Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Зимняя кость 2 страница




– Ни тебе, ни кому другому никогда не надо бродить вокруг Хокфолла, нехер у них выспрашивать про то, о чем сами не предложат поговорить. А то запросто свиньи сожрут – ну, или пожалеешь, что не сожрали. Ты же не дурочка городская. Ты ж умная, чтоб так дурить.

– Но мы же все родня, нет?

– Родная кровь как‑то разбодяжилась, пока текла отсюда до Хокфолла. Мы, конечно, лучше иностранцев или там городских каких, но все равно не то же самое, что из самого Хокфолла.

Виктория сказала:

– Ты ж знаешь тамошних, Слезка. Спросил бы.

– Заткнись.

– Я просто в смысле, никто ж с тобой бодаться особо не рвется, правда же? А если Джессап там, Ри надо с ним повидаться. Очень.

– Я уже тебе ртом сказал: заткнись.

Ри стало тоскливо и одиноко – она обречена на эту трясину ненавистных обязательств. Хотелось плакать, но не стала. Ее хоть садовыми граблями излупцуй – не заплачет, она это два раза доказывала, пока Бабуля не заметила сурового ангела, который в сумерках тыкал пальцем с вершин деревьев, и не отказалась от бутылки. Ни за что не станет плакать там, где ее слезы могут увидеть и ей же предъявить.

– Ебать‑копать, да папа же один у тебя младший брат!

– Думаешь, я это забыл? – Слезка схватил обойму и вогнал ее в пистолет, потом извлек и кинул вместе с пистолетом обратно в плошку. Правую руку собрал в кулак, потер его левой. – Да мы с Джессапом вместе уже лет сорок – но я не знаю, где он, а выспрашивать про него тоже не стану.

Ри поняла, что лучше помалкивать, но сдержаться не могла – и тут Виктория схватила ее за руку, сжала, спросила:

– Так, а когда, ты мне говорила, тебе по возрасту можно будет в армию?

– Через год еще.

– И тогда ты отвалишь?

– Надеюсь.

– Ну и молодец. Хорошее дело. Но как же с мальчишками и…

Слезка вскочил с кресла и схватил Ри за волосы, жестко рванул к себе и вздернул ей голову так, что оголилось горло, а она уставилась на потолок. Взгляд его вполз в нее, как змея в нору, заскользил по сердцу и кишкам, и она задрожала. Слезка помотылял ее голову туда и сюда, потом пережал ей дыхалку и придержал спокойно. Сверху к ней опустилось его лицо, потерлось расплавом о ее щеку, повозилось вверх‑вниз, а затем его губы скользнули ей на лоб, разок поцеловали, и он ее отпустил. С вертушки снял пакет с феном. Слезка поднял его к световому люку и потряс, не сводя глаз с пересыпающегося порошка. Пакет унес в спальню, а Виктория жестом велела Ри сидеть тихо, после чего медленно ушла следом. Закрыла за собой дверь, что‑то зашептала. Два голоса начали беседу тихо и спокойно, но потом один набрал оборотов и произнес несколько едких приглушенных фраз. Через стену Ри не разбирала слов. От наступившего затишья ей стало неудобнее, чем от едкого сказанного. Виктория вернулась – с опущенной головой, сморкаясь в голубенькую тряпицу.

– Слезка говорит, тебе лучше гузку держать поближе к ивам, дорогуша. – На стол она выронила пятьдесят долларов десятками, веером. – Надеется, это тебе пригодится. Хочешь, косячок тебе сверну на дорожку?

