Последнее танго в Париже 5 страница

Она снова расплакалась и повесила трубку. Всем от нее что-то нужно, ей некогда отдохнуть, негде приткнуться. Ею пользуются как вещью; от чего-то ей придется отказаться. Она подумала про Тома, как он со своей камерой проникает в самые потаенные уголки ее жизни. Вот уж этому, конечно, пора положить конец.

Она вышла из brasserie[13], торопливо вернулась на станцию метро, спустилась на платформу; Том должен был прибыть на соседнюю, через путь. Она ждала, глубоко засунув руки в карманы пальто, провожая взглядом ярко-красные поезда, и думала о Поле; слезы высохли; ее раздирали противоречивые чувства.

Том стоял на противоположной платформе и в упор смотрел на Жанну.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он направился к лестнице, но Жанна его остановила.

— Не ходи! — крикнула она. — Стой где стоишь.

Том был раздражен и одновременно сбит с толку. Он окинул взглядом платформу и лишь затем спросил:

— Почему ты не захотела поговорить по телефону? Почему именно здесь?

«Потому что здесь тебе до меня не дотянуться», — хотелось сказать Жанне. Здесь ей ничего не грозило, хотя бы в эту минуту.

— Найди себе другую, — заявила она.

— Для чего?

— Для своей картины.

Тома как током прошило.

— Почему?

— Потому что ты используешь меня в своих интересах, — сказала она. — Потому что заставляешь делать то, чего я никогда не делала. Потому что отнимаешь у меня время… — эти упреки она давно хотела бросить Тому в лицо, но не могла, и снова заплакала от усталости и чувства бессилия, — и потому что мне приходится делать все, что придет тебе в голову. С фильмом покончено, ясно?

Том в замешательстве простер к ней руки. Подкатил поезд, скрыв их друг от друга, и Жанна поняла, что это конец: поезд отойдет, унося с собой Тома, и все ее проблемы разрешатся сами собой. Она благодарила судьбу, что нет времени ни радоваться, ни мучиться. Все просто-напросто завершилось.

Поезд ушел. Тома не было.

Она повернулась — он стоял у нее за спиной.

— Хватит меня насиловать! — завизжала она.

Они сцепились, как остервенелые коты. Он неловко стукнул ее кулаком, но удар скользнул по плечу, не причинив боли. Она в ярости с размаху хлестнула его сумочкой. Их потасовка напоминала бузотерство детишек в песочнице. Они беспорядочно молотили воздух руками, ругались, наконец выдохлись и упали друг другу в объятия.

Глава одиннадцатая

Алжирец, похоже, не знал отдыха. Прерывистые мелодии, которые он извлекал из своего саксофона, напоминали Полу муки живого существа, загипнотизированного собственным плачем. Пол вытянулся на кушетке в своей комнате так, чтобы видеть в холле конторку и лампу, горевшую вполнакала. Ядовито-зеленый неоновый круг рекламы «Рикар» на противоположной стороне улицы как бы замыкал собою самый дальний предел его мирка. Пол задремал.

Он проснулся разом, ощутив у себя на груди чью-то руку. В полумраке он различил массивный силуэт тещи; кутаясь в шаль, она примостилась на краешке кресла.

— Эта музыка мне спать не дает, — пожаловалась она.

На миг Полу привиделось, что это Роза, — похожий голос и такое же прикосновение.

— Я пришел в эту гостиницу на одну ночь, — как во сне произнес Пол, — а застрял на пять лет.

— Когда мы с отцом содержали эту гостиницу, народ приходил сюда спать.

В ее голосе не было укора, но Пол знал, что она его осуждает.

— А теперь чем тут только не занимаются, — заметил он чуть ли не с гордостью. — Скрываются, принимают наркотики, играют на инструментах…

Ее рука давила ему на грудь нестерпимым грузом. Одна мысль о человеческой плоти, стиснутой в этих убогих стенах, — его ли, ее или постояльцев — вызывала у него отвращение. В ее жесте он уловил нечто помимо утешения.

— Уберите руку, — попросил он.

Но ей казалось, что она постигает его одиночество. В конце концов, он был Розе мужем, и ее долг — облегчить ему боль. Прикосновение к нему успокаивало и ее тоже. Она чувствовала, что Роза выбрала в мужья того, кого считала настоящим мужчиной.

— Ты не одинок, Пол, — шепнула она, ощущая под пальцами его широкую грудную клетку. — Я рядом.

Он осторожно приподнял ее руку и стал разглядывать; она испытала прилив благодарности. Потом поднес руку ко рту и внезапно, со звериной сноровкой, цапнул зубами.

