Преступление 2 страница

³ "В продолжение многих лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, и большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми. Преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым", — констатирует и Достоевский (Записки из мертвого дома. Спб., 1894. С. 16; см. также 12, 13, 14, 197 и др.).

почве самого же Дюркгейма, видящего сущность преступления в "оско­рблении сознания", следует его формулу пригнать неточной. И не нужно думать, что общество с его правовым укладом может казаться преступ­ником только категории преступников. Все опередившие "средний уро­вень и шаблоны поведения общества" — все они могут смотреть и смот­рят на общество и его акты или акты его представителей как на преступление. И революционер, "разрушающий устои", и Савонарола, обличающий современное ему общество, и социалист, бичующий капиталистическое общество, и Прудон с его формулой "собственность кража", и консерватор-роялист, отрицающий республику, и т. д. все это лица, для которых "сильное и определенное состояние сознания" общества и вытекающие из него акты — суть преступления, ибо они оскорбляют их индивидуальное сознание¹. Поэтому, допуская правильность формулы Дюркгейма, по меньшей мере необходимо было бы ее
дополнить и сказать: "Преступлением для кого-нибудь будет тот поступок, который оскорбляет сильные и определенные состояния сознания этого "кого-нибудь"... Но эта формула уже радикально расходится с дюркгеймовской...

Помимо юристов, как известно, немало потрудились над понятием преступления антропологическая и социологическая школы в науке уго­ловного права.

Антропологической школе необходимо было выработать общее для всех времен и народов понятие преступления и преступных актов, для того чтобы, исходя из полученного определения, установить "преступ­ный тип" и его разновидности, ибо в противном случае невозможно было бы и установление биологических и антропологических свойств преступника...

Из ряда многочисленных попыток решения этой задачи остановимся на определениях преступления Гарофало и Ферри.

Гарофало приходит к определению "естественного преступления" как акта, который всегда и везде считался и был преступным: "Су­ществует рудиментарное чувство жалости, которым обладает весь род человеческий под отрицательной формой, то есть в виде воз­держания от жестоких актов... Общественное мнение рассматривало всегда нарушения (или оскорбления) этого чувства как преступления, вредные для общества, исключая войны, и акты жестокости, требуемые или вызываемые религиозными и политическими предрассудками или

¹ Стоит, например, посмотреть судебные речи ряда преступников, и в частно­сти, политических преступников, чтобы убедиться в том, что свои акты они вовсе не считали и не считают преступными, а, напротив, находят их "должными", акты же власти, представителя общества — акты, направленные на их арест, а равно и акты наказания рассматривают не иначе, как акты преступные. Приведу один, хотя и не наиболее выразительный пример.

"Какую цель думали вы достигнуть вашим преступлением?" — спросили Луккени (убившего в 1898 г. в Женеве императрицу Елизавету) на суде.

"Отмстить за мою жизнь", — был его ответ.

"Раздумывали ли вы о гнусности вашего преступления и раскаиваетесь ли вы?"

"Нисколько, ведь не раскаялись те, которые преследовали людей в течение 19-ти веков".

"Если бы надо было повторить подобное совершенному вами, повторили бы вы?"

"Да, я повторил бы опять". (Беру у Д. А. Дриля. "Учение о преступности и мерах борьбы с нею". Спб., 1912. С. 360.) Аналогичные факты имеются, в особенности, у Достоевского в его "Записках из мертвого дома".

традиционными и социальными институтами"¹. Несколько ниже он до­полняет это определение, говоря, что преступный акт тот, который оскорбляет основные альтруистические чувства — жалость (pi tie) и чест­ность (probite), но не в высших степенях их проявления, а в том среднем размере, в каком обладает ими данное общество².

Нужно ди говорить, что это определение "естественного преступле­ния" — определение чисто искусственное, не согласующееся с историчес­кой действительностью и не пригодное, вследствие своей неясности, и для уголовной политики. Мы считаем излишним критиковать его, повторяя те возражения, которые были выдвинуты рядом лиц, с до­водами которых мы не можем не согласиться.

Что определение Гарофало не соответствует исторической дейст­вительности — это следует из того, что в истории даны акты, которые не оскорбляли "жалости и честности" и, однако, считались преступным — с одной стороны, и дан ряд актов, оскорблявших жалость и честность и тем не менее не считавшихся преступными, — с другой... Примерами актов первого рода могут быть: чародейство, непризнание догматов той или иной веры (инквизиция и религиозные преступления), сознательное иль бессознательное нарушение ряда шаблонов, не имеющих ничего общего с чувствами жалости и честности.