 

* * *

 

Теперь она чаще медлила, присматриваясь к тому, что обычно бывало неинтересно. Принюхивалась к воздуху, будто он мог вдруг поменять запах, и вглядывалась в изгородь, трогала камни, к каким‑то примерялась рукой, подносила их к лицу, заметила кролика – он не убегал, пока она над ним не засмеялась, – рукава ее пахли Викторией, и она присела на пень подумать. Натянула юбку на колени, подоткнула полу под себя. Камни эти навалили, вероятно, какие‑то ближние предки, и Ри сидела и пыталась представить их первопроходческую жизнь, прикинуть ее на себя, не сквозит ли. Закрыв глаза, Ри могла вызвать их – она видела всю эту стародавнюю родню Долли, у которой столько костей ломалось, ломалось и срасталось, ломалось и срасталось неправильно, и родня эта ковыляла по жизни на неправильно сросшихся костях год за годом, пока не падала замертво однажды вечером от того, что влажно булькало в легких. Мужчины приходили на ум по большинству бездельными – между теми ночами, когда в бегах, и отсидками, варят химию и собираются вокруг утки, уши у них отъедены, пальцы порублены, руки прострелены, а извиниться никто и не хрюкнул. Женщины на ум приходили покрупнее планом, поближе, глаза одинокие, невзрачные желтые зубы, ими они улыбки стиснули, работают в полях на жаре от подъема до упада, руки заскорузли сухими початками, губы на всю зиму потрескались, белое платье на свадьбу, черное на похороны, и Ри кивала, ага. Ага.

Небо лежало темно и низко, поэтому круживший над головой ястреб выныривал из туч и опять в них скрывался. Ветер вздымался, сдергивал у нее с головы капюшон. Ястреб скользил на гребнях вздымающегося ветра, искал, кого бы убить. Хотел что‑то схватить, разодрать в кровь, вкусное заглотить, а кости пусть падают.

Папа мог быть где угодно.

Мог бы счесть, что у него веские причины быть чуть ли не где угодно или делать чуть ли не что угодно, хоть причины эти наутро и покажутся нелепыми.

Однажды вечером, когда Ри еще в пеленках лежала, папа поругался с Охламоном Лероем Долли, и у реки Твин‑Форкс ему прострелили грудь. Он тогда улетал по фену, был в полном восторге, что его подстрелили, и поехал не к врачу, а тридцать миль в Вест‑Тейбл, в таверну «Пятнышко», – похвастаться перед сборищем разнообразных корешей достославным пулевым отверстием, показать, как в нем кровь булькает. Рухнул он c ухмылкой, и пьянчуги донесли его на руках до городской больницы, – никто и не думал, что он до полудня доживет, все удивились, когда оклемался.

Папа был силен, но не в планировании. В восемнадцать свалил из Озарков, вознамерившись сшибить кучу денег на нефтепромыслах Луизианы, однако все закончилось тем, что за гроши он боксировал с мексиканцами в Техасе. Бил он, били его, кровь текла у всех, никто не разбогател. Через три года вернулся в долину без всяких трофеев, о приключениях говорили только драные шрамы у обоих глаз да байки, над которыми некоторое время мужики хмыкали.

Папа мог быть где угодно с кем угодно.

У мамы рассудок оторвало и разметало по сорнякам, только когда Ри сравнялось двенадцать, тогда‑то она и узнала о папиной подружке. Звали ее Данахью, она работала в детском садике за границей Арканзаса, в Ридз‑Гэпе. Переднее имя у нее было Эйприл, и поглядеть в ней было не на что, но такая миленькая пампушка, да и заработок постоянный. Ри однажды взяли в Ридз‑Гэп и оставили там почти на неделю – с Эйприл нянчиться, она животом маялась. Это случилось два года назад, и с тех пор папа ни разу при ней имени Эйприл не упоминал, да и Ри ее запаха у него на одежде не чуяла. У Эйприл там был свой симпатичный желтый домик, чуть к западу от главной улицы, и папа мог быть где угодно.

 

* * *

 

На полпути между дядей Слезкой и домом Ри свернула на запад по дороге вдоль ручья и вскарабкалась на заснеженную гряду, перешла белый луг. У Лэнганов был одинарный трейлер, рыжеватый, стоял на бетонном пятачке за их мусорным сараем. Сарай из дерева, которое много поколений мочила непогода, он посерел и расшатался. Спереди заваливался на одну сторону, сзади – на другую. В него бросали всякий мусор, который уже вряд ли пригодится зачем‑нибудь, и забывали. А у трейлера было крылечко, и мужики могли ссать с угла на стенку этого сарая, поэтому там наляпалась короткая и лохматая выцветшая тень.

