Часть III. А есть А 17 страница

Когда пробило десять, едва молоток председателя коснулся кафедры – словно приведя в действие механизм бомбы, – зал потряс чудовищной силы взрыв, от которого в окнах вылетели стекла. Произошел он рядом с гаванью; члены парламента бросились к окнам и увидели огромный столб пламени там, где некогда были рудные шахты «Д’Анкония Коппер». Их разнесло на куски.

Председатель предотвратил панику и призвал парламентариев к порядку. Постановление было зачитано собравшимся под звуки пожарных сирен и далеких криков. Утро стояло пасмурное, небо затянули дождевые тучи, от взрыва вышел из строя генератор, поэтому парламентарии голосовали при свечах, а красное зарево пожара трепетало на громадном сводчатом потолке над их головами.

Но еще более сильное потрясение случилось позднее, когда парламентарии срочно объявили перерыв, дабы объявить стране приятную новость, что теперь «Д’Анкония Коппер» является народным достоянием. Пока они голосовали, из ближних и дальних уголков земного шара пришло известие, что собственности «Д’Анкония Коппер» не осталось нигде на свете. Нигде, дамы и господа. В тот миг, когда пробило десять, благодаря какому‑то адскому чуду синхронизации, вся собственность «Д’Анкония Коппер» от Чили до Сиама, Испании и Портсвилла, штат Монтана, была взорвана.

Все рабочие «Д’Анкония Коппер» получили последнюю зарплату наличными в девять утра и к половине десятого были эвакуированы с предприятий. Шахты, плавильни, лаборатории, административные здания уничтожены. Взорваны все суда «Д’Анкония», перевозившие руду, как стоявшие в порту, так и находившиеся в море, – от последних остались только спасательные шлюпки с членами экипажей. Что до рудников, одни погребены под тоннами обломков скальной породы, другие даже не стоило взрывать. Как сообщают, поразительное количество этих шахт продолжало функционировать, хотя запасы руды в них истощились давным‑давно.

Среди тысяч рабочих и служащих «Д’Анкония Коппер» полицейские не нашли никого, кто знал бы, как этот чудовищный план был задуман, подготовлен и приведен в действие. Однако ведущие сотрудники «Д’Анкония» скрылись. Исчезли наиболее квалифицированные администраторы, минерологи, инженеры, управляющие – все, на кого народное государство рассчитывало для продолжения работ и смягчения процесса реорганизации. Самые способные – поправка: самые эгоистичные – словно провалились сквозь землю. Из различных банков сообщают, что счетов «Д’Анкония» не осталось нигде, все деньги истрачены до последнего цента. Дамы и господа, состояние «Д’Анкония», самое большое в мире, баснословное, накопленное веками состояние перестало существовать. Вместо золотой зари новой эры народные государства Чили и Аргентина получили груды мусора и орды безработных, которых нужно содержать.

Никаких сведений о судьбе или местопребывании сеньора Франсиско Д’Анкония получить не удалось. Он исчез, не оставив даже прощальной записки.

«Спасибо, мой дорогой, спасибо от имени последних из нас, хотя ты не услышишь этой благодарности, да и не захочешь услышать…» Это была безмолвная молитва Дагни, обращенная к смеющемуся лицу парня, которого она знала с детства.

Дагни услышала, словно отзвук далеких взрывов, изданный Джеймсом звук, то ли стон, то ли рычание, потом были его дрожащие над телефонным аппаратом плечи и искаженный голос, выкрикивающий: «Родриго, ты же сказал, что это надежно! Родриго – о Господи! – ты знаешь, сколько я вложил в это дело?» – потом пронзительный звонок второго телефона на столе, и его голос, рычащий в другую трубку, хотя он не выпускал из руки первой: «Заткни пасть, Оррен! Как тебе быть? Что мне до этого, черт бы тебя побрал!»

В кабинет вбегали люди, истерично звонили телефоны, и Джеймс, чередуя мольбы с проклятиями, кричал в трубки: «Соедините меня с Сантьяго!.. Тогда соедините с Вашингтоном, чтобы там перевели разговор на Сантьяго!»

Отдаленно, краешком сознания, Дагни понимала, какую игру вели эти люди и проиграли. Они казались далекими, будто крохотные запятые на белом листе под линзами микроскопа. Она подумала, как они могли ожидать, что их будут воспринимать всерьез, если на Земле возможны такие люди, как Франсиско Д’Анкония.