С другой стороны, достаточно указать на детоубийство, отцеубийст­во, убийство рабов, жен и детей, кражу, которая у многих народов считалась даже добродетелью, и т. д. Правда, Гарофало мог бы на это ответить тем, что не нужно понимать жалость и честность в нашем смысле, а нужно понимать их так, как понимали сами группы. Но тогда, спрашивается, какой же смысл имеют слова "жалость и честность", раз под ними понимаются всевозможнейшие вещи: раз и кража, и отрицание кражи есть честность, раз и убийство, и отрицание убийства есть жа­лость. В таком случае "жалость и честность" становятся пустыми зву­ками, или ничего не содержащими, или же все включающими; иначе говоря, определение Гарофало становится решением уравнения, состо­ящим в том, что неизвестное X (преступление) заменяется неизвестными Y и Z (pitie, probite). Таково оно и есть по существу, не говоря уже о том, что помимо этих неизвестных в определение введены еще другие неиз­вестные: "чувство", "средний уровень" и т. д.

С другой стороны, определение Гарофало обладает тем же недостат­ком, что и определение Дюркгейма, а именно: оно отождествляет юри­дическую защиту с защитой общества, тогда как фактически в каждом обществе акты, считающиеся преступными с юридической (официально коммунальной) точки зрения, вовсе не являются таковыми с точки зрения всех членов этого общества; равным образом юридическая защи­та путем наказаний тех или иных преступников не равнозначна защите всего общества, а представляет только защиту его привилегированной части, защиту, которая для других элементов общества сплошь и рядом является простым притеснением, насилием и, если угодно, преступлени­ем. Чувства жалости и честности, свойственные привилегированной группе, могли быть и были (что доказывается восстаниями рабов), с точки зрения другой части той же communaute (группы), оскорблени­ями их чувств "жалости и честности", то есть преступлениями.

Не приводя других возражений, на основании сказанного мы можем заключить, что определить преступление путем указания конкретных

¹ Garofalo R. La Criminologie. P., 1890. P. 34.

² Ibid. P. 38—39.

актов, считавшихся якобы преступными всеми народами и во все време­на, — дело безнадежное. Логика "конкретных вещей", оперирующая сравнением из разнородного материала преступных актов всех времен и групп предполагаемого "общего ядра", здесь, как и вообще в социа­льных науках, бессильна. Она должна быть заменена логикой отноше­ний и функциональных взаимозависимостей...

Все сказанное почти целиком относится и к Ферри с той только разницей, что Гарофало последовательно проводит свои принципы, а Ферри в одном месте дает одно определение преступления, через страницу — другое, а еще через страницу — третье, и каждое из них противоречит одно другому... На странице 123 первого тома "Уголов­ной социологии"¹ он говорит: "Рассматривая хотя бы только историчес­кий период развития человечества, мы убеждаемся, что вор и убийца по их противообщественным инстинктам всегда считались преступниками, каким бы критерием ни руководилось законодательство в своих репрес­сиях". Нужно ли опровергать Ферри? Если акты убийства, воровства и растления с убийством — сами по себе преступны, преступны по своей сущности, то как же согласовать это с бесчисленным рядом фактов, где убийство вовсе не считалось преступлением? Достаточно указать на детоубийство, отцеубийство, насилование и убивание жен и девушек и т. п. факты, обычные в древности и совершенно не считавшиеся преступ­ными актами. Достаточно, далее, указать на ряд народов, у которых кража и грабеж не только не были преступлениями, но, напротив, считались добродетелью².

Мало того, и в настоящее время ряд убийств (убийство на войне, в случае необходимой самообороны, смертная казнь и т. д.) не только не считаются преступными актами, но, напротив, еще награждаются как акты доблестные. Поэтому говорить, что убийство и кража всегда были преступными актами, — значит заниматься той "силлогистикой", в ко­торой Ферри обвиняет всех, не согласных с ним.