Лучшую подругу Ри Гейл Локрам беременность заставила выйти за Флойда Лэнгана, и теперь она жила в рыжеватом одинарном, под боком у его родителей. Гейл с Ри дружили с самой экскурсии во втором классе, когда столкнулись головами, загнав лягушку под стол для пикников у Мамонтова ручья, потом встали, потерли свои бо‑бо и так друг к дружке прониклись, что дальше каждый проходящий год все праздные часы счастливо менялись одеждой и мечтами, а также мнениями обо всех прочих. У Гейл был младенец по имени Нед, четыре месяца, и на лице у нее только‑только проступила озадаченная обида, какая‑то остаточная печаль, словно она заметила: огромный мир катит себе дальше, а она в одночасье оказалась приклеенной к месту.

Ступая на крылечко, Ри услышала, как воет Нед. Минуту постояла на насте, помедлила у двери, затем постучала. Хлопнула опущенная подставка для ног, что‑то забормотали. Дверь, похоже, примерзла, изнутри пришлось навалиться, а когда открылась, перед Ри возникла Гейл с Недом на руках, сказала:

– Слава богу, это ты, Горошинка, а не свекор со свекрухой чертовы. Флойда предки за мной следят, точно я нагадила, а не то собираюсь, когда отвернутся.

Флойд сказал:

– Ты бы про них язык не распускала, а? Прикуси и все. Они тебе крышу над головой дали, нет?

Ри улыбнулась, протянула руку ущипнуть Неда за щечку, но отпрянула от требовательных воплей – все личико у него пятнами пошло, руку уронила. Посмотрела на младенческую рожицу, всю кисло сморщенную от нужд, по которым он с рождения ревел, но, видать, никогда не удовлетворит, да и сам себе поименовать не сможет, сказала:

– Пригласишь в дом или мне тут так и стоять?

Флойд произнес:

– Пусть заходит. Ненадолго.

Гейл спросила:

– Слыхала?

– Ну.

Флойд сидел в передней комнате трейлера: развалился в кресле, в руках – пиво на снежный день, на коленях – наушники с длинным шнуром. Ему уже под двадцать, и Ри знала, большинство девчонок сочло бы его симпатичным, мечтательным или еще как. Песочные волосы, голубые глаза, сложен крепко, яркие зубы и улыбка – эдакая. Со средней школы он был стабильно влюблен в Хизер Пауни, но как‑то раз Хизер куда‑то уехала, а он напился и в «Сонике», в городе, наткнулся на Гейл – и сидел с ней машине, слушал трэш‑металл, пока окна не запотели. И на следующий вечер с Гейл встретился, но на этом все – пока через несколько месяцев, весь багровый, не заявился пыхтя Старик Локрам. Флойд вдруг стал папашей с ребенком, а Хизер Пауни трубку теперь снимала далеко не всегда.

Ри сказала:

– Эй, Флойд, гульнуть на сторону перепадает?

– Не‑а. Урок я усвоил. – Он взял наушники и сунул в них голову, не надев. – Не тусуй тут слишком. У нее теперь ребенок.

– Да, я заметила.

Флойд прихлопнул наушники и отмахнулся от нее.

Гейл стояла в кухне, прижимая Неда к груди. Она была узка в бедрах и тонка членами, лицо резкое и умненькое, веснушчатое. Длинные волосы падали прямо – охряного оттенка, в тон веснушкам, обсыпавшим весь нос и щеки. Костлявое тело ее как‑то прятало младенца за слегка округлившимся животом, вплоть до седьмого месяца выглядела она, скорее, чуть надувшейся, не беременной. Враскачку ее так и не раздуло, и уже через пару недель после родов она опять стала щуплой. Все это семейство‑материнство ее, казалось, до сих пор ошеломляет, – похоже, она не верила, что оно не улетучится с той же скоростью, как и появилось.