Матушка охнула и, схватившись за кресло, попыталась от него отодвинуться. Укушенную руку она прижимала к груди.

— Ты сумасшедший! — крикнула она. — Теперь я начинаю понимать… — и осеклась.

Пол знал, что она хотела сказать: что это он довел Розу до самоубийства. Он не возражал выступить и в этой роли: она была ничуть не нелепей, чем его нынешнее амплуа — овдовевшего мужа, тайного любовника, управляющего гостиницей.

Он вскочил с кушетки.

— Хотите — покончу с этой музыкой? — спросил он и пошел через комнату к электрощитку. — Прекрасно, сейчас они у меня заткнутся.

— Что ты задумал, Пол? — со страхом спросила она.

— В чем дело, Матушка, вы что, боитесь? — спросил он, переходя на английский; он говорил захлебываясь, с презрением. — Не волнуйтесь, бояться вам нечего. Ничего не стоит заставить их перетрусить.

Он выключил рубильник, и дом погрузился во мрак. Она охнула и вцепилась в кресло. Пол надвинулся на нее.

— Хотите знать, чего они боятся? — спросил он громким голосом. — Так я вам скажу. Представьте себе, темноты, вот чего.

Он грубо схватил ее за руку и вывел в холл.

— Идемте, Матушка, познакомлю вас с моими приятелями.

— Свет, — сказала она, — свет включи!

Он потащил ее к лестнице. Саксофон захлебнулся и смолк. На верхних этажах захлопали двери, зашаркали подошвы, послышалась приглушенная разноязыкая речь.

— По-моему, вам пора познакомиться кое с кем из наших жильцов, — произнес Пол с отчаянной иронией и крикнул в лестничную клетку: — Эй, ребята! Поздоровайтесь с Мамочкой!

На площадке второго этажа зажгли спичку, выхватив из мрака призрачные бесформенные силуэты. Вспыхнула еще одна спичка и осветила лица — он вот уже много лет видел их изо дня в день: людское отребье, к которому принадлежал и сам он, бренное, нелепое и трусливое, а потому, в его глазах, тем более презренное.

— Мамочка! — заорал он, показав одной рукой на смутные лица, а другой вцепившись ей в предплечье. — Вот это наш мистер Алкаш Запойный. А там мистер Саксофон, наш сбытчик-добытчик, Мамочка, он нас от случая к случаю героинчиком балует…

Она попыталась вырваться.

— Отпусти! — зашипела она, но Пол не ослабил хватки.

— … А вот там прекрасная мисс Королева Сосалок 1933 года. Она и сейчас неплохо берет, если вынет вставную челюсть. Поздоровайтесь с ними, Мамочка! Эй, вы, это наша Мамочка, слышите?!

Разноязыкий ропот стал громче.

— Свет, Пол, — взмолилась она, — включи свет.

— Как, Мамочка, вы тоже боитесь темноты? Она боится темноты, — сообщил он постояльцам. — Ай-ай-ай, бедняжка. Ладно, солнышко, уж я о вас позабочусь. Сейчас все будет в порядке.

Он зажег спичку, и его искаженное мукой лицо выступило из мрака. Он издал протяжный невеселый смешок, отбросил спичку и вернулся в комнату. Включил рубильник, и свет зажегся. Как легко было их напугать, подумал он. Им, похоже, одинаково страшно что самим убить, что быть убитыми.

Он вернулся в холл. Постояльцы, кто в халатах, кто в наброшенных на голое тело плащах, разбрелись по своим номерам, ворча, как потревоженные звери. Теща Пола стояла, вцепившись в перила, и глядела на него так, словно видела первый раз в жизни.

С улицы вошел постоялец с рулоном газет под мышкой. Он был старше Пола, однако вид имел нарядный и представительный. На нем были чистое пальто и тирольская шляпа, которую он тут же и снял.

— Привет, Марсель, — равнодушно сказал Пол и подал ему ключ.

Марсель любезно поклонился Матушке и поднялся наверх. Она проводила его одобрительным взглядом.

— Он вам понравился, Матушка? — спросил Пол.

Она почуяла в его вопросе очередной подвох и не ответила. Он презрительно улыбнулся и покачал головой. Вот она — последняя и сокрушительная насмешка, которую припас ему этот вечер.

— Так вот, — произнес он, — Марсель был любовником Розы.