Отсвет этих взрывов Дагни видела на лицах всех, кого встречала в тот день и вечер. «Если Франсиско хотел устроить достойный погребальный костер “Д’Анкония Коппер”, – думала она, – то преуспел». Этот взрыв ощущался на улицах Нью‑Йорка, единственного города на Земле, способного осмыслить случившееся, в глазах прохожих, в их шепотках, которые отрывисто потрескивали, словно язычки пламени; на лицах будто остался отсвет далекого пожара; некоторые из них были испуганными, некоторые гневными, большинство – беспокойными, сомневающимися, но на всех лежала печать того, что это не просто катастрофа, а нечто большее, хотя никто не смог бы определить ее истинного значения; все выглядели, как жертвы – гибнущие, но знающие, что они отмщены.

Дагни увидела отсвет этого взрыва и на лице Хэнка Риардена, когда они встретились за ужином: высокий, уверенный в себе мужчина шел к ней, выглядя, как дома, в роскошной обстановке дорогого ресторана, но в его чертах все еще угадывался мальчишка, способный радоваться жизни. О событиях дня Хэнк не говорил, но она знала, что это единственное, о чем он думал.

Они встречались всякий раз, когда Риарден приезжал в Нью‑Йорк, проводили вместе, редкие вечера – с прошлым, все еще живым в их памяти, но без продолжения былого в их работе и общей борьбе. Риарден не хотел упоминать о сегодняшнем событии, не хотел говорить о Франсиско, но Дагни заметила, что он то и дело невольно улыбается. И поняла, кого он имел в виду, когда произнес мягко, негромко, с оттенком восхищения:

– Он сдержал клятву, так ведь?

– Клятву? – встрепенулась она, подумав о надписи на храме Атлантиды.

– Он сказал мне: «Клянусь женщиной, которую люблю, что я ваш друг». Он был моим другом.

– И остается.

Риарден покачал головой.

– Я не вправе судить его. Не вправе принимать то, что он совершил ради меня. И все‑таки.

– Хэнк, но ведь он это сделал. Ради всех нас и тебя в первую очередь.

Риарден отвернулся и посмотрел на город. Они сидели у окна; стекло было прозрачной защитой от бескрайнего пространства улиц, раскинувшихся на шестьдесят этажей ниже. Город казался неестественно далеким. Башни тонули в темноте; календарь висел в пространстве на уровне их лиц не маленьким занудным прямоугольником, а огромным экраном, жутко близким и большим, залитым мертвенно‑бледным светом, пронизывающим пустую пелену, пустую, если не считать надписи: «2 сентября».

– «Риарден Стил» теперь работает на полную мощность, – равнодушно говорил Хэнк. – С моих заводов сняли ограничительную квоту, видимо, ненадолго. Не знаю, в чем дело, но действие остальных своих директив они тоже приостановили. Думаю, что и сами не знают; они больше не беспокоятся о том, чтобы оставаться в рамках законности, я наверняка нарушил их предписания по пяти‑шести пунктам, чего никто не может доказать или опровергнуть, я только вижу, что сегодняшние воры разрешают мне нестись вперед на всех парах. – Он пожал плечами. – Когда завтра их сменят новые гангстеры, возможно, мои заводы закроют в наказание за противозаконную деятельность. Но в соответствии с сиюминутным планом меня просят разливать металл в любых количествах и любым способом, какой я сочту нужным.

Дагни замечала взгляды, которые люди тайком бросали в их сторону. Она наблюдала это и раньше, после своего выступления по радио, с тех пор, как они стали появляться на людях вместе. Вместо осуждения, которого опасался Риарден, во взглядах сквозила благоговейная неуверенность в оценке двух человек, посмевших доказать, что они правы. Люди смотрели на них со скрытым любопытством, завистью, почтительностью, страхом оскорбить, словно говоря: «Простите, что мы состоим в браке». Кое‑кто смотрел злобно, и немногие – с откровенным восхищением.

– Дагни, – неожиданно спросил Риарден, – как думаешь, он в Нью‑Йорке?

– Нет. Я звонила в его любимый отель. Мне ответили, что договор на аренду номера истек месяц назад и не продлен.