Ри унюхала жир, оставшийся на сковородке, тряпичные подгузники, замоченные в ванне. В раковине скопились уже осклизлые тарелки, на кухонном столике рядом розовыми ручейками подтекала свинина на вечер. Ри обхватила руками Гейл с младенцем и чмокнула в щеку, в нос, в другую щеку. Сказала:

– Ай, Горошинка, блин.

– Не начинай. Не начинай.

Ри запустила пальцы в волосы Гейл, потянула, раздвигая длинные пряди, перебрала их бережно и тщательно.

– Горошинка, они у тебя слипаются.

– До сих пор?

– Я же чувствую.

Тут младенец решил чуток отдохнуть и попускать слюней между выплесками воя, и Гейл поволокла его по узкому коридорчику в спальню, Ри – следом. Стены оклеили большими блестящими плакатами с гоночными машинами. На комоде стояла гигантская пивная кружка, побуревшая от наваленных внутрь пенни. Кровать – неубранное гнездо из желтых простыней и лоскутных одеял. Гейл положила младенца на постель, сама села рядом, сказала:

– Давненько, Горошинка. – Потом, раскинув руки, а ноги оставив на полу, растянулась возле ребенка. – Тебе как будто грустно из‑за меня сюда заглядывать.

– Не только поэтому.

– А что еще?

– Все как‑то наваливается, вот и все.

– Ну так расскажи.

Ри села на хлипкий стул, подняла ноги Гейл, положила их себе на колени. Сгорбилась, не поднимая взгляда, и стала растирать подруге икры и лодыжки, а сама меж тем рассказывала о папе и законниках, папе и доме, себе самой и мальчишках, о скрипочке Вельзевула. Свет в окне пригас от сумрачного к мрачному, потом опять стал сумрачным, а Флойд по‑прежнему время от времени подпевал припевам в наушниках и мычал тексты трэш‑металлистов подкладкой под рассказ Ри. Терла она энергично, пока не договорила.

– Ридз‑Гэп? А это где, вообще?

– За Дортой, на арканзасской стороне. Она в детсадике работает.

– Надо у него спросить. Он ключи держит.

– Скажи, за бензин я отдам.

Гейл скатилась с кровати на ноги, удалилась к занудному голосу. Не прошло и минуты – вернулась к Ри, сказала:

– Не пускает меня за руль.

– Ты сказала, что я за бензин плачу?

– Сказала. Все равно не дает.

– Почему?

– Он мне никогда не говорит почему. Нет, и все.

– Ай, Горошинка. – Ри покачала головой. Все лицо у нее будто молоком свернулось. – Терпеть не могу.

– Чего? Что ужасного, чтоб такую рожу?

– Да так что‑то грустно, блядь, до того грустно, когда ты говоришь, что он не дает тебе что‑то делать, а ты берешь и не делаешь.

Гейл жесткой веткой упала на кровать, вжалась лицом в простыни.

– Как выйдешь замуж – все по‑другому.

– Наверняка. Иначе как же? Раньше ты никогда не прогибалась. Вообще никак.

Гейл стремглав развернулась и села на край кровати. Нед загулил, взмесил воздух крохотными кулачками. Голова Гейл поникла, и Ри потянулась к ее волосам, ухватила длинные рыжеватые пряди, развела их кончиками пальцев, сунулась лицом, вдохнула запах.

Гейл тихонько спросила:

– Ты чего делаешь?

– Колтуны распутываю, милая. У тебя все волосы свалялись.

– Ничего не свалялись. – Гейл оттолкнула руку Ри, но смотреть на подругу не стала. – И нет у меня никаких колтунов. Нам с Недом пора вздремнуть. Я как‑то вдруг устала. Потом еще увидимся, Горошинка.

Ри медленно поднялась в полусумраке, отпихнула ботинком стул, натянула на голову зеленый капюшон, потом сказала:

– Только – я всегда за тебя, не забывай.