Глава двенадцатая

Время, стиснутое нарядными фасадами каменных зданий на улице Жюля Верна, остановило свой бег. Приходя сюда, Жанна сперва непременно оглядывалась, опасаясь встретить взгляд кого-нибудь из знакомых. Она запомнила, в каком порядке стоят припаркованные у обочины автомобили, досконально изучила яркий ободранный тент кафе и вечно пустующие строительные леса напротив многоквартирного дома, куда приходила далеко не впервые.

Она с удовольствием окунулась в прохладный душный полумрак подъезда. Оконце консьержки было закрыто, дом, как всегда, казался безлюдным. Жанна — она несла портативный проигрыватель — вошла в кабину лифта и поставила проигрыватель на пол, между ног. Как всегда, мысль о Поле тревожила ее все сильнее: она и хотела его, и боялась застать в квартире. Но их последняя встреча завершилась так необычно, так нежно, что чем выше она поднималась, тем радостнее становилось у нее на душе.

Когда она вставила ключ в замочную скважину, ей показалось, что она уловила все ту же ускользающую ритмичную музыкальную ноту. Дверь распахнулась в пустую, как ей показалось, квартиру. Ее шаги отдались от плит гулким эхом, взгляду открылись освещенная солнцем половина круглой гостиной и столь знакомый матрас.

— Есть тут кто? — позвала она, зная, что никто не ответит.

Она опустила проигрыватель на пол и посмотрела на сваленную в кучу мебель. Груда под простыней выглядела несколько зловеще. Жанна шутливо обратилась к ней, словно пытаясь приуменьшить охватившее ее разочарование:

— И тут что-то не так? Тоже свои неприятности, hein[14]?

Жанна не видела Пола — тот молча лежал в дальнем углу, от всего отрешенный. На полу перед ним валялись обгрызенный кусок камамбера, горбушка хлеба и нож. На Поле были только брюки и нижняя рубашка, волосы всклокочены, вокруг глаз — черные круги от недосыпания. Наконец он произнес, не удостоив ее взглядом:

— Масло на кухне.

Жанна резко повернулась.

— Так ты здесь, — сказала она, постаравшись скрыть испуг. — Почему не отвечал?

— Ступай принеси масло, — приказал он.

— Я спешу, у меня деловая встреча.

— Ступай принеси масло!

Она воззрилась на него, ничего не понимая. Накануне он говорил ей одно, а теперь валялся на неметеном полу в скотском виде, опершись на локоть и даже не смахнув с губ хлебных крошек. Он мял корочку сыра, словно посаженный в клетку зверь в ожидании кормежки.

Жанна пошла на кухню и принесла брикет масла, упакованный в фольгу. Она бросила его на пол под нос Полу, и этот робкий протест, казалось, впервые заставил его обратить на нее внимание. Пол посмотрел на нее снизу вверх с выражением некоторого любопытства. Она в первый раз бросила ему вызов, но уйти от него у нее не было сил.

— Нет, я просто понять не могу, — сказала она на своем ломаном английском, усевшись перед ним скрестив ноги, — почему ты так чертовски уверен, что я буду к тебе возвращаться?

Вместо ответа Пол намазал горбушку маслом и сжевал, громко чавкая. Отшвырнув кусочек фольги, он вытер губы тыльной стороной кисти. Он не станет ее удерживать, но, если она останется по доброй воле, — что ж, он подвергнет ее испытанию.

— Или ты думаешь, — с издевкой спросила она, переходя на французский, хоть и знала, что ему предпочтительнее говорить по-английски, — что развалившийся на полу в пустой комнате американец, который жрет сыр и засохший хлеб, так уж интересен?

Она провоцировала его, но он и бровью не повел. Самый его вид ее одновременно отталкивал и возбуждал. Она не могла понять, почему он, такой грязный и неухоженный, сексуально ее притягивает, хотя при этом унижает и злит, как не могла понять и его презрительное отношение к ней. В Поле же еще с вечера нарастали злость и слепое отчаяние, и теперь он решил на ней отыграться — просто потому, что она оказалась рядом. В конце концов, она представляла собой всего лишь женское тело, как оно и подразумевалось соглашением между ними.

Жанна раздраженно забарабанила пальцами по паркету. Затем постучала костяшками пальцев. Звук получился какой-то полый.

— Ой, что там? — спросила она, опять постучав. — Кажется, пусто. Слышишь?

Пол приподнялся и подполз к Жанне. Постучал кулаком по полу, затем провел пальцами вдоль края ковра, задрав его там, где, судя по всему, находился полый тайник.

— Не вскрывай, — попросила Жанна.

— Почему?

— Не знаю. Но не вскрывай.