– Его ищут по всему миру, – улыбнулся Риарден. – и не найдут. – Улыбка исчезла. – Не найду и я…

Голос Риардена снова зазвучал сухо и деловито:

– Ну так вот, заводы работают, а я нет. Только катаюсь по стране, словно сборщик утиля, ищу противозаконные пути приобретения сырья. Таюсь, виляю, лгу, лишь бы раздобыть несколько тонн руды – угля или меди. С получения сырья ограничения не сняты. Они знают, что я разливаю своего металла больше, чем дозволено квотами. Им все равно. – и добавил: – Они думают, что мне – нет.

– Хэнк, ты устал?

– До смерти.

«Было время, – подумала Дагни, – когда его разум, энергия, неистощимая изобретательность были посвящены только наилучшей переработке руды, теперь они служат обману людей». И спросила себя, долго ли способен человек выносить такую перемену?

– Становится почти невозможно добывать железную руду, – невозмутимо продолжил Риарден, потом добавил неожиданно оживленно: – А теперь станет просто невозможно добыть медь.

Он улыбался.

Дагни подумала, долго ли человек может работать против себя, работать, когда ему больше всего хочется не преуспеть, а потерпеть крах.

Она поняла, что Хэнк имел в виду, когда он спросил:

– Я не говорил тебе, что виделся с Рагнаром Даннескъёлдом?

– Он сказал мне.

– Что? Где ты… – Риарден умолк. – Ах да, конечно… – Голос его звучал негромко, словно через силу. – Он один из них. Ты встречалась с ним. Дагни, какие они, эти люди, которые… нет. Не отвечай… – Чуть помолчав, он добавил: – Значит, ты встречалась с одним из их агентов.

– С двумя.

Ответ его прозвучал совершенно спокойно:

– Конечно. Я понял… Только не признавался себе в этом… Он их вербовщик, так ведь?

– Самый первый и самый лучший.

Риарден издал смешок: в нем звучали горечь и тоска.

– В ту ночь… когда они заполучили Кена Данаггера… я подумал, что они почему‑то никого не посылали за мной.

Лицо Риардена вдруг стало суровым; это походило на поворот ключа, запиравшего залитую солнцем комнату, куда он не хотел никого впускать. Чуть погодя он бесстрастно сказал:

– Дагни, новые рельсы, о которых мы говорили в прошлом месяце… думаю, я не смогу их поставить. Правда, с выпуска моей продукции ограничений не сняли, но они все еще контролируют мои продажи и распределяют мой металл по своему усмотрению. Бухгалтерия так запутана, что я каждую неделю контрабандой продаю на черном рынке несколько тысяч тонн. Думаю, они это знают, однако делают вид, что нет. Противостоять мне сейчас они не хотят. Или не могут. Но, видишь ли, я отправляю каждую тонну, какую удается раздобыть, кое‑каким клиентам, оказавшимся в критическом положении. Дагни, в прошлом месяце я был в Миннесоте. Видел, что происходит там. Страна будет голодать не в будущем году, а этой зимой, если мы, немногие, не начнем действовать и притом быстро. Запасов зерна нигде не осталось. Небраска не сеет хлеба, Оклахома потерпела крах, Северная Дакота превратилась в пустыню, Канзас еле‑еле сводит концы с концами, – этой зимой не будет пшеницы ни для Нью‑Йорка, ни для других восточных штатов.

Миннесота – наша последняя житница. У них было два неурожайных года подряд, но этой осенью урожай необыкновенный, и они должны иметь возможность убрать его. Ты в курсе того, что творится в промышленности, выпускающей сельскохозяйственную технику? Предприятия не настолько богаты, чтобы содержать штат грабителей в Вашингтоне или платить проценты торговцам протекциями. Поэтому им мало что перепадает. Две трети заводов закрылись, остальные вот‑вот обанкротятся. И фермы исчезают по всей стране из‑за отсутствия техники. Видела бы ты миннесотских фермеров. Они тратят больше времени на ремонт старых тракторов, которые невозможно починить, чем на пахоту. Не знаю, как им удалось дожить до прошлой весны. Не знаю, как удалось посеять пшеницу. Но они посеяли. Посеяли! – Его лицо напряглось, словно он разглядывал что‑то далекое и непонятное; она поняла мотив, удерживавший его на работе. – Дагни, им нужна техника, чтобы убрать урожай. Я продавал весь металл, какой мог утаить на своих заводах, производителям сельскохозяйственных машин. В кредит. Они отправляли их в Миннесоту, едва успев произвести. Продавали таким же образом – противозаконно, в кредит. Но осенью они получат деньги и я тоже. Благотворительность, черт бы ее побрал! Мы помогаем товаропроизводителям – и каким упорным! – а не паршивым, клянчащим потребителям. Даем займы, а не милостыню. Поддерживаем способность, а не потребность. Будь я проклят, если остановлю производство и позволю этим людям разориться в то время, когда торговцы протекциями богатеют!

