Тусовка

Алла обожала тусовки, но признаваться в этом народу не любила и специально показательно кривила губы на всякое упоминание про них. Тусовки появились не так давно и стали привораживать народ свободой нравов и демократией. Вначале ее останавливала от посещения тусовок собственная внешность и дурацкие шутки на эту тему. Она знала, что на каждой тусовке ее внешность обсуждаема всеми попадающими в поле зрения. Особенно старались «близкие подруги».

Кто только придумал на нашу голову этих «близких, закадычных подруг», которые на самом деле наши главные зловредные и закадычные враги. Именно подруги собирали сплетни по всей Москве. Именно они умножали их на восемь, приписывали от себя что‑нибудь несуществующее и двусмысленное, добавляли по собственным соображениям побольше перцу и полученным блюдом потчевали, без всякого на то твоего разрешения и зазрения совести, всех окружающих. Самое большое количество окружающего индивида собиралось на ставших модными халявных тусовках, типа презентаций. Вот туда‑то «близкие и закадычные подруги» и тащили свое варево, для того чтобы отравить те приятные минуты, которые можно было бы там получить.

Именно поэтому она и обросла носорожьей шкурой, пуле– и сплетненепробиваемой, защищающей от «самых лучших, закадычных подруг». Именно поэтому же у Аллы на языке заработала фабрика по выпуску перца в окружающее пространство. А за это ее не любили еще больше. Защитная реакция до такой степени проникла в кровь, что срабатывала без всякого ее участия, самопроизвольно выпуская в общество ходячие шутки, как собственные, так и забытые народом, которые потом там селились и жили самостоятельно. Ее злой язычок стал знаменит на всю Москву, и постепенно разговаривать с Аллой позволяли себе или люди далекие от сплетен, или истинные любители позлословить, или полные экстремалы, которые любили прыгать с «тарзанки» или скалы в общество «друзей». Может быть, именно поэтому тусовки со временем полюбились ей и стали приносить огромное, прямо какое‑то неописуемое удовольствие. Такое же удовольствие она испытывала от любимого ночного развлечения: почесывание собственной спинки особью мужского пола после полового акта. Она выла от такого кайфа в полный голос и выгибалась, как пантера во время этого самого акта, царапая когтями простыни и громко ударяя хвостом…

Именно поэтому она стала позволять себе, как шуту, без тормозов и внешней цензуры говорить все что хотелось и нравилось, чтобы повеселить себя, позлить публику и пощекотать ей нервы. Иногда находились истинные любители такого вида спорта и составляли Алле компанию. Тогда коллективный накал страстей, слов и глупостей получался очень пикантный и острый, хотя и очень редкий. Она надеялась, что такой подачей приподнимает себя над тупой толпой без всякого желания со стороны этой самой толпы…

Толпу она презирала именно за тупость и злоязычие. Как на старом совдеповском собрании – если брались хвалить, то обязательно все и хором, а если кто‑то бросал маленький камушек, то толпа дружно закидывала человека горой камней и заплевывала ядовитыми желчными плевками до состояния утопания в них. Толпа она и есть толпа. Она поэтому и толпа, что изначально тупа. Она не любит индивидуалистов, а тем более умных. Алла причисляла себя к людям не просто умным, а поцелованным Господом прямо в лоб. Она была выше их всех! Она была Личностью и очень гордилась этим. Может быть, это было даже хорошо, что не только ее индивидуальность выделялась из толпы, но и внешность тоже. Это эпатировало ей и доставляло своеобразное удовольствие – шокировать публику до состояния глубочайшего шока. Это мог позволить себе только очень сильный и умный человек. Именно такой, каким она себя и считала. Она чувствовала внутри себя такую гордость и уверенность в себе, которая диктовала ей, что ее час еще не настал… Она точно дождется такого времени, когда Мир увидит, что есть ее Личность… Увидит и ахнет…

«Подождите, «друзья и подруги», я вам еще покажу, на что способна… Настанет золотое времечко и Мир меня узнает, узна‑а‑ет, это точно…» – говорила она сама себе.

Правда, она не знала, когда и в связи с чем это время наступит, но была уверена, что она не просто так прислана Творцом на эту Землю и должна сказать о себе громкое и веское слово…

Как всякая уважающая себя тусовка, сегодняшняя изобиловала претендентами. Попадание встык веков так перемешало и перетусовало тусовочное общество, что теперь оно пыталось расслаиваться насильно, для чего и бегало в общественные места. Особенно изобиловали тусовки знаменитостями или людьми, которые стремились ими стать. Народ должен был видеть их чаще, чтобы не забывать. К знаменитостям себя причисляли: артисты; певцы; известные, благодаря экрану, композиторы; юмористы; политики; корреспонденты; а так же их жены, любовники и любовницы, как уже засвеченные перед народом в прессе и ящике, так и обсуждаемые пока на ушко. Тусовки стали привлекать все больше и больше политиков. Их теперь тоже должны были узнавать и на улице, и на экране. Туда же подпадала целая туча кандидатов в знаменитости и кавалькада телевизионщиков, которые постепенно становились на много знаменитее артистов и по рейтингу приближали себя к известным политикам, или еще круче.

