Джейн Остин 3 страница

Вскоре, однако, ей пришлось пересмотреть свои планы. Мэри, которой довольно часто слегка нездоровилось, относилась очень серьезно к своему самочувствию и имела привычку требовать к себе Энн, как только с ней что‑то не ладилось. Так вот теперь, испытывая недомогание, она предчувствовала, что болезни не оставят ее в покое всю осень, а потому умоляла – или, вернее сказать, настойчиво требовала, поскольку едва ли это можно назвать мольбой, – чтобы вместо Бата Энн приехала в Апперкросс и оставалась там как можно дольше.

– Я просто не смогу обойтись без Энн, – объясняла Мэри свою просьбу, на что Элизабет ответила:

– Тогда я уверена, что ей лучше остаться, поскольку в Бате она абсолютно никому не нужна.

Всегда приятнее чувствовать себя кому‑то нужным (пусть даже просьба выражается не самым лучшим образом), чем абсолютно бесполезным и отвергнутым, поэтому Энн была рада, что может кому‑то помочь, что у нее появились обязанности, которые, помимо всего прочего, позволят ей остаться на какое‑то время в дорогой ее сердцу деревне. Надо ли говорить, что она с готовностью согласилась остаться.

Приглашение Мэри избавило леди Рассел от ее затруднений, и скоро было решено, что Энн приедет в Бат вместе с ней, пока же будет делить свое время между Апперкроссом и Киллинчем.

Все складывалось почти идеально, однако вскоре леди Рассел обнаружила в планах серьезный изъян, который очень сильно ее встревожил: как выяснилось, миссис Клей должна была ехать в Бат вместе с сэром Уолтером и Элизабет, поскольку являлась для последней важной и бесценной помощницей во всех делах. Леди Рассел была безумно расстроена, что подобное решение вообще было принято, – это ее удивляло, огорчало и пугало, – но кроме того, она понимала, насколько это унизительно для Энн: ведь миссис Клей была необходима, а Энн – бесполезна.

Энн привыкла к подобным унижениям, однако она не хуже леди Рассел понимала, насколько неосторожно было приближать к себе женщину, подобную миссис Клей. Энн была весьма наблюдательна и неплохо знала своего отца (хотя нередко даже жалела об этом), и она чувствовала, что столь тесные отношения вполне могут привести к более чем серьезным последствиям для семьи. Разумеется, сейчас ее отец был очень далек от чего‑нибудь подобного. У миссис Клей были веснушки, и неровные зубы, и некрасивые запястья, по поводу которых сэр Уолтер постоянно отпускал язвительные замечания в ее отсутствие, однако она была молода и в целом, безусловно, привлекательна. Притягательность же, которую придавали ей острый ум и подчеркнуто приятные манеры, была намного опаснее, чем чисто внешнее очарование. Энн так глубоко прониклась пониманием этой опасности, что сочла своим долгом поговорить с сестрой. У нее было мало надежды на успех, однако она понимала, что если события действительно станут развиваться так, как она предполагала, то положение Элизабет будет куда более плачевным, чем ее собственное, а потому не хотела, чтобы сестра когда‑нибудь упрекнула ее за несделанное предостережение.

Разговор состоялся, но Элизабет восприняла его как оскорбление. Она не понимала, как столь нелепое предположение могло прийти в голову, и с негодованием поручилась, что все останется в надлежащих рамках.

– Миссис Клей, – сказала она с теплотой в голосе, – никогда не забывает, кто она такая. Я знаю ее намного лучше, чем ты, и уверяю тебя, что ее взгляды на брак особенно безупречны. К неравенству в положении и состоянии она относится с большим неодобрением, чем большинство людей. Что же касается моего отца, то если он так долго оставался вдовцом ради нас, то как можно подозревать его сейчас! Будь миссис Клей красавицей, не спорю, мне, возможно, не следовало бы так много держать ее подле себя: не то, чтобы я хоть на минуту допускала, что отец решится на неравный брак, но он мог бы страдать от этого. Но ведь бедняжку миссис Клей нельзя назвать даже хорошенькой! Нет, я более чем уверена, что ее присутствие абсолютно безопасно. Можно подумать, ты никогда не слышала, как мой отец отзывается об изъянах ее внешности, которые, увы, нельзя не заметить, а ведь ты присутствовала при этом множество раз! Эти ее зубы! И эти веснушки! Лично у меня веснушки не вызывают такого отвращения, как у него: я знаю, что некоторых небольшое количество веснушек не слишком портит, но он‑то их не переносит! Ты же должна была слышать, как он отзывался о ее веснушках!

– Едва ли найдется такой изъян, – ответила Энн, – с которым приятные манеры постепенно не заставили бы примириться.

