Последнее танго в Париже 2 страница

Она привстала на цыпочки, выглядывая Тома, и не обратила внимания на молодого человека в джинсовой куртке, который подобрался к ней сзади и начал снимать черной ручной камерой «Аррифлекс». Рядом с оператором присел на корточки худой мужчина в наушниках и с портативным магнитофоном «Награ» на ремне через плечо. В руке он держал микрофон и поворачивал его рыльце в разные стороны, фиксируя фоновые шумы. За ними стояла помощница режиссера со стопкой листов. Другие пассажиры и встречающие останавливались поглазеть на съемку, но высматривавшая Тома Жанна не догадывалась о том, что происходит у нее за спиной.

Наконец она его углядела. На нем были короткая кожаная куртка с меховым воротником, яркий желто-зеленый «эскотский» длинный шарф и расклешенные брюки. Он выглядел моложе своих двадцати пяти, у него были черные волосы, аккуратно подстриженные и расчесанные, раскованная пружинистая походка, а улыбка — открытая и невинная, как у маленького мальчика.

Жанна пробилась сквозь толпу и бросилась ему на шею. Его объятия на миг показались ей сдержанными, даже братскими — по сравнению с неуступчивостью могучих рук и плеч Пола. В эту минуту локомотив, у которого они стояли, дал задний ход и пустил струю пара. Жанна увернулась и только тут увидела съемочную группу.

Удивленная, она высвободилась из объятий Тома.

— Они что, обознались или как? — спросила она с явным раздражением.

Том повернулся к камере с горделивой улыбкой. Он был режиссером до мозга костей, создателем фильмов, достойным учеником Трюффо и Годара[3], и в основе его документальной манеры — французы называют ее cinema verite[4]— лежал метод непосредственной съемки скрытой камерой, для чего он, бывало, с готовностью пускался даже на обман. Для Тома истина заключалась в шестнадцатимиллиметровой пленке, крутящейся со скоростью двадцати четырех кадров в секунду. Он являл собой утонченного voyeur[5], предпочитавшего общаться с жизнью через объектив камеры. В этом смысле он был прямой противоположностью Полу.

— Это кино, — объяснил он, — а они — моя съемочная группа. Мы делаем фильм.

Он легко коснулся губами губ Жанны; в этом его жесте было нечто озорное.

— Когда я тебя целую, из этого можно сделать кино.

Он тронул ее волосы.

— Когда я тебя ласкаю, из этого тоже можно сделать кино.

Воодушевившись, он было пустился в рассуждения о тонкостях своего видения мира. Жанна вернула его на землю.

— Хватит! — потребовала она и замахала руками, отгоняя группу.

— Это мои ребята, — возразил Том, — я же тебе сказал.

И, словно это все объясняло, Том поднял чемодан и повел Жанну к концу платформы, сопровождаемый съемочной группой.

— Послушай, — сказал он, — я снимаю фильм для телевидения. Называется «Портрет девушки», и эта девушка — ты.

— Нужно было спросить у меня разрешения.

Звукооператор подобрался ближе и подсунул Жанне микрофон.

— Да, — ответил Том, огорченный тем, что она не сумела воздать должное его изобретательности. — Вероятно, мне показалось забавным начать с того, как девушка приходит на вокзал встречать своего жениха.

— Значит, ты поцеловал меня, зная, что это кино? Трус!

Поглощенный своей картиной, Том посчитал эту вспышку всего лишь проявлением ее простодушия и нежно погладил Жанну по щеке.

— В основном это повесть о любви, — заметил он. — Сама увидишь.

Камера работала.

— А теперь скажи-ка, Жанна, — продолжал Том, — что ты поделывала, когда меня не было?

Она без заминки выпалила:

— Думала о тебе дни и ночи и ныла: «Милый, не могу жить без тебя».

Взрывоопасный момент. Но как не доходит ирония до дурачков и детишек, так не дошла она и до Тома. Наконец-то Жанна вошла в роль, которую он определил для нее, подумал он и просиял. Ее игра захватила его.