Риарден вспоминал то, что видел в Миннесоте: останки покинутых ферм со следами надписи «Уорд Харвестер Компани», с солнечным светом, бьющим сквозь пустые окон и щели в крышах.

– О, я знаю, – продолжал он. – Этой зимой мы их спасем, но грабители сожрут их в будущем году. Но этой зимой мы их спасем… Вот потому я и не смогу тайком поставить тебе рельсы. В ближайшем будущем не смогу, а для нас не остается ничего, кроме ближайшего будущего. Не знаю, какой смысл кормить страну, если она лишится железных дорог, но что толку от них там, где нет еды? Что толку?

– Ничего, Хэнк. Мы продержимся с теми рельсами, какие есть, но…

Дагни не договорила.

– Продержитесь месяц?

– Всю зиму… надеюсь.

От другого столика до них донесся громкий голос, они повернулись и увидели нервозного человека, напоминающего загнанного в угол бандита, который вот‑вот схватится за пистолет.

– Какие, к черту, директивы, – рычал он угрюмому соседу по столику, – когда нам отчаянно не хватает меди!.. Мы не можем этого допустить! Нельзя допустить, чтобы это было правдой!

Риарден резко отвернулся и посмотрел в окно.

– Я отдал бы, что угодно, лишь бы узнать, где Франсиско, – негромко сказал он. – Только чтобы узнать, где он сейчас, в эту минуту.

– И что бы ты сделал, если бы узнал?

Риарден с удрученным видом развел руками.

– Я бы не подошел к нему. Не могу просить прощения, когда оно невозможно.

Они замолчали. Прислушивались к голосам окружающих – к звукам паники, носящимся по роскошному залу. Дагни кожей чувствовала, что за каждым столиком сидят люди, пытающиеся вести отстраненный разговор, но невольно сбивающиеся на одну и ту же тему. Люди вели себя так, будто этот зал слишком велик и слишком открыт – зал со стеклом, синим бархатом и мягким освещением.

– Как он мог? Как мог? – раздраженно, с ужасом вопрошала женщина. – Он не имел права!

– Это несчастный случай, – коротко ответил молодой человек, похожий на клерка. – Это просто цепь совпадений, что легко можно понять, взглянув на любую статистическую кривую вероятностей. Непатриотично распускать слухи, преувеличивающие силу врагов народа.

– Добро и зло хороши для бесед на приватные темы, – заметила женщина с голосом учительницы и ярко накрашенными губами любительницы баров, – но как может человек принимать свои капризы настолько всерьез, чтобы уничтожать состояние, в котором нуждаются люди?..

– Я этого не понимаю, – с горечью говорил дрожащим голосом какой‑то старик. – После веков усилий обуздать врожденную жестокость, после веков обучения, воспитания, внушения доброго и нетленного!

Недоуменный голос женщины зазвучал и оборвался:

– Я думала, мы живем в век братской любви.

– Я боюсь, – твердила юная девушка. – Боюсь… о, я не знаю!. Боюсь, и все…

– Он не мог сделать этого!..

– Сделал!..

– Но зачем? Я отказываюсь этому верить!.. Это бесчеловечно!.. Зачем?.. Просто никчемный повеса!.. Зачем?

Голоса звучали хором, неразборчиво и непонятно; Дагни отвернулась к окну.

Календарем управлял механизм за экраном; он прокручивал одно и то же из года в год, проецировал даты в неизменном ритме, запускаясь снова и снова, когда пробьет полночь. Момент смены даты дал Дагни возможность увидеть то, что видели немногие, словно одна из планет стала двигаться по орбите в обратном направлении: она увидела, как надпись «2 сентября» пошла вверх и исчезла за краем экрана.

Потом на громадной странице появилась, остановив время, надпись четкими рукописными буквами:

«Брат, ты просил меня об этом!

Франсиско Доминго Карлос Себастьян Д’Анкония».

Дагни не знала, что потрясло ее больше, – это послание или смех Риардена, тот встал, весь зал видел и слышал его. Он смеялся громко и радостно, перекрывая их панические стоны, приветствуя и приемля этот дар.