Сегодня тусовка пока чинно толкалась в вестибюле, светясь и любуясь собой, выглядывала знакомых, подглядывала за звездными знаменитостями, кучковалась по интересам и ждала приглашения за столы.

Лина и Алла прошли чуть глубже, к центру большого вестибюля у высокой лестницы, и тоже вытянули шеи.

Лина очень подходила Алле как фон. Внешне она выглядела очень модно, стильно и цивильно. Она была и ухожена, и уложена, и глупа, как пробка. Но, при этом как же удивительно непосредственна и мила! Лина удачно выделяла ее индивидуализм и подпитывала своим восторгом по любому поводу. Ее обманчивая внешность, вроде бы, не могла позволить людям даже в мыслях допустить – какое количество глупости на самом деле жило на ее продуваемом всеми московскими ветрами, чердаке, не особенно задерживаясь в извилинах. Может быть, извилины на этом чердаке были прямыми, как под линейку вычерченными? Может быть. А может быть, оттого, что она была настоящая, чистокровная русская, близко знающие ее сами не хотели допускать мысли о таком невероятном количестве глупостей, которые жили в ее красивой головке. Во всяком случае, даже внешне она производила положительное впечатление на собеседника. Носила на затылке пучок, гладко зализывая волосы, имела правильные черта лица, со строгими глазами и умной мимикой. Одевалась Лина тоже правильно. И в меру стильно, и в меру вольно, но дорого до понятности глазом, отчего казалась серьезной и умной дамой московского полусвета. На самом деле в ее голове были вечные сквозняки, которые не только не способствовали рождению там каких либо собственных мыслей, но даже не оставляли чужих и известных всему миру изречений.

Каждая удачная шутка Аллы воспринималась Линой, как шедевр и тут же забывалась, поэтому за один тусовочный вечер можно было одну и ту же шутку гонять по зубам с разными компаниями по несколько раз. И каждый раз Лина восхищенно замирала лицом и глазами, а потом задорно хохотала, заливаясь колокольчиком и заводя окружающих своей непосредственностью, при этом на ее щеках проявлялись две сексуально‑зазывающие ямочки, завораживающие мужиков своей элегантно‑деревенской неожиданностью. Близкие знакомые хорошо знали ее уникальную глупость и прощали то нагромождения нелепостей, которые она умудрялась создавать вокруг себя. Может быть, их пугала пословица: скажи мне кто твой друг? Не хотелось признаваться, что и ты из этого же тусовочного сообщества? Наверное, именно поэтому ей многое прощалось, а точнее не замечалось. Подруги знали, что ее собственных мозгов не хватало даже на приличную сплетню, поэтому она могла только наивно пересказывать чужие интриги, иногда перепутывая персонажей, отчего в болтливой московской среде возникали водовороты и течения не в ту сторону. Наверняка, это именно про нее сказала очень знаменитая, старая артистка прокуренным басом:

– Почему все дуры такие женщины?

Потому, что женщиной она была первостатейной! Но какой же доступной! Достаточно было мужику сказать ей на ушко самый затертый и занюханный комплемент, как он тут же оказывался в кровати у Лины, откуда его приходилось выкуривать с трудом и треском. В ее постели было так тепло, чистенько, уютненько, мяконько и без претензий, что кандидат на выметание сопротивлялся изо всех сил, иногда долго. Даже умные мужики подпадали под обаяние Лининых ямочек и глупостей, всепоглощающей любые неприятности, и прощали ей все, плотнее и плотнее усаживаясь на шею. Поэтому приходилось, сплачивая ряды подружек, плести интриги и распускать сплетни по всей Москве, чтобы мужик поднимал лапки кверху и выметался со сладенькой жилплощади. Лина принимала в этом радостное участие, перепутывая, за кого же идет борьба, и очень бы удивилась, если бы ей растолковали, что борьба шла за нее лично.