Она схватила его за руку.

— В чем дело? — сказал он. — Что, уж и открыть нельзя?

Он следил за ней с возрастающим любопытством. Ему ничего не стоило отковырнуть паркетину, но он решил не спешить. Его возбуждало противодействие Жанны.

— Постой-ка, — произнес он, вырвав руку. — Может, там драгоценности. Или золото.

Жанна отвела глаза. Она не хотела, чтобы он вскрыл тайник, но не желала объяснять ему почему.

— Ты что, боишься? — поддел он. — Ты все время боишься.

И снова взялся за паркетину.

— Не нужно, — сказала она. — Может, там какая семейная тайна.

Пол убрал руку.

— Семейная тайна? — переспросил он с обманчивой кротостью послушного мальчика. — Сейчас я тебе все объясню про семейные тайны.

Схватив Жанну одной рукой за шею, а другой за предплечье, он прижал ее лицом к полу. Слово «семейный» в ее устах привело его в слепую ярость. Она еще будет тут рассуждать о том, что — так уж получилось — он ненавидел самой лютой ненавистью: о семье, этом великом институте морали, неприкосновенном божественном установлении, призванном воспитывать добрых граждан в духе добродетели, о самом средоточии всех добродетелей. Сейчас он ей покажет!

Жанна слабо сопротивлялась.

— Что ты делаешь? — вскрикнула она, когда он, просунув руку у нее между ног, расстегнул ей джинсы.

— Хочу объяснить тебе про семью, — сказал он, одним рывком содрав с нее штаны и обнажив ягодицы, — про этот святой институт, призванный насаждать в дикарях добродетели.

Жанна, задыхаясь, боролась из последних сил. Пол навалился на нее всем телом, вцепившись рукой ей в шею. Он, похоже, и сам не знал, что хочет с ней сделать, но тут ему на глаза попалось масло. Он ногой подтянул пакетик.

— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.

— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!

Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.

— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…

— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…

Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.

— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…

— Детей…

Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.

— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.

— Где ломают… волю…

Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.

— Где свободу убивает… — продолжал он.

— Свободу…

— Свободу убивает себялюбие.

Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.

— Семья…

— Семья, — простонала она, затихая.

— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!

Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.

— Открой, — приказал он.

— Зачем? — всхлипнула Жанна.

Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?

— Открой.

Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.

Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.

Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.

Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:

— Merde![15]

Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.

— Эй, ты! — окликнула она.

Он повернул голову и пробормотал:

— Что тебе?

— У меня для тебя сюрприз.

— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.

— У меня для тебя сюрприз.

Пол привстал на колени и застегнул брюки.

— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.

Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.

— Какой сюрприз?

— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.

Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.

— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.

Жанна и сама не могла понять.

— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.

На глазах у нее показались слезы.

— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.

— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.

— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?

— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.

— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.

Жанна вскочила:

— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.

— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.

Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.

— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.

— Что я?

— Ты не хочешь покончить с собой?

И Пол впервые ей улыбнулся.

— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.

Глава тринадцатая

Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго[16]. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.

Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.

Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.

— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.

— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.

Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17].

Том задал Жанне вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Сую нос в чужие дела.

Она улыбнулась в камеру.

— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.

— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.

— Что именно?

— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.

— Почему только в этот период?

— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.

Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:

— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.

— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.

— Дурного вкуса?

Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.

— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?

— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.

— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?

— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…

— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?

— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.

— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.

— Нет, мне это нравится.

Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.

— В моей работе, — пояснила она, — прошлое волнует воображение. Что ни вещь, то находка со своей собственной историей. Представь себе, я однажды раскопала будильник, принадлежавший палачу города Парижа.

— Ну и мерзость! Неужели ты бы захотела держать на столике у постели будильник заплечных дел мастера?

Она подскочила к нему, уперев руки в бока.

— Ты что, и вправду хочешь подраться? — спросила она. — Или просто не терпишь антиквариата?

— Я слушаю, как ты торгуешь старьем, рассуждаешь об этом отвратительном будильнике… — Он замолк, постарался совладать с голосом и продолжил: — И смотрю на тебя, такую здоровую, чистую, современную…

— Современную? — рассмеялась она. — Что значит — «современная»? Всего лишь мода. Посмотри вокруг. В одежде фасоны тридцатых— сороковых годов…

— Про одежду я понимаю. Я сразу начинаю думать о кино, — он развел руками, задрав голову к небу, — о звездах, когда в кино и в самом деле были звезды. Рита Хейворт…

Жанна с досадой покачала головой:

— Когда речь идет о кино, тут ты понимаешь. Что ж, это способ уйти от настоящего. Сейчас мне шьют платье по образцу того, в котором мама сфотографировалась в 1946 году. Она была очень красива, с этими квадратными плечами…

— Что ж, — прервал Том, — это способ уйти от настоящего.