Значит, дело уже не в самом характере акта, а в мотивах, его вызвавших. Но что значит выражение "личные побуждения", и со­впадает ли оно с "антиобщественными инстинктами" (выражение Фер­ри). Я думаю, что всякий акт любого человека вызван "личными побуждениями", а потому отождествлять акты "личного побуждения" с ашиобщественными актами нельзя. Ферри, очевидно, разумеет под первыми "эгоистические" акты, где в жертву своим интересам при­носятся общественные интересы. Раз так обстоит дело, то, очевидно, под преступные акты подойдут какие угодно акты, а не только убийство и кража, потому что общественные интересы предписывали в качестве должных и убийство и неубийство, и жестокость и милосердие, и не­нависть и любовь, и скупость и расточительность, и правду и ложь, и кражу с грабежом и охрану собственности, и насилие и "непри­косновенность личности", и педерастию с публичным "развратом" (религиозный гетеризм и т. п.) и воздержание от половой жизни (аскетизм) и т. д. Спрашивается в таком случае, как же согласовать второе определение с первым. Но мало того, индивид может совершать поступки из чисто эгоистических побуждений (личный мотив),- и тем не менее эти акты могут совпасть с общественными интересами, сле­довательно, не будут "антиобщественными инстинктами"; и обратно, может совершить поступок, противоречащий общественным нормам,

¹ См.: Ферри Э. Уголовная социология. Спб., 1910.

² См., напр.: Спенсер Г. Научное основание нравственности. Спб., 1896. С. 350—369.

и тем не менее вызванный не эгоистическим расчетом, а исполнением высшего долга. Примером первого типа могут служить те лица, кото­рые, пользуясь нормами закона, мстят своим недругам, основательно или неосновательно обвиняя их в нарушении норм, охраняемых правом, и вообще лица, совершающие ряд поступков ради узких эгоистических выгод, но так как эти выгоды не противоречат нормам права, то они и не считаются за преступление.

Примерами второй категории могут служить Христос, мученики, Сократ, Гус и т. д., несомненно нарушавшие общественные нормы, но столь же несомненно действовавшие не из "личных побуждений", а во имя "высшего долга".

Спрашивается, которая из этих двух категорий есть преступная категория. Первая действует из личных побуждений (эгоизма), но не нарушает общественных норм; вторая нарушает нормы, но действует не из "личных побуждений" (эгоизма). Определение Ферри предполагает, что антиобщественность и эгоизм, общественность (соблюдение норм) и альтруизм всегда совпадают. Но это, как мы видели, предположение совершенно ошибочное, благодаря этому и дальнейшее различение "ата­вистической и эволюционной преступности" теряет смысл, а вместе с этим, помимо других возражений, терпит фиаско и все определение преступления.

После целого ряда зигзагов мысли Ферри принужден сознаться, что "нам вовсе не так уж важно знать, какие именно аномалии преступники обнаруживали десять — двенадцать тысяч лет тому назад или какие обнаруживают современные дикари, так как мы занимаемся уголовной социологией лишь постольку, поскольку она касается на­стоящего момента и ближайшего будущего современных культурных народов, а отнюдь не для того, чтобы метафизически выводить аб­солютные и вечные законы".

Понятие преступления для Ферри совпадает с современным позитив­но-юридическим понятием, против которого он сам же протестовал и смело хотел найти "прирожденные" преступления, в зависимости от чего хотел определить тип "прирожденного" преступника. А замечание о "delit naturel"¹ * означает уже полный скептицизм и полное банкротст­во в своих попытках, что, однако, Ферри, врагу "логики и силлогизмов", не мешает в дальнейшем проделывать удивительные логические опера­ции и говорить об "естественной и атавистической" преступности, об убийстве и краже как "извечных" преступлениях и т. д.

Но раз нет определения преступления, или же оно совпадает с дан­ным позитивно-юридическим понятием, исторически изменчивым и не­постоянным, то позволительно было бы спросить, в зависимости от чего же классифицируются люди на категории преступных и не преступных? Где те критерии, которые позволяли бы устанавливать антропологичес­кие свойства преступников? Во что же превращается сама уголовная антропология?

Так как в мою задачу не входит изложение всех главнейших опреде­лений преступления, то я ограничусь приведенными примерами и перей­ду к краткому развитию тех положений по отношению к преступлению, которые вытекают из вышеустановленных посылок...

Итак, сейчас перед нами задача определения преступления, то есть выделения класса определенных актов, обладающих одинаковой приро­дой и одинаковыми признаками...

¹ * естественное преступление (фр.).

Для достижения этой цели прежде всего напомним, что нельзя признаки класса "преступных" актов искать вне психики... "Пре­ступным" будет и может быть тот или иной акт не сам по себе, а лишь в том случае, когда в психическом переживании кого-нибудь он квалифицируется как преступный. Если бы мы попытались ис­ключить эту чисто психическую природу преступления — мы бы не усмотрели в актах ничего, кроме простых актов, то есть движений двух или большего числа тел, имеющих определенную форму, опре­деленную скорость и т. п. В этом случае поступки людей были бы тем, чем они являются в глазах физика, изучающего их "как частные виды взаимодействия двух или большего числа тел", как частный случай сложного взаимодействия, изучаемого вообще ме­ханикой...