— Magnifique![6]— воскликнул он и махнул оператору: — Блестяще. Стоп!

Глава третья

Неподалеку от вокзала Сен-Лазар, на узкой, все еще вымощенной булыжником улочке, где с трудом могут разъехаться два автомобиля, а прохожий услышит итальянскую или английскую речь не реже французской, располагались несколько пансионов, где давали кров временным жильцам. В этих маленьких гостиницах имелся свой состав постоянных обитателей — опустившиеся интеллектуалы и художники, актеры-неудачники, одна-две проститутки; остальные комнаты сдавались приезжающим и потрепанным жизнью представителям парижского полусвета: солдатам-дезертирам, наркоманам, сводникам, воришкам и прочей подобной братии. Люди эти были очень разные, однако существовала между ними тонкая незримая связь, благо все они оказались более или менее неудачниками в жизни и жили под одной крышей. Запахи помойки и прокисшего вина, грохот поездов метро на соседней станции «Бир-Хаким», расположенной на эстакаде, нестройный шум, доносившийся из углового бара, ощущение, что совсем рядом украдкой занимаются противозаконными делишками, — все это было хорошо знакомо обитателям улочки, как и жесткие узкие койки, одна сносная кормежка в сутки и молитвы о ясной погоде.

На этой улочке Пол прожил пять лет — в одном из таких пансионов, на хозяйке которого женился. После ее самоубийства гостиница переходила к нему, однако это его отнюдь не радовало: он презирал гостиницу и то, что она олицетворяла.

Вернувшись с улицы Жюля Верна, он несколько часов не мог заставить себя войти в помещение, где его жена покончила с собой. Но когда наступил час ленча, а горничная так и не спустилась, Пола разобрало любопытство и он поднялся на третий этаж, тяжело ступая по протертой дорожке, покрывавшей лестницу. По гостинице разносился вой тенор-саксофона — из комнаты в дальнем конце с окнами во двор, где сравнительно дружно жили чернокожий алжирец с женой. Алжирец, музыкант-самоучка, с утра до вечера дудел в свой инструмент, но Пол ни разу не попросил его перестать — не потому, что ему нравилась эта музыка, а потому, что она была не лучше и не хуже шума с улицы и жалоб постояльцев. Музыка была чувственной и одновременно невыразимо печальной. Полу к тому же она казалась совершенно бессмысленной.

На третьем этаже Пол толчком распахнул дверь без номера, и его взгляду предстало помещение, больше всего похожее на место чудовищной бойни. Кровью, казалось, было залито все — кафель у ванны, пластиковая занавеска душа, заходившая нижним концом за край ванны, зеркало над раковиной. Все в комнате несло отпечаток такой кровавой жестокости, словно здесь забили до смерти нескольких человек.

Пола замутило, его охватила злость. Он молча пересек помещение и остановился у окна, дожидаясь, когда горничная закончит мыть ванну. Ему хотелось заплакать, но он не мог: в нем все онемело. Он решительно не знал, почему жена наложила на себя руки, и от этого его горе становилось еще более нелепым и одиноким. Возможно, она сделала это без всякой причины, разве что хотела поставить его в тупик.

Кран был открыт до упора. Горничная вылила в сток ведро воды пополам с кровью, выпрямилась и тупо уставилась на Пола.

Пол глядел через двор в комнату, где алжирец все еще играл на своем саксофоне. Щеки у него раздувались, а мускулистые предплечья бугрились, когда он жал на клапаны, вознося инструмент над головой. Жена, стоя перед ним на коленях, терпеливо пришивала спереди к брюкам пуговицу. Закончив, она перекусила нитку, едва не припав ртом к мужнину паху. Пол не воспринял простой интимности этой сцены.

— Я бы давно тут вымыла, — сказала горничная, — но полицейские не давали. Они не поверили, что это она сама сделала, — крови уж больно много.