Когда Ри выходила из трейлера, Флойд стоял на углу крылечка и орошал дугой мочи стенку мусорного сарая. Струя билась в стену и дымилась, дымилась и вскипала краткой пеной, соскальзывая со стены в сугроб. Горячие капли буровили снег и оставляли желтушные кляксы и каракули. Он не прекращал ссать, ежась в одной майке, весь нахохлился на ветру, затем сказал:

– Как думаешь, сегодня похолодает?

– Не сегодня, так завтра.

От стены сарая легкими волоконцами шел пар, а Флойд через плечо посмотрел на Ри. Произнес:

– Думаешь, смекаешь, а нет. В смысле, сама бы как‑нибудь взялась да попробовала. Нажралась как‑нибудь вечером вдупель, а утром уже с женой, которую и не знаешь толком.

– Я ее очень хорошо знаю.

– Н‑да уж, девочка, сама б нажралась хорошенько вечером да родила себе кого‑нибудь. Я серьезно.

– Нет, спасибо. У меня и так уже двое. Не считая мамы.

Дуга Флойдовой мочи обвисла и ослабла, пока он не стряхнул последние капли.

– Никому тут не хочется быть мерзким, – сказал он. Чуть попрыгал на месте, застегивая молнию. – Просто тут никто пока не знает всех правил, а оттого всех и потряхивает.

 

* * *

 

Ри двинулась звериной тропкой вверх по склону, по кустам, через лысый пригорок, и вниз, к соснам и хвойному запаху, к той праведной тени и тишине, что бывает только в соснах. Под деревьями, чьи низкие ветви стелятся по‑над свежим снегом, приют для духа крепче, чем какие бы то ни было церковные скамьи и кафедры. Ри задержалась там. Села на большой думательный камень в соснах, прицепила наушники. Попробовала свести импортные звуки с тем, что ее окружало, выбрала «Альпийские сумерки». Но этот шум ветра в горах слишком уж идеально совпадал с видом вокруг, и она переключилась на «Звуки тропической зари». Над головой из веток высвобождался снег, пудрой сеялся сквозь хвою, а Ри слушала, как развертываются теплые волны, слышала многоцветных птиц и, может, мартышек. Чуяла запах орхидей и папай, ощущала, как на мелководье у пляжа радугой собираются рыбки.

Там просидела, пока у нее от большого думательного камня не замерзла попа.

 

* * *

 

Серое совершенно затянуло небо и окна – как гвоздиками прибили. Мамина голова макнулась в кухонную раковину, ее волосы там волнились, заполняя собою все. Казалось, ее целиком охватило великолепное наслаждение, она целиком растворилась в этой радости – дочь возится с нею – и мурлыкала, когда пальцы Ри терли ей череп, вздымая шапку белой пены, которая смывалась из Бабулиного антикварного кувшина для лимонада. Пальцы у Ри крепкие, под ними кровь приливала к корням волос, вся голова аж звенела. Мальчишки сидели на стойке – близко, на них летели брызги, – завернутые в одеяла, и смотрели, как она трет, намыливает, полощет. Ри часто поглядывала на них, чтоб не отвлекались. Кивала на мамину голову: мол, ловите как?

Гарольд сказал:

– У тебя там пена осталась.

– Следующим заходом смоем.

Сынок мелко кашлянул и спросил:

– А сироп еще остался?

– Не‑а. Что‑то он вам сильно понравился.

– Зато от него потом не першит, хорошо.

Со свесов крыши опускались сосульки, ловили капли растаявшего и удлинялись, толстели шипами зазубренного мороза, застили собой все окно над раковиной. Солнце на западе совсем захирело – блеклый мазок за второсортными тучами, низко. На плите кипел бульон из оленьих костей, от него шел утешительный запах.

– Потом, может, еще вам намешаю, а пока сюда смотрите. Как я ей голову мою.

Гарольд сказал:

– У нее все равно мыло в ушах.

– Да и черт с ним, с этим мылом, – смотри, как я вам показываю. В общем, хорошенько намылить и смыть, а потом надо кондиционер плюхнуть, но у нас только уксус годится. Поэтому берем уксус. Смотрите внимательно, сколько мешаю.