Это взаимодействие было бы в этом случае однородным с взаимодействием двух камней, но только более сложным и разнооб­разным. Там, где нет психики, там нет и преступных форм взаимодействия и взаимоотношения. Где нет индивида, одаренного психической жизнью, нет и не может быть никаких преступных актов. Не в том или ином характере акта заключается его "преступность", а в том, что этот акт кем-нибудь психически переживается как преступный, как запрещенный...

Из сказанного вытекают нижеследующие основные положения:

1). Преступление может быть только психическим явлением, и класс преступных явлений есть класс специфических психических процессов, переживаемых тем или иным индивидом.

2). Определить признаки преступления — это значит отметить при­знаки специфического класса психических переживаний.

3). Так как психические переживания даны только в индивиде, то при определении преступления и преступных деяний можно стоять только на точке зрения того или иного индивида, то есть точкой отнесения неиз­бежно становится индивид. Тот или иной акт может быть преступлением лишь с чьей-нибудь точки зрения, то есть или индивида, или группы индивидов.

4). Для каждого индивида преступными будут те акты (facere, abstinere и pati), действительные или воображаемые, свои или чужие, которые возбуждают в нем соответственные специфические переживания.

Таковы основные положения, неизбежно вытекающие из тезиса, что преступность есть явление чисто психическое, а не внешнее ¹.

Из этих положений, в свою очередь, вытекают такие правила:

1). Нельзя искать признаки "преступности" в самом содержании или в материальном характере тех или иных актов. Нет ни одного акта, действительного или воображаемого, который по своей материальной

¹ Плохо бы нас поняли, если бы вывели отсюда, что психическая природа преступления делает преступление чисто воображаемым, а не реальным явлени­ем. Психическое не менее реально, чем психически вещественное. Поэтому отож­дествлять психичность с нереальностью нет никакой возможности...

Точно так же тезис о том, что преступление дано только в психике индивида, нельзя толковать в том смысле, что мы игнорируем социальное происхождение преступления и представляем себе индивида какой-то изолированной единицей. Преступление дано только в психике индивида как реальность, как специфический процесс, но это не мешает думать, что сам-то этот процесс возник благодаря социальному общению. Иначе говоря, не надо смешивать принципы систематики (феноменологии) определенного явления с вопросом об его происхождении или генезисе.

природе был бы преступным или запрещенным. Разнообразные акты, "называемые" убийством и спасением, ложью и искренностью, обма­ном и правдой, жестокостью и милосердием, кражей и раздаванием собственности, лечением ран и нанесением ран, альтруистическими поступками и эгоистическими актами и т. д. и т. д., — все эти и другие, противоположные друг другу акты не являлись и теперь еще не являются сами по себе преступлениями или добродетельными поступ­ками. Один и тот же акт даже в одной и той же группе мог быть и преступлением и подвигом, в зависимости от того, какие пережива­ния он возбуждал в индивиде, кем выполнялся и в пользу кого он был направлен, например, акт убийства, если он направлен против врага или чужеземца, был подвигом, если же направлен был против своерод-цев — считался преступлением с точки зрения одних и тех же лиц. Если хозяин убивал раба — поступок с точки зрения хозяина и других не считался преступлением, если же раб убивал хозяина — его поступок квалифицировался как акт преступный... И теперь еще за убийство врага на войне одни и те же лица дают награды, но за убийство в мирное время того же иноземца посылают на каторгу. То же относится и к краже и ко всем другим актам. Ложь и обман в нор­мальных условиях мы считаем за нечто предосудительное, недопусти­мое; но та же ложь в сфере дипломатических отношений — возводится в принцип и награждается. Говорить правду — - мы считаем социальной необходимостью, но говорить правду, например, врагу, во время военных действий, врагу, который требует от попавшего в плен со­лдата сведений о количестве, расположении и планах войска, к которо­му принадлежит этот солдат, — мы считаем вещью недопустимой, клеймим терминами "измена", "предательство" и так или иначе кара­ем. Поэтому говорить вместе с Гарофало, Ферри и другими о том, что тот или иной акт по своей природе преступен, — никоим образом невозможно.