Она швырнула в угол окровавленную тряпку и взяла новую, затем опустилась на колени и принялась оттирать кафель.

— Меня как дурочку заставили все им изображать, — продолжала она и, передразнивая полицейских, затараторила: — «Значит, пошла туда… Прошла сюда… Отдернула занавеску?» Мне пришлось делать все, как она. — Горничная замолчала, отколупывая ногтем пятно ссохшейся крови. — Постояльцы всю ночь не спали, в гостинице было не повернуться от полицейских. Все так и набросились на кровь, не оторвать. Так и шпионят.

Пол обвел взглядом комнату. Медная кровать — металл потускнел, — комод в царапинах, рваные ширмы со стилизованным в восточном духе рисунком летящих птиц — типичная обстановка любой третьеразрядной французской гостиницы, и однако же Роза выбрала именно эту комнату, которая пахла смертью еще до ее самоубийства.

Горничная кинула тряпку в ведро, наполовину заполненное розовой от крови водой, и стала отмывать занавеску.

— Они спрашивали, может, она печалилась. Или была несчастливой. Или вы дрались с ней, били друг друга. А еще — когда вы поженились. Почему у вас нет детей. Грязные свиньи! Только что ноги об меня не вытирали.

Говорила она совершенно спокойно. Пол знал, что она и другие служащие не любили Розу, та проявляла искреннее участие к их жалкому существованию и они приучились рассчитывать на большее, чем заслуживали.

— Потом, — продолжала горничная, — они заявили: «Твой хозяин психованный. Ты знаешь, что он был боксером?» Ну и что? А потом был актером, потом играл в оркестре на бонго[7]. В Мексике был революционером, в Японии — журналистом. Однажды отправился на Таити, бродил по острову, учил французский…

Список достижений, коими он некогда гордился, но в последние годы начал считать бессмысленными. Роза могла бы все изменить в его жизни.

— Затем приехал в Париж, — продолжала свой рассказ горничная, — здесь познакомился с состоятельной женщиной и вступил с ней в брак. «Так что же делает твой хозяин? Живет за ее счет?» — Горничная пожала плечами, не отрываясь от работы. — Тут я спрашиваю: «Теперь можно прибраться?» А они в ответ: «Не смей ничего трогать. Ты и вправду считаешь, что она покончила с собой?»

Она встала и вытерла руки о фартук.

— А потом он толкнул меня в угол, хотел…

— Почему у тебя вода льется? — оборвал ее Пол.

Она отвела со лба прядь сальных волос, наклонилась и одним махом закрыла кран.

— Ну вот, теперь порядок, — заметила она, оглядев комнату, словно всего лишь убрала за нашкодившим постояльцем. — И следов не осталось.

Пол отвернулся и уставился на большой пустой чемодан, брошенный на постели. В нем Роза хранила старые подарки, какие-то непонятные письма и фотографии, мелкие сувениры, в том числе даже форменный воротничок католического патера, — как попал к ней этот воротничок, Пол так и не понял. Содержимое чемодана Пол спрятал от полицейских — не потому, что боялся, как бы они чего там не раскопали, а чтобы лишить их удовольствия порыться в чужих вещах. Все эти памятки даже намеком не подсказали ему, почему Роза наложила на себя руки, да и с самой Розой они как-то совсем не вязались. Он думал, что знает жену, что наконец-то добился устойчивой духовной связи с другим человеком, но ошибся. Вся жизнь Пола слагалась из последовательности романтических — и заведомо обреченных — увлечений, и все его связи, сколь бы рискованными они ни бывали, кончались ничем. В молодости это не имело значения, но в последнее время до него начало доходить, что жизни его положен предел и он рискует встретить смертный час в одиночестве.

— Что они сказали про чемодан? — спросил он.

— Что не верят, будто в нем ничего не было. Что тут им не повезло.

Горничная извлекла из кармана фартука старомодную опасную бритву и, как ни в чем не бывало, протянула Полу со словами:

— Вот ваша бритва.