Часто, распутывая хитросплетения Лининой глупости, Алла получала истинное удовольствие. Тогда веселила сама себя вечерами, кривляя рожи и пересказывая все своей смешной семье и себе любимой в лицах перед зеркалом Линины ляпсусы и передерги. Наверное, ей на самом деле нужно было идти работать в цирк, быть клоунессой, но молодость и возможности уже пробежали мимо, поэтому веселила своим лицом она только сама себя и своих «детишек». Правда, почти всегда, отпуская в народ колкости и ершистые шуточки, она участвовала мимикой. Это получалось самопроизвольно и очень емко. Она об этом чаще всего даже не догадывалась, приписывая хохот, сопровождающий ее шуточки, только тексту и своему уму. Если бы она действительно стала клоунессой, мир бы мог получить еще одно знаменитое лицо в списке знаменитых и страшненьких комиков, таких как Бурвиль, или Челентано, Райкин младший или Лайза Минелли…

Не успели дамы продвинуться подальше от входа, как на них налетел Аллин старый приятель Витя. Он бережно нес в себе свежие сплетни, как чашку полную кофе, стараясь донести и не расплескать. Это было заметно по его сосредоточенному лицу. Новости плескались в нем, как рыбки в прозрачном аквариуме, и пытались выскочить раньше времени. Он был большим любителем и коллекционером всякого свежака, потому что работал парикмахером, стриг всех знаменитостей за кулисами и был в курсе всех самых свежих сплетен на сегодня. Себя он называл модным словом «стилист» и очень гордился, когда при нем его называли так же. Он был «голубой», поэтому воспринимался Аллой, как подружка. Он и вел себя как подружка, и одевался вольно, набросав на большое тело, шестидесятого размера, при росте под два метра, яркую палитру разномастных одежек, снабженных висюльками и веревочками с разномастными грузиками в виде брелоков и деревяшек, с кожаными штанами в обтяжку. Все это вместе взятое, плюс прическа выделяли его из толпы. Прическа, как светофор, маячила над ровным морем голов. Волосы он ставил ежиком, скручивая концы снопиками, выбеливал в соломенный цвет, а самые кончики красил или ярко‑алым, или чернильно‑синим до электрик, или облезло‑зеленым с рахитично недоразвитым хлорофиллом. Он был весьма экзотической тусовочной личностью.

– Ой! Девчонки! Привет! Алюнчик, как ты? Я тебя давно не видел. Тебя куда носило? Случайно не за рубежжж? – запричитал Витюша, ярко выделяя чисто по‑московски букву «а» и добавляя для экстравагантности не только щебетание женским голоском с прорывающимися басовыми нотками, но и жеманности, размахивая кистями рук. Пригибаясь и целуя Аллу и Лину щекой к щеке, модным московским «поцелуем», он смешно отставлял зад и подмыкивал голосом, озвучивая соприкосновения.

– Привет, Витюнчик, привет! Я до зарубежа еще не добежа… Ты же знаешь: чем больше в армии дубов, тем крепче оборона. Поэтому меня на передовой держат. Как гарантию дубовости передовых артистических рядов!

– Ой! Алюнчик! Как я соскучился по твоим шуткам!

– Дурацким или дубовым?

– Нет! Смешным. Ты всегда такое завернешь!

– Что ты потом с трудом развернешь. Лучше выкладывай нам свежак. Чем народ в Москве беременный? Например, про Машку.

– Ой! Девочки! Машка такого себе мена отхватила! Я ей давно говорил, что надо заняться своей рожей и кожей. Не успела у нее с лица сползти опухоль после операций, как тут тебе, – и пожалуйста! Мужик! Да еще какой! Вы его еще не видели? Машка его демонстрирует почти на всех крутых тусняках!

– А она случайно не с самого гладкого и любимого места себе на рожу нацепила новую кожу? – выдала Алла ожидаемую от нее пошлость, и все дружно засмеялись. Лина раскатилась колокольчиками громче всех.

– Может быть, может быть! Выглядит ее лицо на удивление очень гладко. Точно как на том самом месте.

– Интересно, а ее мен догадывается, какие губки он целует?

Все грохнули так дружно, что вызвали на лицах окружающей публики неподдельный интерес. Народ стал подтягиваться поближе, дружно подставляя уши.

– Витюнчик, а ты в курсе, где это ей рожу латали? Может, и мне пора на рожу натянуть новую кожу? Поменять местами! Представляете? Раздеваюсь как‑нибудь вечером перед классным мужиком, поворачиваюсь, а на него смотрят два умных глаза, увешанные мешками, а в некоторую глыбо‑о‑окую дорожку ныряет мой носик! Мужик сразу в обморок, потому что не понял, как это так носом губки куда‑то так далеко и глубоко задвинуло и почему при ходьбе глаза по очереди то выше, то ниже подмигивают и подпрыгивают? – Алла добавила мимики для убедительности, и все опять засмеялись.

– Представляешь? А если он любитель пирсинга? Где он начнет искать твою милую киску‑подружку? – давясь от смеха, выдал Витюн, делая вопросы бровями.

– Наверное, за ушком!

– А почему за ушком? – с невинными глазами младенца спросила Лина.

– Значит под подбородком!