За внимание мальчишек сражался телевизор. В такой глуби долины ловил он паршиво, и принимали они всего два канала, но лучше всего шло общественное телевидение из Арканзаса, а у них скоро начинались вечерние передачи, которые мальчишки обожали. На экране возник улыбчивый песик в блестящих доспехах – он скакал по разным эпохам, гонялся за приключениями и пониманием истории[2]. По кухне разнеслась уксусная вонь, и Ри опять склонилась над мамой, а мальчишки слезли со стойки и нацелились в гостиную, к мудрому песику.

Ри посмотрела им вслед:

– Сейчас, мама, ты у нас станешь просто загляденье.

– Правда?

– Ага. Такое загляденье, что хоть в пляс пускайся, – может, и пустишься, ногами к потолку размахивать.

– Можно?

– Раньше ж танцевала.

– А ведь и точно. Действительно танцевала.

– И посмотреть было одно удовольствие.

Ри взяла покрепче мамины волосы на затылке, скрутила веревкой, стала жать, жать и выкручивать. Последние капельки побежали Ри по руке и запястью, она их стерла полотенцем. Потом накинула его на массу мокрых волос.

– Посиди у печки, а я тебя расчешу и высушу.

Вокруг буржуйки образовался участок тепла, и мама села, голову держа прямо. Ри поднесла редкую гребенку к ее волосам, провела, как граблями, назад, чтобы легли поглаже, прихлопнула полотенцем, опять разгладила. Когда папа сидел на зоне, мама частенько прихорашивалась, каждые выходные по вечерам, наряжалась до блеска, ее всюду возили. У нее глаза сияли, а вела себя ну чисто девчонка, пока дожидалась, потом бибикал клаксон, она говорила: «Скоро вернусь, малышка. Развлекайтесь».

И возвращалась обычно к завтраку – сношенная, изнуренная, тягостная. Стряхнуть тянущую боль одиночества – вот куда ездила она теми дымными ночами, хотя бы попытаться, вот только сбить ее со своего следа ей никогда не удавалось. К завтраку боль обычно возвращалась в ее глаза. Иногда виднелись синяки, и Ри спрашивала, кто это сделал, мама отвечала: «Кавалер со мной так прощался».

– От тебя приятно пахнет, мама.

– Как цветами?

– Наверно, как‑то так.

Настало время, когда мама начала рассказывать Ри о таких ночах подробнее – о придорожных кабаках, о вечеринках в трейлерном парке к востоку от Главной или как все превратилось в буйство в мотеле «Речной утес». Время рассказов пришло, когда мама почуяла, что с дымными ночами ей придется кончать, и она пристрастилась перебирать пальцами воспоминания о них, не вставая с качалки. Ей и трепки в жизни перепадали за любовь, она их перетерпела, но в памяти остались те ужасные порки, что выпадали ей при залетах на одну ночь, перепихонах в мотелях с ребятами с ранчо «Круг Зед» или симпатичными бродягами в городе. Такие случаи просто болтались у нее в уме, покачивались, навсегда отбрасывая тени в самую глубь глаз. Любовь и ненависть вечно держатся за руки, поэтому само собой, что расстроенные женатики их путают время от времени перед самым рассветом, а оттого и случается кровь из носа или синяк на груди. Но это, похоже, только лишнее доказательство – в мире какая‑то пакость творится, когда побарахтаешься на сеновале без всяких обещаний, а тебе зуб расколют или бычком запястье прижгут.

– Я, наверно, пороюсь и твою косметику еще найду. Накрасим тебя сегодня по‑особенному.

– Как раньше было.

– Все время.