2). Нельзя, далее, считать преступлением, как думают многие, акты, причиняющие страдание, в силу того только, что они причиняют страдание. Может быть дан ряд актов, причиняющих страдание кому-нибудь, но не возбуждающих в душе этого же или других индивидов специфического душевного процесса, в силу которого эти акты должны были бы считаться преступными. Так, например, полиция сплошь и рядом "при исполнении своих служебных обязанностей" причиняет ряд психических и физических страданий, однако сплошь и рядом эти акты не квалифицируются как лично пострадавшими, так и другими лицами как акты преступные. Они не вызывают специфического процес­са в их психике, а потому и не могут быть преступными. Не квалифици­руются, далее, как преступные и те акты, причиняющие страдание, которые делаются, например, для "блага" терпящих страдание ин­дивидов, например, акты хирурга, доктора, подчас причиняющие немалое страдание, или же акты педагога, с педагогическими целями нередко вызывающего у ученика ряд переживаний с отрицательным чувственным тоном...

Иначе говоря, хотя преступные акты и причиняют в большинстве случаев то или иное страдание, но логическим моментом, делающим их преступными, являются не страдания, а то, что они возбуждают специ­фическое душевное переживание.

Итак, для того чтобы определить класс преступных актов, необ­ходимо охарактеризовать те признаки специальных психических пережи­ваний, наличность которых в "душе" индивида и обусловливает собою квалификацию им тех или иных актов как актов преступных.

Эта задача, по существу, уже выполнена была нами выше, при квалификации трех основных категорий психических процессов, ко­торыми сопровождаются восприятие или представление своих или чужих актов.

Там было указано, что как при совершении своих, так и при воспри­ятии чужих актов, а равно и при простом представлении того или иного поведения мы испытываем не одинаковые душевные переживания, а пе­реживания качественно различные. Одни акты и виды поведения, как свои, так и чужие, мы переживаем и сознаем как акты "дозволенные или должные", "справедливые" и приписываем себе и другим то право на их совершение, то право на их "приятие", то право на их нетерпение, то обязанность их совершить, то обязанность их терпеть, то обязанность воздерживаться от них.

Это распределение взаимных прав и обязанностей дано почти у всех людей. Как бы разнообразны и сложны ни были взаимо­отношения, возникающие между индивидом и другими, а равно и среди других индивидов между собою, для каждого конкретного случая у каждого индивида уже есть своего рода "рецепт", что дозволено одной стороне и к чему обязана другая, каков тот вид взаимоот­ношения, который, по мнению индивида, будет "справедливым", "но­рмальным" или должным в данном случае. Каким образом появляются в индивиде подобные представления должного и не должного по­ведения, этот вопрос нас здесь не интересует, важно то, что они есть. Как уже выше было указано, наша психика при совершении и восприятии подобных актов остается, так сказать, нейтральной, в ней не возникает ни ненависти, ни любви, ни злобы, ни благо­дарности.

Если теперь индивид совершает, или воспринимает, или представля­ет акт, противоречащий его представлениям должно-дозволенного пове­дения, — акт уже вызывает в душе его иные переживания. Противоречие переходит в оскорбление, оскорбление вызывает вражду, иногда до­ходящую до ненависти, акт произвольно начинает казаться чем-то от­рицательным, отталкивающим и получает в итоге ряд различных назва­ний, говорящих о его морально-отрицательном характере. Акты пре­ступные, запрещенные, безнравственные, грешные, несправедливые, беззаконные, не должные и т. д. — все эти акты имеют между собой то важное сходство, что они противоречат "дозволенно-должному" поведе­нию индивида и с этой точки зрения все они суть акты однородные, хотя и носят различные названия, в зависимости от того, в какой сфере они совершаются (в религиозной ли, в нерелигиозной и т. д.).

В каждом преступном акте даны по меньшей мере два элемента психической жизни: а) представление "запрещенного" акта и б) оттал-кивательная эмоция. А так как "запрещснность" (а равно и несправед­ливость, беззаконность, греховность, безнравственность, непозволитель­ность и т. д.) акта сводится в конечном счете к противоречию с представ­лением "дозволенно-должного" поведения, то элемент "а" можно заменить представлением акта, "противоречащего представлению "до­зволенно-должного "поведения". К этим двум основным элементам преступного акта в дальнейшем очень часто присоединяется чувствен­ный элемент — страдание: преступный акт, действительно совершенный, а иногда и просто представленный, очень часто вызывает переживание, сопровождающееся отрицательным чувственным тоном. А на почве этих элементов в дальнейшем уже самопроизвольно возникает ряд чувствен­но-эмоциональных процессов: переживания "оскорбления", вражды, не­нависти, желания отмстить и т. д.