– А почему под подбородком? – опять выдала Лина.

Витюн так хохотал, что это было уже даже неприлично. Публика стала скромно подключаться, подхихикивая.

– Потому что там щекотнее. Ты не пробовала? Попробуй! – выдавила из себя Алла, пытаясь соблюсти приличия и не поломаться от смеха пополам.

– Я не поняла. Ну объясните мне, дурочке.

– Это просто игра слов. Мы словами играем, кто глупее. Поняла?

– Поняла. Ничего я не поняла! – громче, чем надо затарахтела Лина. – Я так люблю твои шутки, но не всегда понимаю, а ты мне их не объясняешь. Я на тебя обижусь как‑нибудь.

– Во‑первых, из моих шуток всегда получается такой наваристый бульон, что у тебя от него может быть даже запор. Лучше тебе его не употреблять. А во вторых, что ты так громко кричишь? Ты же не курица, которая только что снесла яйцо!

Лина, нацепив на лицо приторную улыбку, собралась что‑нибудь ответить на реплику Аллы и стала усиленно шевелить ветром на своем чердаке, отыскивая там хоть какой‑нибудь уголок или чуланчик, где могли случайно застрять чьи‑то мысли, но Витя отвлек ее от напрасных поисков счастливыми возгласами громким шепотом:

– Ой! Девочки! Внимание! На нас движется Машка собственной персоной со своим! Приготовились!

К ним подошла цветущая новыми красками лица Маша, которая распространяла вокруг себя запах счастья, с очень приятным мужчиной под руку. Мужчина был что надо, в самый раз под Машку. Рост выше среднего, стройный, поджарый, моложе Машки лет на пять, не больше, рыжеватый блондин с белесыми иностранными ресницами, бровями и глазами. Но улыбающийся всем, как китайский болванчик, направо и налево.

– Девочки! Витенька! – пропела Маша и мило выставила на обозрение все свои тридцать два новых зуба. Фарфора на них набралось бы на целый богемский сервиз на тридцать две персоны. – Как я рада вас видеть. Мы так давно не встречались! Как вы?

Процедура целования щеками и мычания повторилась.

– Машунька! Привет! А как ты?

– А я вот замуж вышла за Йорана Пальсвика.

– Уже? А я думала, это в перспективе.

– А зачем же ждать, когда клиент готов? – тихо и значительно зачревовещала Маша, не закрывая растянутый в улыбке рот и не шевеля губами.

Иностранец услыхал свое имя и заулыбался в два раза шире, тоже награждая всех белозубой улыбкой красивой, западной стоматологии и кивая усиленно головой. Их улыбки были до удивления похожи, как сиамские близнецы. Маша что‑то буркнула ему в ухо, и он элегантно приложился к ручкам дам. Дамы удосужились сделать книксены и представиться. Витя сделал руку лодочкой и сунул ее в ладошку Йорану, отчего пожатие получилось очень сморщенным и смешным. Алла не смогла пропустить мимо глаз такую зацепку и, мило улыбаясь, тоже выдала сквозь растянутые губы, пытаясь не обнажать свои старые зубы и подражая Маше:

– Ты его еще в губки поцелуй, которые Машку в ротик целовали, – сказала очень тихо, для Витюна.

– Фу! Какая ты пошлая! Ужас! – так же тихо и в сторону выдал он только ей, скривив для этого губы вбок.

– А что она сказала? – сделав круглые глаза, спросила Маша, все так же елейно улыбаясь.

– Кто? Я? Я вообще онемела от неожиданности твоего счастья! Поделись секретом, как тебе это удалось? – Алла наклонилась к уху Маши и лично ей сказала тихо. – Дай мне телефон твоего врача. Я тоже уже созрела. Только никому не надо разглашать. Ладно?

– Конечно, дам. Я тебе домой позвоню и все расскажу. О’кей?! – прошептала Маша и тоже на ушко.

– Вы что там шепчитесь? Не успели друг к другу пришвартоваться, и уже шепчутся. Видали? Безобразие, – жеманно стал возмущаться Витюн. – А мы не в курсе ваших тайн.

– Маша делилась опытом захомутания иностранных граждан в сети русских баб. Ты‑то что примазываешься? Тебе зачем? Тебя замуж не возьмут. Ты же не баба.

Женская часть залилась смехом. Лина смеялась громче всех. Йоран вопросительно крутил головой. Он ничего не понимал.

– Я на тебя обиделся! – надув губы, выдал Витя, повернулся и ушел в толпу.

– Ну вот. Подружку с длинным женским носом невзначай обидела. Кош‑мар! – делано ломая руки, изобразила мимикой очень смешную рожу Алла, в точности копируя Витю, и все опять дружно засмеялись…

Дата добавления: 2015-05-06