— Не моя.

— Им она теперь без надобности, следствие окончено.

Пол попробовал на палец прохладное тупое лезвие, пощупал гладкую костяную ручку. Вот этим лезвием Роза и положила конец своей жизни, что ж, он от него не откажется.

— Они велели ее вам отдать, — сказала она и уставилась на него во все глаза.

Пол опустил бритву в карман пиджака.

— Убери чемодан, — приказал он.

Служанка пошла к кровати.

— У нее вся шея была изрезана.

Пол снова ее оборвал.

— Там проведут вскрытие, — сказал он и вышел из комнаты.

Саксофонист теперь играл по-другому — в глубоком звучании инструмента чувственность явно забивала грусть, и Пол подумал о девушке и о том, что случилось утром. На душе у него было мрачно, и мысль о голом сексе, сексе без любви и без чувственной вовлеченности, показалась в его состоянии привлекательной. Пусть хоть так, хоть на минуту — но согреться и забыть о тщете человеческих упований и неизбежной смерти. В подвале гостиницы стояла ненужная мебель, он уже договорился, чтоб ее перевезли. Так отчего не пойти по проторенной дорожке! Отправив пару-другую убогих стульев и кресел в квартиру на улице Жюля Верна, он застолбит на нее права.

Пол спустился по лестнице и вышел из гостиницы, на ходу прихватив пальто. Девушка, конечно, может и не прийти второй раз, но как знать, как знать…

Глава четвертая

Жанна поднималась на лифте, сама не зная зачем. Старинный механизм хрипел, вздыхал, грозил не дотянуть до пятого этажа. Ей уже хотелось, чтобы лифт спустился в душный вестибюль, где по-прежнему не было ни души и лишь сумасшедшая консьержка сидела у себя, повернувшись спиной к крохотному оконцу и что-то нескладно напевая под нос. Жанна пыталась внушить себе, что она и вправду намерена снять квартиру, если мужчина, которого она там встретила, ее не опередил. Но сейчас ее занимала отнюдь не квартира.

Она позвонила и сразу же еще раз нажала на кнопку. Никакого движения в этом выпавшем из времени мавзолее, который рисовался ей в приглушенных осенних золотисто-красных тонах. Она так сильно сжимала в руке ключ, что ладонь вспотела.

На верхнем этаже открылась дверь, послышались шаги. Жанну вдруг охватила непонятная паника. Она и сама не понимала, чего больше боится: что ее увидят или что ее спугнут на самом пороге безрассудного приключения. Стремительно сунув ключ в скважину, она повернула его и толкнула дверь. Квартира приняла ее в свои объятия; она почувствовала себя как дома. Даже не оглянувшись, Жанна быстро прикрыла за собой дверь.

Она свернула в узкий коридор, куда выходили двери нескольких комнат, и медленно пошла вперед. Все было в точности таким, каким ей запомнилось. Солнце успело переместиться и теперь высвечивало противоположную стену круглой комнаты. В его мягком сиянии потеки и трещины на плотных обоях напоминали тонкие линии кардиограммы. Испытанные утром возбуждение и ощущение нереальности вернулись к ней вновь. От той встречи она была сама не своя и продолжала думать о ней, даже когда Том снимал ее для своей картины. Сейчас она не знала, чего ожидать.

Уловив какое-то движение, Жанна повернулась на каблучках и увидела в углу у батареи отопления большую рыжую кошку — та затаилась в тени и следила за девушкой. Жанна затопала и двинулась на кошку, при этом она шипела, словно кошка была ее соперницей. Девушку возмутило, что эта тварь явилась без приглашения и так нагло ее разглядывает. Кошка вспрыгнула на подоконник и была такова: окно было открытым. Продолжив преследование, Жанна подбежала к окну, но увидела все те же крыши и вдалеке напротив — иглу Эйфелевой башни, насмешливо выпирающей в массивной своей неизменности. С того берега Сены донесся вой полицейской сирены — и смолк. Квартира снова превратилась в надежное убежище.