– Я думаю по‑другому, – коротко сказала Элизабет. – Приятные манеры могут добавить человеку приятных черт, но никогда изменить то, что в нем некрасиво. И потом, поскольку в любом случае мои интересы затронуты здесь больше, чем чьи‑то еще, я не вижу необходимости в твоих советах.

И все‑таки Энн была рада, что поговорила с сестрой (благо, теперь разговор был уже позади), и надеялась, что слова ее не пропадут даром. Даже отвергнув с негодованием всякие подозрения, Элизабет все же могла стать наблюдательнее.

Последний экипаж, запряженный четверкой лошадей, должен был вести в Бат сэра Уолтера, мисс Эллиот и миссис Клей. Все отъезжающие находились в превосходном настроении – сэр Уолтер даже был готов отвечать небрежными кивками на приветствия опечаленных его отъездом мелких арендаторов и земледельцев, если таковые повстречаются на пути, а в то же самое время Энн в полном одиночестве медленно шла по направлению к Киллинч Лодж, где должна была провести первую неделю.

Леди Рассел находилась не в лучшем настроении, чем ее молодая подруга, потому что с трудом могла смириться с тем, что отныне семья Эллиотов – не единое целое. Их респектабельность была для нее не менее важна, чем собственная, а ежедневное общение с ними уже давно стало дорогой сердцу привычкой. Для нее было слишком болезненно видеть их опустевший дом, и еще хуже – знать, что скоро здесь поселятся другие люди. Поэтому, чтобы не мучить себя слишком долго печальным и меланхоличным зрелищем, которое представляло собой теперь так сильно изменившееся поместье, а также не видеть приезда Крофтов, леди Рассел решила уехать из дома сразу, как только из него уедет Энн. Так и было сделано: как только Энн перебралась в Апперкросс, леди Рассел отправилась по своим делам.

Апперкросс был небольшим поселением, которое всего несколько лет назад полностью соответствовало староанглийскому стилю. Здесь было всего два дома, которые выделялись на фоне жилищ крестьян и мелких фермеров: большой особняк, который называли Главным Домом, имел высокие стены, могучие ворота и был окружен старыми, как и сам дом, деревьями, а также отличался основательностью постройки, и оставался неизменным на протяжении всего времени своего существования. Кроме него, был еще небольшой аккуратный домик, который когда‑то принадлежал приходскому священнику. Этот домик имел миниатюрный сад и буквально утопал в зелени винограда и грушевых деревьев. Когда молодой сквайр женился, домик переделали в коттедж для молодой четы, и теперь Коттедж Апперкросс, украшенный верандой, балконами и прочими милыми деталями был, пожалуй, не менее приятен глазу путешественника, чем более основательный и значительный Главный Дом, расположенный в четверти мили дальше.

Энн довольно часто жила здесь и была знакома с образом жизни хозяев не хуже, чем с порядками, которые царили в Киллинче. Обе семьи постоянно встречались на протяжении столь долгого времени, так привыкли приезжать друг к другу и уезжать в любое время, что привычки всех и каждого были вполне изучены. Поэтому Энн несколько удивилась, застав сестру в одиночестве, – ведь оставаясь одна, она практически неизменно заболевала и впадала в уныние. Будучи, бесспорно, более чувствительной, чем старшая сестра, Мэри все же сильно уступала Энн в разумности, уравновешенности и чуткости. Когда она была здорова, счастлива и в центре внимания, то ей нельзя было отказать ни в приятности нрава, ни в очаровательной веселости, однако малейшее недомогание полностью выбивало ее из колеи. Кроме того, она абсолютно не переносила одиночества: унаследовав немалую часть эгоцентризма Эллиотов, она была весьма склонна при малейшем огорчении чувствовать себя еще и полностью заброшенной и несправедливо позабытой. Что же касается внешности, то она уступала обеим сестрам, и даже в лучшие свои годы была не более чем просто «хорошей девушкой».

Сейчас она лежала на выцветшем диване в прелестной маленькой гостиной. Мебель здесь когда‑то была очень элегантной, однако солнце за четыре года сделало свое дело, да и присутствие в доме двух детей не могло пройти даром, а потому теперь все выглядело несколько выгоревшим и потрепанным. Когда появилась Энн, то вместо приветствия услышала следующее:

– Наконец‑то это ты! Я начала думать, что никогда тебя не увижу. Я так больна, что еле‑еле могу говорить. За целое утро я не видела ни одного живого человека!

– Мне очень жаль, что ты не здорова, – ответила Энн. – Но ведь судя по твоему письму, во вторник ты чувствовала себя прекрасно!

– Да, я старалась, чтобы все выглядело именно так. Я всегда стараюсь. Но на самом деле мне совсем не было так хорошо тогда, и уж конечно, я никогда в жизни не была, по‑моему, так больна, как все сегодняшнее утро. Во всяком случае, уверена, что я слишком слаба, чтобы оставаться одной. А что, если бы со мной вдруг случилось что‑нибудь ужасное, а я даже не смогла бы дотянуться до звонка! А леди Рассел, как я вижу, не соизволила приехать! Уверена, что она и трех раз не была здесь за это лето.