— Куда легче любить то, что не задевает тебя впрямую, что на известном расстоянии от тебя. Вроде твоей камеры.

Это было уже своего рода обвинение. Том с обиженным видом повернулся к оператору и быстро распорядился:

— Расстояние! Сейчас увидишь… Дай-ка камеру. Дальше я буду снимать сам.

Он велел звукооператору подвесить микрофон.

— Пусть пишет. А вы все исчезните! — Он прогнал даже помощницу и повернулся к Жанне с рассерженным видом. — Я не живу тоской по прошлому. Настоящее время многое значит. Сядь на качели.

Он показал на ветхие качели, что были установлены на носу баржи. Жанна повиновалась — неожиданная инициатива с его стороны произвела на нее впечатление.

Устанавливая фокус, он продолжал:

— Покачайся немного. Пой.

Жанна начала покачиваться и замурлыкала «Девчонку на качелях»; она вошла в роль.

Том рассмеялся:

— Вот это другое дело. Знаешь, почему я их прогнал?

— Потому что разозлился. Или потому что хочешь остаться со мной наедине.

— А почему я хочу остаться с тобой наедине?

— Тебе нужно мне что-то сказать, — предположила она. — Без свидетелей.

— Браво! — воскликнул Том. — А что именно?

— Веселое или грустное?

— Секрет.

— Значит, веселое. А что за секрет?

— Посмотрим… — он сделал вид, что раздумывает, — секрет между мужчиной и женщиной…

— Ну, тогда это что-то непристойное, — рассмеялась она. — Или связанное с любовью.

— Да, связанное. Но не только.

— Секрет, связанный с любовью.

Она подперла рукой подбородок. Том по-прежнему прижимался глазом к видоискателю.

— Секрет, связанный с любовью, но не только с ней, — произнесла она. — Нет, не догадываюсь.

— Я хотел тебе сообщить, что ровно через неделю женюсь на тебе.

— Вот те раз!

— За тобой, понятно, последнее слово.

— А ты?

— Я решил. Все готово…

— Ох, Том, все это так странно и неожиданно, что просто невероятно.

— Кадр слегка подрагивает. От избытка чувств у меня дрожат руки.

Жанна начала раскачиваться, с каждым разом задирая ноги все выше.

— Ты еще не ответила, — окликнул он.

— Потому что ничего не понимаю.

Она залилась румянцем, улыбаясь широкой, уверенной улыбкой. Она смотрела вокруг — на воду канала, на хозяина-капитана, который складывал в ящики барахло с палубы, на дома, вдоль набережной, на голые платаны, на слаженный полет пары голубей в небе — и не могла собраться с мыслями. Качели постепенно замерли.

— Ну? — спросил Том. — Да или нет?

По его лицу пробежала тень беспокойства. Жанна обняла его за шею.

— Перестань снимать, — шепнула она. — Я ведь выхожу за тебя, а не за твою камеру.

Том ликовал; он подхватил с палубы старый спасательный круг и швырнул его в воду. К их удивлению, круг сразу пошел на дно.

Глава четырнадцатая

Дверь в подъезд дома, где жила мать, Жанна открыла своим ключом. Она взбежала по лестнице, не став вызывать лифт, — ей не терпелось поделиться замечательной новостью. Вид их просторной гостиной, обставленной удобной мебелью, несколько охладил ее пыл. Одну из стен украшали примитивное африканское оружие и произведения искусства, подобные тем, что висели на вилле. Комната была большая и светлая, однако в ней ощущались тоска по прошлому и утраченное время.

Жанна вбежала к матери.

Эта красивая женщина с тщательно уложенными по моде седеющими волосами была от природы наделена властной повадкой. Сейчас она стояла у постели, на которой беспорядочно громоздились старые военные мундиры. К груди она прижимала пару хорошо сохранившихся и до блеска начищенных сапог.

— Привет, мама, — сказала Жанна, обнимая мать.

— Ты рановато вернулась.

— Ага, так вышло.

Она прошлась по комнате, мимоходом полюбовалась на золотой галун одного из мундиров, провела рукой по каблукам сапог.

— У меня сегодня очень хорошее настроение, — сообщила она.

— Рада слышать.

Мать, подняв сапоги, не сводила с них восхищенного взгляда.

Дата добавления: 2015-05-06