— Эй, кто тут есть! — позвал голос из коридора.

На секунду Жанну опять обуяла паника, как перед тем на площадке. Она подняла ключ и выставила его перед собой, словно щит.

Она ожидала увидеть крепкого мужчину в пальто из верблюжьей шерсти, но вместо него в дверях, ножками вперед, появилось кресло, которое нес некто в синем выцветшем комбинезоне и поношенных башмаках. Кресло опустили, и Жанна увидела грузчика в потертом берете. Изо рта у него свисала сигарета «Галуаз».

— Все путем, дамочка, — произнес он с сильным марсельским акцентом, — куда ставить?

От изумления Жанна утратила дар речи. Не дожидаясь ответа, грузчик прошел на середину комнаты и поставил кресло на пол.

— Можно было хотя бы позвонить в дверь, — сказала она, чувствуя себя крайне глупо.

— Было незаперто.

Грузчик отклеил от губ сигарету и пустил дым из ноздрей. От слюны кончик сигареты сделался темно-коричневым.

— Здесь, что ли, поставить? — спросил он, показав на кресло.

— Нет, перед камином, — распорядилась Жанна.

Тот скривился, передвинул кресло и вышел вразвалку. Жанна решила, что и ей, пожалуй, лучше уйти. Она направилась к двери, но путь ей преградил второй грузчик — он волок несколько стульев.

— Стулья? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал расставлять их кругом в центре комнаты.

Тем временем первый грузчик внес столик — круглый, с покрытой пятнами крышкой вишневого дерева, на сильно поцарапанной ножке. Столик явно не сочетался со стульями — те были сделаны в псевдовиндзорском стиле из какого-то более светлого дерева, вероятно из ясеня, и Жанна подумала, уж не американец ли хозяин всей этой мебели. Жанна держала антикварную лавочку, и ей показалось странным, как это мужчина мог собрать такой разномастный набор. Впрочем, откуда ей было знать, что мебель раньше стояла в различных номерах старой гостиницы.

— А стол куда? — спросил грузчик.

— Не знаю, — сказала Жанна, сделав вид, будто это ее квартира. — Он решит.

Вторжение грузчиков испортило ей настроение: судя по мебели, квартиру уже снял кто-то другой. Она снова направилась к двери, настроившись уйти, и снова ей преградили дорогу: на сей раз грузчики волокли двуспальный матрас, сгибаясь под его тяжестью. Они свалили ношу в маленькой комнате дальше по коридору, так что одним концом матрас остался торчать из двери.

Когда они уходили, Жанна дала каждому по пятифранковой бумажке.

Теперь путь к бегству был свободен — но слишком поздно. Внезапно и резко щелкнул закрытый замок. Она выглянула в коридор и увидела широкую спину Пола, облаченную в знакомое пальто.

Впервые в жизни на Жанну напал самый настоящий ужас. Ее мысли забились, как птица в западне. Ну почему она не ушла раньше, когда было можно? Отступив в комнату, она упала в кресло, подтянула под себя длинные ноги, обняла их руками и застыла с отрешенным видом. Прислушиваясь к его приближающимся шагам, она повернулась таким образом, чтобы не видеть его лица, когда он появится. Она совсем было собралась разыграть удивление, но он, войдя, даже не посмотрел в ее сторону. Глубоко засунув руки в карманы пальто, он начал прохаживаться, разглядывая мебель с несколько презрительной миной.

Так он приблизился к креслу, в котором сидела Жанна. Она собиралась объяснить ему, что пришла всего лишь затем, чтобы вернуть ключ, но не хотела начинать разговор: вдруг он первый даст ей как-то понять, что рад ее приходу.

Но его первая фраза прозвучала прямым приказанием:

— Кресло будет стоять у окна.