Седьмого сентября в Монтане оборвался провод, остановив мотор погрузочного крана на подъездной ветке «Таггерт Трансконтинентал», возле стэнфордского медного рудника.

Рудник работал в три смены, днем и ночью, чтобы не терять ни минуты, ни капли меди, которую можно добыть в горе для промышленной пустыни государства. Кран остановился во время загрузки поезда, остановился внезапно и замер на фоне вечернего неба, между вереницей пустых вагонов и грудами руды, погрузка которой вдруг стала невозможна.

Железнодорожники и горняки замерли в замешательстве: они обнаружили, что во всем сложном оборудовании, среди буров, моторов, дерриков, хрупких приспособлений, мощных прожекторов, освещавших ямы и гребни горы, нет провода, чтобы отремонтировать кран. Они стояли здесь, словно на океанском лайнере, с моторами в десятки тысяч лошадиных сил, однако гибнущего из‑за отсутствия шпильки.

Диспетчер станции, молодой человек с быстрыми движениями и грубым голосом, сорвал провод со станционного здания и снова привел в действие кран, и пока руда с грохотом заполняла вагоны, в темных окнах станции трепетало пламя свечей.

– Миннесота, Эдди, – сказала Дагни, закрывая ящик своей особой картотеки. – Передай миннесотскому отделению: пусть отправят половину своих запасов провода в Монтану.

– Господи, Дагни! Ведь близится пик уборочной страды.

– Думаю, они продержатся. Нельзя терять единственного поставщика меди.

– Но я добился! – закричал Джеймс Таггерт, когда она снова напомнила ему. – Добился для тебя первоочередности на получение медного провода по высшей норме, отдал тебе все карточки, акты, документы, требования, чего еще тебе нужно?

– Медного провода.

– Я сделал все, что мог! Никто не может винить меня!

Дагни не спорила. На ее столе лежала газета, и она смотрела на статью на последней странице: в Калифорнии принято решение о чрезвычайном налоге для пособия безработным в сумме пятидесяти процентов от валовой прибыли всех местных предприятий в опережение других налогов; калифорнийские нефтяные компании вышли из дела.

– Не беспокойтесь, мистер Риарден, – послышался в трубке вкрадчивый голос человека на другом конце провода в Вашингтоне. – Хочу заверить, что вам нечего беспокоиться.

– О чем? – спросил в недоумении Риарден.

– О временных беспорядках в Калифорнии. Мы быстро приведем все в норму, это был акт противозаконного мятежа, правительство штата не имело права собирать местные налоги в ущерб государственным, мы будем обсуждать вопрос о равноправных условиях, но пока что, если вы обеспокоены непатриотическими слухами о калифорнийских нефтяных компаниях, я хотел бы вам сказать, что «Риарден Стил» помещена в высшую категорию неотложных нужд, она имеет право первой требовать любую нефть, где бы то ни было в стране, помещена в наивысшую категорию, мистер Риарден, и я хотел, чтобы вы знали: этой зимой вам не придется беспокоиться о проблеме топлива!

Риарден положил трубку и нахмурился не из‑за проблемы топлива и краха калифорнийских нефтяных компаний – несчастья такого рода стали привычными, – а из‑за того, что вашингтонские плановщики сочли нужным его успокаивать. Раньше такого не бывало; он задумался, что бы это может означать? За годы борьбы Риарден усвоил: нетрудно бороться с как будто бы беспричинной враждой, но беспричинные заботы о тебе представляют собой серьезную опасность. То же самое беспокойство охватило его, когда, идя между заводскими зданиями, он увидел сутулого человека, в позе которого сочетались наглость и ожидание тяжелого удара: то был его брат Филипп.

С тех пор как Риарден переехал в Филадельфию, он не бывал в прежнем доме и не имел связи с семьей, счета которой продолжал оплачивать. Потом дважды за последние несколько недель он неожиданно встречал брата, бродившего по заводу без какой‑либо видимой причины. Риарден не мог понять, прячется от него Филипп или хочет привлечь его внимание: это походило и на то, и на другое. Хэнк не мог найти никакого объяснения поведению брата, видел только озабоченность, которую Филипп раньше не выказывал.

В первый раз на удивленный вопрос «Что ты здесь делаешь?» – Филипп неопределенно ответил:

– Ну, я знаю, ты не хочешь, чтобы я появлялся у тебя в кабинете.