Но у тех ночей бывали такие жаркие намасленные кусочки, которые очень ей нравились, – их‑то и не хватало. Сладкие зачины, обещавшие бог знает что, аромат, музыка, шум стоит, а в нем выкрикивают имена, их никогда толком не расслышишь. Искра веселья, когда при виде нее двое мужиков поддают шпор, по одному щелчку выступают вперед и давай ее охмурять, один в одно ухо, другой в другое. Под танцевальную музыку утоляется похоть, когда стоишь бедром к бедру, а новые руки мнут и теребят, гладят по нежным выступам, хорошие руки – как языки в темных уголочках тех мгновений, пропитанных вискачом. Слова были голодной нуждой, и необходимые слова произносились тихо, иногда звучали так взаправду правдиво, что им и поверить можно было всем сердцем, пока не ахалось обнаженно, и мужчина не принимался искать башмаки на полу. От такого мига из нее тут же вытекала вся вера в слова и мужчину – в любые слова и любого мужчину.

– Не дрыгайся, ты сейчас уже высохнешь.

Пока папа сидел в тюрьме, правило было – не встречаться с одним жеребцом три ночи. Одна ночь – как пукнул и забыл, две – уже тянет, а если вместе пролежишь три ночи – больно, и чтоб утишить боль, настанет и четвертая, и пятая, и без счета ночей. Вкладываешь душу, мечты плетешь, а впереди только мука. Сердце же мечты считает мыслями.

Ри зашла в мамину комнату, щелкнула выключателем. Стены еще с Бабулиных времен – в розовых обоях. Там стоит красивый кленовый комод с завитушками и зеркалом, раньше оно было тети Бернадетты, пока внезапный паводок не застал ее на низком мосту – кто знает, зачем она там околачивалась, – и тело потоп тот так и не вернул. Трудно не замечать отблесков ее лица с тех пор – и в ручье, и в зеркале. Над кроватью висит пыльный кособокий портрет дяди Джека – он пережил Кхесань[3]и четыре брака, а потом умер на роликовом катке – носом вдохнул что‑то не то. У кровати латунные части – толстые желтые трубки в голове и ногах, а покрывало красное, и Ри как‑то медленным потным утром застала на нем маму с Белявым Милтоном, они как раз Сынка делали. Мама уже начала тогда немного сдавать рассудком – кинула в Ри пепельницей, закричала: «Врешь ты! Врешь! Никогда такого быть не могло!»

– Не могу твою косметику найти, мам. Я тебе лицо в другой раз украшу.

Мама качалась в тепле у буржуйки, трогая волосы руками, и, похоже, не услышала. Обвела кухню взглядом, уперлась в телевизор, прищурилась поверх сыновних затылков, склонила голову набок:

– Интересно, где он такие латы взял?

 

* * *

 

Койоты выли и после рассвета – с дальних скал и хребтов выли, по всей долине до конца разъезженного проселка, где останавливался школьный автобус. Ри, Сынок и Гарольд стояли на обочине окружного шоссе, которое вело куда угодно, у белых дамб, навороченных из сгребенного с дороги снега. Утро было ясное, но от мороза кости трещали, – может, погода ночью помешала койотам сделать то, что надо, и пришлось днем продолжать. Дикие напевные взвизги и стоны под солнцем, которое ничего не согревало. Ри держала мальчишек поближе друг к другу, смотрела, как дыхание рвется у них изо ртов, будто те облачка, что в комиксах несли в себе слова мысли. Тучка Гарольда могла бы сказать: «Надеюсь, они не слишком едят людей». А Сынка: «У нас еще тот сироп остался?»

До школы Джанкшн было шесть миль – рядом с главной трассой, которая шла в Вест‑Тейбл. Автобус туда ходил как бы большой, только укороченный, хоть и не наполовину. Весь желтый, с черными предупредительными надписями спереди и сзади, каждый день он возил десяток‑полтора детишек. Останавливался у проселков, тощих каменных дорожек, возле определенных полян, среди деревьев. Многие дети между собой приходились какой‑то невнятной родней, но это не мешало им буянить, обзываться и прочее. Пару раз в неделю поездка в автобусе вроде бы выходила из‑под контроля, и мистер Игэн тормозил на обочине и кого‑нибудь шлепал.

Гарольд сказал:

– Может, им надо еды дать?

– Этим койотам? Не. Нафиг надо. Маловероятно, чтоб они тебя сожрали.