Не успела она открыть рот, как Пол с недюжинной силой приподнял кресло за подлокотники и, оторвав передние ножки от пола, оттащил его вместе с сидевшей в нем Жанной к окну. Затем выпрямился, снял пальто и небрежно бросил на спинку стула. Под пальто был светло-серый пиджак в мелкую клетку и водолазка, которая изрядно его молодила. С их предыдущей встречи он успел побриться и как следует причесаться. На взгляд Жанны, теперь у него был почти представительный вид. Она подумала, что это ради нее он привел себя в порядок, и перестала бояться.

Тем не менее она сказала, как бы оправдываясь:

— Я пришла вернуть ключ.

Он пропустил ее слова мимо ушей.

— Давай-ка помоги, — приказал он.

Тон, каким это было сказано, напрочь исключал возражения. Жанна вскочила словно по команде «смирно» и скинула пальто, ощущая всем телом, что с тех пор так и не удосужилась натянуть трусики. Она тряхнула головой, обрушив на плечи волну рыжеватых волос. Платье из синтетики вызывающе облегало ее высокую грудь, но Пол был занят другим.

— Быстро ты, однако, вселился, — сказала она, кивнув на ключ, который до этого положила на столик. — Я-то пришла, чтобы отдать ключ тебе.

— Плевал я на ключ.

Он поднял за спинку один из стульев, сунул Жанне, впервые поглядев ей в лицо, и распорядился:

— Расставь вокруг стола.

Жанна передернула плечами, но послушалась. Повиноваться этому незнакомцу, который совсем не считался с приличиями, доставляло ей какое-то извращенное наслаждение, но в то же время ей было не по себе.

— Я вообще хотела выбросить ключ, — сказала она, не оборачиваясь, и для храбрости провела пальцами по твердой лакированной спинке стула, которая поверху была на ощупь полукруглой и резной. Указательным пальцем она медленно провела по изгибу, проследив взглядом за движением своего длинного ломкого ногтя.

— Но так и не смогла, — продолжала она. — Какая же я дурочка!

Маленькое признание, на которое, полагала она, он так или иначе отреагирует. Она же раскрылась ему в своей беззащитности, это-то он должен понять. Он ведь тоже человек, хоть есть в нем что-то жестокое и агрессивное.

Жанна повернулась к нему, но его уже не было в комнате.

— Эй, ты, — раздраженно окликнула она, огорченная и одновременно не поверившая собственным глазам: ему и вправду было на все наплевать, и это после всего, что случилось утром! — Где ты там? Мне нужно идти.

Ответа не последовало. Она было подумала, что он ушел, но пальто — вот оно, висит на спинке стула. И снова ей стало страшно. Где же он?

Она миновала гостиную, где под простыней пылилась старая мебель, и вышла в коридор.

Он стоял у двери в маленькую комнату, разглядывая выступающий конец матраса, одной рукой упершись в бок, другой опираясь о стену.

— В маленькой комнате матрас не поместится, — констатировал он, словно это и без того не было ясно.

— Я не знаю твоего имени, — сказала Жанна.

— У меня нет имени.

Вот те раз, подумала Жанна.

— Сказать тебе, как меня зовут?

— Нет.

— Но меня…

Она никак не ожидала удара. Он, похоже, всего лишь дернул кистью, но тыльной стороной крепким ударом повернул ей голову. У Жанны отвалилась челюсть и распахнулись глаза — настолько это было внезапно, жутко и гнусно.

— Не хочу я знать твоего имени, — заявил он с угрозой, упершись взглядом в ее глаза. — Нет у тебя имени, и у меня тоже нет. Тут никого никак не зовут. Никого!

— Ты чокнутый, — всхлипнула Жанна, схватившись за щеку, и расплакалась.

— Может, и чокнутый. Но я ничего не желаю знать о тебе. Плевать мне, где ты живешь и откуда взялась. Ничего не хочу знать. Ничего! Ясно?!

Он уже перешел на крик.

