий и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего, что довольно-таки странно для места, которому всего лишь 275 лет. Современный гид покажет Вам здание Третьего отделения, где судили Достоевского, но также и дом, где персонаж Достоевского Раскольников зарубил старуху-процентщицу» [2, с. 81].

Итак, Петербург, самый, казалось бы, западный (не только географически, но и культурно) город России — не только не русский город. Но он и не западный город. Но, в дополнение ко всему, он еще и литературный персонаж, существующий лишь в нашем сознании — наряду с другими персонажами, наряду с Раскольниковым и Евгением Онегиным.

Исключением является, разве что, Царское Село, которое построено полностью по модели европейского города, но оно стало городом-музеем под открытым небом, городом-заповедником, замороженным на века.

Сказанное не означает, что нельзя обсуждать сей феномен. Но это означает, что Петербург можно обсуждать скорее как феномен литературы, нежели как феномен урбанизма.

Итак, культурная рамка, в которой были бы объяты все городские структуры [6], обретает реальные очертания. Рамка Города не лежит в том или ином месте обитания, которое привыкли называть городом. Эту рамку как метаидею можно удерживать в виде осознания формы душевной и духовной организации личности человека. Без этой рамки скопище жизненного материала тут же разваливается и становится кучей разлагающегося дерьма.

Рамка эта, идея Города, пролегает через сердце поэта и философа, которым нет места в эмпирическом городе. Сократа отравили. Христа распяли. Именно потому, что Адам вкусил запретный плод и утерял рай, и в него вселился человек желания.

То, что город должен стать формой образования современного человека — с этим спорить не имеет смысла. Безусловно, это так. Но при этом надо помнить, что город растет параллельно с образованием человеческой личности. Город и личность, два храма, растут друг через друга, постоянно оглядываясь друг на друга. Только в этом случае возможно говорить о выстраивании культурного пространства города.

Парадоксальность и сложность проблемы состоит в том, что такой культурный феномен, как город, с одной стороны, очень материален, вещественен, воплощен в камне и металле. Он телесен и брутален по отношению к отдельному индивиду. Человек живет в этом каменном чреве, забывая, что он в городе. Человек не держит, не понимает действительности города, как не понимает, к примеру, микроб того, что он живет в желудке человека. Людям даже кажется понятней действительность литературы, философии. Но действительность города своим каменным субстратом всегда обманывает людей.

С другой стороны, город — это виртуальная и даже эфемерная реальность, постоянно переживающая собственные метаморфозы в сознании человека. Она живет как некая идея.

На стыке города-камня и города-идеи и рождается в сознании человека культурная форма города.

В связи с поставленной задачей ответ на вопрос: в какой действительности лежит город и как возможен город? — лежит в иной плоскости, нежели привычное представление о городе.

Город возможен прежде всего как онтологическая идея, конституирующая и организующая повседневную жизнь людей. Идея города лежит в этом смысле в действительности мышления, а не натуральных форм.

Не камень и гранит, а слово и смысл организуют тело идеи города.

А вещная форма лишь обрамляет идею города. В вещи идея каменеет, застывает, как лава когда-то взорвавшегося вулкана.

Мы ходим по улицам среди домов, топчем асфальт, и думаем, что ходим по городу.

В то время как город — образование идеальное, то есть это форма идеи, определяющая в дальнейшем способ и образ жизни человека.

Итак, объекта города нет и быть не может. Он полагается лишь в задним числом выстраиваемой, искусственно организованной рефлексии проектировщика как сложный системный объект и тем самым становится действительностью через мышление, впрочем, не переставая быть и некоей натуральной данностью в виде зданий, улиц и мостов.

Город нельзя положить как некий готовый объект и изучать его, препарируя его структуры. Хотя объектно, натурально есть места обитания человека желания, в которых нагорожено много всего. Это левиафаны со своей морфологией, семиотикой, инфраструктурой, производством. В них человек утерян и погребен. Это такие саркофаги, гробы человеков.

Эти гробы не соответствуют культурной идее Мирового Города-Храма, поскольку они — не Врата Бога. Это помойные ямы человечества, в которых много дерьма, всяких отходов от человеческой деятельности, в которых иногда встречаются и драгоценные жемчужины. Эти артефакты некоторые сумасшедшие одиночки выставляют в отдельных местах, называют эти места музеями, организуют им смотрины. Люди ходят на эти смотрины, любуются, причмокивают, качают головами, выходят — и тут же плюют и грызут семечки.

Итак, в исходном культурном смысле нет Города и на Западе!

Я полагаю, что быть горожанином — не значит жить в каменном мешке, топтать асфальт, вечером тусоваться в кафе или на светских раутах. Быть горожанином — значит «городить», строить «нерукотворенный Храм» души своей, заботиться о себе (в духе древнегреческой эпимелейи), огораживать себя от всякой нечисти, идти на казнь, на площадь ради онтологического аргумента, как Джордано Бруно, поскольку без него ему — не жить.

Горожан в этом смысле было не так много. Столько, сколько людей культуры. Иисус Христос, например. Или Сократ. То есть идиоты, сугубо частные лица, не занятые в политических делах интенсивной городской жизни. Или, например, Петр Чаадаев, проживший затворником во флигеле половину жизни. Или А.С. Пушкин, не любивший город, но обожавший Болдино и Михайловское.

Дата добавления: 2015-04-25