Эти специфические переживания даны почти у всех людей всех времен и народов¹. У первобытных народов эти запрещенные акты называются различными словами; этнографы дали этим актам общее нарицательное название "табу", взятое у полинезийцев.

Такими "запрещенными" актами являются с точки зрения любого индивида акты, противоречащие тем поступкам и тому шаблону поведе­ния, который сознается им как "должный". Иначе говоря, преступные или запрещенные акты суть акты, противоречащие "дозволенно-долж­ному" шаблону поведения.

Таково простейшее определение преступления. Следовательно, об­щим признаком всего класса преступных актов и преступного поведения (с точки зрения любого индивида) будет признак противоречия их с пове­дением и актами, осознаваемыми как "дозволенно-должные" (противоре­чие атрибутивно-императивным переживаниям). Это представление "противоречащего" акта приводит в действие отталкивательную эмо­цию, а к ним затем уже может присоединиться ряд новых психических элементов: чувств, эмоций и т. д.

Это определение преступления по своему логическому характеру — абсолютно (все акты и виды поведения, обладающие указанным признаком "а", будут преступными с точки зрения соответственного индивида). Но по содержанию самих актов, вызывающих эти переживания "запрещеннсти" в том или ином индивиде, оно относительно. Относите­льно — в том смысле, что оно допускает квалификацию каких угодно актов в качестве актов преступных. Если кто-нибудь приписывает родите­лю право убивать всех своих детей, а им — обязанность подставлять себя под нож отца ("должное" поведение с точки зрения данного индивида), то все акты детей, коль скоро они попытались бы оспаривать и бороться против таких поползновений родителя, квалифицировались бы таким лицом как акты преступные. Если же кто-нибудь считает обязанностью родителей не бить детей, а их правом — не терпеть побоев ("должное" взаимоотношение), то, очевидно, всякий акт родителя, реализующийся в виде тех или иных побоев, с точки зрения такого лица будет преступным. Вообще говоря, всякий акт потенциально может быть преступным, если соответственными будут представления должного поведения у того или иного субъекта... Говоря образно и сравнивая осознание акта в качестве преступного со светом прожектора, мы можем сказать, что "преступный" свет или цвет акта находится не в нем самом, а в психике индивида. Как ночью освещаются только те предметы, на которые падает свет прожекто­ра, так и "преступным цветом" окрашиваются лишь те акты, на которые психика индивида (в зависимости от возбуждения в ней соответственного переживания) наводит или налагает эту "преступно-запретную" окраску...

Из сказанного будет понятно, почему различными людьми квалифици­ровались как преступные акты — акты чисто воображаемые, не име­ющие внепсихического бытия (акты духов, ведьм, чертей, ангелов и т. д.), или "акты" "неодушевленных" или не одаренных психикой (с нашей точки зрения) предметов: утесов, деревьев, животных и т. д.

Подобные "ошибки" объясняются с этой точки зрения чрезвычайно просто.

¹ За исключением лиц, страдающих моральной тупостью и моральным иди­отизмом. Но для таких лиц, раз у них нет этих специфических переживаний, само собой ясно, не существует и преступлений, наказаний и должных актов. Они в этом случае ничем не отличаются от коров или шмелей, у которых мы не найдем этих переживаний, а потому не найдем у них и квалификацию актов: то как должных, то как запрещенных, то как рекомендованных.

Раз в соответствующем индивиде они казались преступными и воз­буждали в нем соответственные переживания — он и квалифицировал их в качестве актов запрещенных.

Таково в основных чертах понятие класса преступных актов или преступлений.

До сих пор отправным пунктом нашего анализа был индивид и ха­рактер его психических переживаний; теперь ничто не мешает нам выйти за его пределы в социальную группу...

Если один и тот же акт или ряд актов будет противоречить шаблону "должного" поведения целой группы лиц, то этот акт будет преступлением для всей этой группы лиц. А так как группы вза­имодействующих индивидов известны под различными названиями: то тотемического клана, то рода, то семьи, то церкви, то научного общества, то государства — то тем самым могут быть даны акты, преступные с точки зрения тотема, рода, семьи, государства, церкви и т. д., лишь бы они вызывали в психике их членов соответственные переживания. Такова сущность и определение актов, являющихся пре­ступными с точки зрения коллектива.

Дата добавления: 2015-05-06