— Ты меня напугал, — пожаловалась она, утирая слезы.

— Ничего! — повторил он. Теперь он говорил спокойно, глядя ей прямо в глаза. — Мы с тобой будем встречаться здесь и не будем знать, кто как живет за стенами этой квартиры.

Его голос оказывал на Жанну гипнотическое действие.

— Но почему? — робко спросила она.

Полу не было ее жалко. Он подошел и положил руку ей на горло. Под мягкой и нежной кожей прощупывались напряженные сухожилия.

— А потому, — сказал он, — что имена нам тут ни к чему. Мы забудем все, что знаем, — всех знакомых и все наши дела, всю нашу жизнь. Забудем все напрочь.

Она попыталась это представить.

— Но я не смогу. А ты сможешь?

— Не знаю, — признался он. — Ты боишься?

Она не ответила.

Пол начал не спеша расстегивать на ней платье. Наклонился поцеловать Жанну, но та отвернулась.

— Сейчас не хочу, — сказала она, опустив глаза. — Позволь мне уйти.

Пол сжал ее руку. Впустую.

— Завтра, — пробормотала она, поднесла его руку к губам и поцеловала. — Прошу тебя, завтра я тебя захочу.

Они застыли, глядя друг другу в глаза, — тюремщик и его нежная поднадзорная, — и никто не знал, что за этим последует.

— Ладно, — наконец вымолвил он. — Добро. Так хоть в привычку не войдет.

Он склонился к ней, запустив руку ей в волосы, вдыхая ее запах.

— Не целуй, — попросила она. — Поцелуешь — я не смогу уйти.

— Я тебя провожу.

Они медленно прошли по коридору, словно не желая расставаться. Не касаясь друг друга, они тем не менее остро ощущали взаимное притяжение и то, чем способна их одарить телесная близость. Именно это их связывало намертво. Пол отомкнул дверь, Жанна вышла на площадку.

Она обернулась попрощаться, но тяжелая дверь уже затворилась.

Глава пятая

После ухода Жанны Пол испытал не душевный подъем, а всего лишь мрачное чувство превосходства. Большего он и не ждал, но даже это выветрилось у него из памяти, когда он вернулся в гостиницу, ощутил вонь гниющей рыбы из сточной канавы на улице, куда опрокинулся мусорный бак, услышал вопли, про которые сперва подумал — где-то кого-то истязают, и лишь потом сообразил, что это орет оставшийся без присмотра младенец. Он задался вопросом, кричала ли Роза, кончая с собой, однако решил, что она ушла от него молча, как жила с ним все эти годы. Этим своим молчанием да еще тем, что не оставила ему предсмертной записки, она уязвила его глубоко и надолго. Жизнь вообще была в его глазах грязью, мерзостью и мукой: любой резкий звук или досадная мелочь действовали ему на нервы, так что порой он с огромным трудом удерживался от диких выходок.

В холле гостиницы не было ни души. За маленькой конторкой, на которой лежала потрепанная регистрационная книга, — Пол держал ее лишь постольку, поскольку этого требовали правила, а не потому, что его интересовали фамилии постояльцев, — находилась его комната, и дверь в нее стояла открытой. Там кто-то был. Пол тихо скинул пальто, бросил на конторку и скользнул в дверь. Сейчас он бы с радостью схватился с кем-нибудь врукопашную, но это была его теща, флегматичная женщина средних лет в простом черном пальто и шляпе с вуалью. Веки у нее покраснели, под глазами набрякли мешки, похожие на синяки. Толстый слой пудры не мог полностью скрыть нездоровую бледность кожи. Она вытащила ящик комода и стоя лихорадочно рылась в Розиных вещах.