– Что тебе нужно?

– Ничего… только… в общем, мать беспокоится о тебе.

– Мать может позвонить мне в любое время.

Филипп не ответил, но продолжал расспрашивать его в наигранно небрежной манере о работе, здоровье, делах; вопросы были странно неуместными: не столько о делах, сколько о его отношении к ним. Риарден оборвал брата и жестом велел убираться, в душе у него осталось легкое, неприятное чувство.

Во второй раз Филипп дал единственное объяснение:

– Мы хотели узнать, как ты себя чувствуешь.

– Кто – «мы»?

– Ну как же… мать и я. Времена тяжелые, и… в общем, мать интересуется, как ты относишься ко всему этому?

– Передай, что никак.

Слова эти подействовали на Филиппа довольно странно, словно это был единственный ответ, которого он боялся.

– Убирайся отсюда, – устало сказал Риарден, – и в следующий раз, когда захочешь меня видеть, договорись о встрече и приходи в кабинет. Но не появляйся, если тебе нечего будет сказать. Это не то место, где обсуждаются чувства, мои или чьи бы то ни было.

Филипп не позвонил, но появился вновь, сутулясь, среди громадных домен с видом одновременно виноватым и чванливым, словно шпионил и оказывал честь своим присутствием.

– Но мне есть, что сказать! – воскликнул он, увидев, что Риарден гневно нахмурился.

– Почему не пришел в кабинет?

– Ты не хочешь видеть меня в кабинете.

– И здесь не хочу.

– Но я только… только стараюсь быть тактичным, не отнимать у тебя время, когда ты занят и… ты очень занят, так ведь?

– И что?

– И… в общем, я хотел застать тебя в свободную минуту… поговорить с тобой.

– О чем?

– Я… словом, мне нужна работа.

Он произнес это вызывающе и чуть попятился. Риарден бесстрастно смотрел на него.

– Генри, мне нужна работа. Здесь, на заводе. Дай мне какое‑то занятие. Нужно зарабатывать на жизнь, милостыня мне надоела. – Филипп подыскивал, что сказать, голос его звучал обиженно и просяще, словно необходимость оправдывать просьбу была навязанной ему несправедливостью. – Я хочу зарабатывать, я не прошу тебя о благотворительности, я прошу дать мне шанс!

– Это завод, Филипп, не игорный дом.

– А?

– Мы не принимаем и не даем шансов.

– Я прошу дать мне работу!

– С какой стати я должен давать ее тебе?

– Потому что она мне нужна!

Риарден указал на языки пламени, взлетающие над черной доменной печью, взлетающие безопасно в пространство, – воплощение мысли.

– Мне нужна эта домна, Филипп. Ее дала мне не моя нужда.

Филипп сделал вид, что не слышал.

– Официально ты не должен никого нанимать, но это формальность, если возьмешь меня, мои друзья одобрят это безо всяких проблем и…

Что‑то в глазах Риардена заставило его внезапно умолкнуть, потом он гневно, раздраженно спросил:

– Ну в чем дело? Что дурного в том, что я сказал?

– Дурно то, чего ты не сказал.

– Прошу прощенья?

– То, что ты хочешь оставить несказанным.

– Что же?

– То, что от тебя мне нет никакой пользы.

– Это то, что ты… – начал Филипп праведным тоном и не договорил.

– Да, – сказал Риарден с улыбкой, – то, что я подумал первым делом.

Филипп отвел глаза; когда заговорил, голос его звучал так, словно он выбирал случайные фразы:

– Каждый имеет право зарабатывать на жизнь… Как я получу шанс, если никто не дает мне его?

– Как я получил свой?

– Я не родился владельцем сталелитейного завода.

– А я?

– Я смогу делать все, что можешь ты, если научишь меня.

– А кто меня учил?

– Почему ты все время твердишь это? Я говорю не о тебе!

– А я о себе.

Через несколько секунд Филипп пробормотал:

– Чего тебе беспокоиться? Речь идет не о твоем заработке!

Риарден указал на людей в дыму от доменной печи.

– Сможешь делать то, что они?

– Не понимаю, что ты…

– Что случится, если я поставлю тебя туда, и ты загубишь плавку?

– Что важнее: разливка твоей стали или то, как мне кормиться?

– Как ты собираешься кормиться, если сталь не будет разливаться?

Лицо Филиппа приняло укоризненное выражение.

– Я не могу спорить с тобой, потому что превосходство на твоей стороне.