– А дадим еды, так и вовсе не слопают.

Сынок сказал:

– Да пристрелить их. Как придут вынюхивать – сразу между глаз им залепить.

– Но они ж на собак похожи, – сказал Гарольд. – Собаки – они, по‑моему, нормальные, даже когда голодные.

Ри сказала:

– Если еду выставить, они только ближе подойдут. Вот так они сами под пулю и лезут, Гарольд. Не надо им выставлять никакой жратвы. Вроде бы хорошо им делаешь, а на самом деле – нет. Ты их только под выстрел подманиваешь, вот и все.

– Но слышно же, какие они голодные.

Над горизонтом дальнего хребта возник автобус, покатился к ним – быстрее по расчищенному асфальту, чем казалось безопасно. Мистер Игэн остановился возле них, открыл дверь, сказал:

– Быстро. Быстро.

Мальчишки залезли и пошли вглубь, Ри – следом.

– Подвезете сегодня?

Мистеру Игэну под полтинник – обмякающая куча мяса, под густой серой щетиной на лице болтаются лишние подбородки, жидкие бледные волосы. У него была хромая нога, он ее приволакивал, а когда спрашивали, отвечал: «Если старина Оррик, четырехглазый, тебя когда позовет оленей с фонарем промышлять – не ходи».

Он улыбнулся Ри, потянул за рычаг, и дверь закрылась.

– Опять в школу пошла?

– Не. Подъехать надо.

– Нормалек. Мне тебя тут не хватает.

– Что, правда?

– Ну. Чуть вообще ездить не бросил, когда ты перестала.

Чухня какая.

– Не чухня, принцесса. Когда тебя тут нет, так и солнце, считай, не светит.

Ри села за спиной мистера Игэна. Ухмыльнулась мальчишкам через проход. Ткнула пальцем себе в голову и покрутила возле уха. Автобус ходко мчался по шоссе. Она спросила:

– Ты мне в штанишки, что ли, залезть надеешься?

– Не говори гадостей, Ри.

– Ой. Так обидно слышать, что у нас с тобой все.

– Да я тебя с шести лет возил. – Автобус мчался мимо леса так быстро, что казалось – деревья текут. Долгие утренние тени от высоких стволов мелькали спицами на свету, и темное кружило со светлым, темное со светлым, в автобусе глаза слепило. – Я счастливо разведен, и насос у меня нестойкий. Не дразни меня, не то попутаю.

– Ладно, все равно спасибо.

– Чего там, принцесса, – я же знаю, из этой чертовой глухомани нидокуда пешком не дойдешь.

Школьный участок состоял из двух зданий, и оба напоминали авторемонтные гаражи гигантской разновидности – сборные железные ангары, разделенные на классы и кабинеты. Ангар покрупнее был школой Джанкшн – выкрашен в тускло‑белый, крыша черная, в ней все классы до старших. А старшая школа долины Рэтлин располагалась через двор, у нее своя парковка, стены буроватые, а крыша белая. Спортивная команда во всех классах называлась «Боевые рыси», и на рекламном щите возле самого шоссе был портрет группы зубастых кошек с очень длинными когтями – они драли красным синее небо. Автобус остановился рядом с другими, сразу за щитом.

Ри сказала:

– Если можно без драки – не лезьте. Но если кого‑то из вас отлупят, домой лучше обоим в крови вернуться, ясно?

Она прошла по заснеженному двору к асфальтированной дороге на север. Увидела знакомых беременных девчонок – сгрудились у особого входа сбоку, в руках учебники, стукаются животами. Увидела знакомых пацанов – курили, присев за свои грузовички, передавали по кругу. Увидела знакомые парочки – целовались взасос, слюней столько, что пить не захочется и верность друг другу сохранится до обеденной переменки. Увидела знакомых учителей – они печально смотрели, как она одна выходит со двора и встает, подняв руку, на обочине северной дороги. Миссис Протеро и мистеру Фелцу она разок махнула, но оборачиваться на школу больше не стала.




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-05-06; Просмотров: 239; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.106 сек.