Он не стал ей мешать. Матушка — она сама попросила так ее называть, и он легко привык к этому обращению — вызывала у него смешанные, однако отнюдь не плохие чувства. Она и ее муж-лизоблюд относились к мелкой буржуазии, которую Пол презирал; но он знал, что теща любила дочь и безуспешно старалась ее понять. Пол считал, что только он понимает Розу, и жестокий удар, нанесенный по этой самонадеянной убежденности прошлой ночью, заставил его проявить теперь к теще больше терпимости. В конце концов, Матушка сама отдала им гостиницу, хотя ни к чему хорошему это не привело. Возможно, у них бы что-нибудь получилось, если б они уехали из Парижа…

Она обернулась и увидела Пола. С секунду они помешкали, потом разом шагнули друг другу навстречу и обнялись. Пол ощутил под руками ее плотное тело и вспомнил, как они с Розой по воскресеньям ездили поездом в свой летний домик недалеко от Версаля. Матушка неизменно давала им в дорогу рагу или еще какую-нибудь немудреную снедь и местное белое вино, сухое и немного шипучее, которое не пьянило.

— Я приехала пятичасовым, — сказала она и взглянула на него устало и горько. — О господи, Пол, — всхлипнула она.

Ему нечего было ей сказать, он страшился расспросов. Быть может, она поймет, что всякие вопросы бессмысленны. Она отвернулась и принялась, будто что-то ее заставляло, перебирать бумажки, пуговицы, булавки и другие личные мелочи на столике у постели Пола.

— Отец в постели, с астмой, — сообщила она. Ни она, ни Пол не жалели, что старик не приехал: у него не лежала душа ни к зятю, ни к дочери, хотя он из трусости не говорил об этом прямо. — Доктор его не пустил. Оно и к лучшему.

Она подошла к платяному шкафу и открыла его, не спросившись у Пола; порылась в платьях Розы, провела рукой по верхней полке, одну за другой достала Розины сумочки и грудой свалила на постель. Каждую она переворачивала и встряхивала, но обнаружила только старую губную помаду.

— Что вы ищете? — с растущим беспокойством спросил Пол. Пожалуй, их обоюдной симпатии надолго не хватит, подумалось ему.

— Какого-нибудь объяснения, — ответила Матушка. — Письма, знака. Быть того не может, чтоб моя Роза ничего не оставила родной матери. Ни единого словечка.

Она разразилась долгими захлебывающимися рыданиями. Пол собрал сумочки, положил на полку, закрыл шкаф. На шкафу стоял чемодан, где Роза хранила всякие памятные мелочи; Пол уперся в него взглядом. Не имеет смысла показывать их ей, они все равно ничего не объясняют.

— Я же сказал вам по телефону, — произнес он. — Она ничего не оставила. Искать бесполезно.

Он поднял большой парусиновый саквояж, с которым она приехала, и почувствовал — тяжеловато для короткой поездки. Ему не хотелось, чтобы она задерживалась в гостинице: своим видом она напоминала ему о Розе и обо всех вопросах, оставшихся без ответа.

— Вам нужно отдохнуть, — сказал он тоном, исключающим возражения. — Наверху есть свободные комнаты.

Пол повел ее к лестнице. Матушка заметила, как износилась дорожка и как вылезает из-под прутьев на каждой ступеньке; не ускользнуло от ее внимания и то, что круглый плафон медной лампы у конторки дал трещину, а прозрачные каемки на матовых стеклах в парадной двери с год как не протирались. Появился в гостинице и запах, какого она не помнила, — вроде запаха старого камамбера[8], — и она вдвойне порадовалась, что муж не поехал.

На лестнице они разминулись с чернокожей парой — алжирцем-саксофонистом и его женой; на обоих были чуть слишком просторные пальто, оба обнажили в улыбке белые ровные зубы. Пол им кивнул, но Матушка остановилась и проводила их взглядом. Когда она была тут хозяйкой, чернокожих в гостиницу не пускали. Она удивленно воззрилась на Пола. Он ответил ей спокойным невыразительным взглядом. Он не собирался выслушивать от нее жалобы, повернулся, прежде чем она успела открыть рот, и пошел наверх.

Дата добавления: 2015-05-06