– Тогда не спорь.

– А?

– Замолчи и убирайся отсюда.

– Но я имел в виду…

Риарден усмехнулся.

– Ты имел в виду, что это я должен молчать, потому что превосходство на моей стороне, и дать тебе работу, потому что ты ничего не умеешь делать.

– Это грубый способ излагать моральный принцип.

– Но это то, к чему твой моральный принцип сводится, не так ли?

– Нельзя обсуждать мораль в материалистических терминах.

– Мы обсуждаем работу на сталелитейном заводе, а это место очень даже материалистично!

Филипп весь как‑то сжался, глаза его слегка потускнели, словно он был в страхе перед окружающим, в возмущении его видом, в усилии не признавать его реальности. Он негромко, упрямо прохныкал с интонацией заклинателя:

– Каждый человек имеет право на работу, это моральный императив, принятый в наше время. – и повысил голос: – Я имею на нее право!

– Вот как? Тогда давай, получай свое право.

– А?

– Получай свою работу. Бери ее с куста, на котором, по‑твоему, она растет.

– Я имел в виду…

– Имел в виду, что не растет? Что она нужна тебе, но ты не можешь ее создать? Что имеешь право на работу, которую я должен создать для тебя?

– Да!

– А если не создам?

Молчание тянулось секунда за секундой.

– Я не понимаю тебя, – заговорил Филипп с гневным недоумением человека, который цитирует фразы хорошо знакомой роли, но получает в ответ неверные реплики. – Не понимаю, почему с тобой стало невозможно разговаривать. Не понимаю, какую теорию ты предлагаешь на обсуждение и…

– Еще как понимаешь.

Словно отказываясь верить, что его фразы могут не возыметь действия, Филипп выпалил:

– С каких пор ты обратился к абстрактной философии? Ты – всего‑навсего бизнесмен, ты не способен разбираться в принципиальных вопросах, оставь это специалистам, которые веками…

– Оставь, Филипп. Что это за трюк?

– Трюк?

– Откуда у тебя это неожиданное стремление?

– Ну, в такое время…

– В какое?

– В общем, каждый должен иметь какие‑то средства к существованию… и не быть отверженным… Когда дела так ненадежны, человеку нужно иметь какую‑то гарантию… какую‑то опору… в такое время, случись что с тобой, у меня не будет…

– Какой случайности со мной ты ожидаешь?

– Нет! Нет! – Этот крик был странно, непонятно искренним. – Я не ожидаю никакой случайности… а ты?

– Что может со мной случиться?

– Откуда мне знать?.. Но у меня нет ничего, кроме помощи от тебя… а ты в любое время можешь передумать.

– Могу.

– И у меня нет на тебя никакого влияния.

– Почему тебе потребовалось столько лет, чтобы понять это и забеспокоиться? Почему теперь?

– Потому что… потому что ты изменился. Раньше… раньше у тебя было чувство долга и моральной ответственности, но… ты его утрачиваешь. Утрачиваешь, ведь так?

Риарден стоял, молча разглядывая брата; у Филиппа была своеобразная манера переходить к вопросам, как будто его слова были случайными, но вопросы, слишком небрежные, чуть назойливые, были ключом к достижению цели.

– В общем, я хочу снять бремя с твоих плеч, если я для тебя – бремя! – неожиданно резко заговорил Филипп. – Дай мне работу, и твоя совесть больше не будет тревожиться из‑за меня!

– Она не тревожится.

– Вот это я и имею в виду. Тебе все равно. Все равно, что случится с нами, так ведь?

– С кем?

– Ну, как… с матерью и со мной… и вообще с человечеством. Но я не собираюсь взывать к твоим лучшим чувствам. Я знаю, что ты готов отвернуться от меня в любое время, поэтому…

– Филипп, ты лжешь. Тебя беспокоит не это. Иначе ты попросил бы денег, но не работу, не…

– Нет! Я хочу получить работу! – Крик был немедленным, почти безумным. – Не пытайся откупиться деньгами! Я хочу получить работу!

– Возьми себя в руки, дрянь. Ты соображаешь, что говоришь?

Филипп выпалил в бессильной ненависти:

– Ты не вправе говорить так со мной!

– А ты вправе?

– Я только…

– Откупиться от тебя? С какой стати – вместо того, чтобы послать тебя к черту, как давным‑давно следовало?

Дата добавления: 2015-03-29