Энн сказала все, что подобает говорить в подобных случаях, и спросила Мэри о муже.

– О, Чарльз! Он на охоте. Я его не видела с семи часов. Он все‑таки уехал, хотя я говорила, как я больна. Он обещал не задерживаться, но до сих пор не вернулся, а ведь уже почти час дня! Уверяю тебя, я за целое утро не видела ни одной живой души.

– А разве с тобой не было твоих маленьких сыновей?

– Да, пока я могла выносить их шум. Они так неуправляемы, что приносят мне больше вреда, чем радости. Маленький Чарльз меня совершенно не слушается, и Уолтер постепенно становится точно таким же.

– Ничего, теперь ты скоро почувствуешь себя лучше, – бодро ответила. Энн. – Ты же знаешь, я всегда вылечиваю тебя, когда приезжаю. А как поживают в Главном Доме?

– Ничего не могу тебе о них сказать. Сегодня я не видела никого, кроме господина Масгроува, который просто приостановился и разговаривал через окно, даже не слезая с лошади. И хотя я сказала ему, как я больна, ни один из них не остался со мной. Для юных мисс Масгроув это, по‑видимому, не слишком приятно, а они никогда не пожертвуют своими интересами.

– Однако, возможно, ты увидишь их еще утром – ведь еще так рано.

– Мне они совершенно не нужны, уверяю тебя. По мне, они слишком много говорят и смеются. О, Энн, я так больна! С твоей стороны было очень жестоко не приехать во вторник.

– Но моя милая Мэри, вспомни, пожалуйста, какое обнадеживающее письмо ты мне прислала! Ты была так бодро настроена: писала, что чувствуешь себя превосходно, и мне не следует торопиться с приездом. И потом, ты же знаешь, что я хотела оставаться с леди Рассел как можно дольше. Да и помимо всего этого, я просто была очень занята: у меня было столько дел, что мне было бы трудно уехать из Киллинча раньше.

– Бог ты мой! Какие же такие дела могли быть у тебя?

– Очень много дел, уверяю тебя. Сейчас я всего не вспомню, но кое‑что могу сказать. Я делала копию каталога книг и картин отца, я несколько раз ходила в сад с Маккензи, пытаясь понять сама и объяснить ему, какие из растений Элизабет предназначены леди Рассел, я упаковывала свои вещи, разбирала книги и ноты, и мне пришлось заново укладывать чемоданы, потому что я не поняла вовремя, что собираются отправлять в фургонах. И, потом, у меня было еще одно дело, Мэри, самое утомительное из всех: мне пришлось обойти почти все дома прихода и со всеми попрощаться. Мне сказали, что люди этого хотят. Но на все это ушло так много времени!

– Вот как! – и, после некоторой паузы, – Но ты ничего не спросила у меня о вчерашнем ужине, а ведь ты знала, что мы были у супругов Пул!

– Так ты, все‑таки поехала? Я не спрашивала, потому что решила, что тебе придется отказаться.

– Ну, разумеется, я поехала. Вчера я прекрасно себя чувствовала. Со мной вообще все было в порядке до сегодняшнего утра. Да и странно было бы, если бы я не поехала.

– Я очень рада, что ты достаточно хорошо себя чувствовала, и, надеюсь, хорошо провела время на ужине.

– Ничего особенного. Всегда заранее знаешь, каким будет ужин, и кто будет приглашен. И это так безумно неудобно – не иметь собственного экипажа! Я ехала с господином и госпожой Масгроув, и нам было ужасно тесно. Они оба такие большие и занимают столько места! И потом, господин Масгроув всегда садится спереди, а мне пришлось тесниться на заднем сидении вместе с Генриеттой и Луизой. Очень вероятно, что сегодня я чувствую себя такой больной именно из‑за этого.

Еще немного стойкого терпения и показной бодрости со стороны Энн практически исцелили Мэри. Скоро она уже могла сидеть на диване и начала надеяться, что к обеду сможет подняться. Затем, забыв об этом, она уже была на другом конце комнаты, поправляя вазу с цветами, затем поела холодного мяса, а затем была уже вполне в форме, чтобы предложить немного прогуляться.

– Куда мы пойдем? – спросила она, когда обе были готовы. – Полагаю, ты не захочешь идти в Главный Дом, пока они не нанесли визит тебе?

– Я совершенно не против, – ответила Энн. – Никогда не стала бы думать о таких мелочах и церемониться, когда речь идет о людях, которых я знаю настолько хорошо, как господина и госпожу Масгроув.

– Да? Но они обязаны нанести тебе визит как можно скорее. Они должны понимать, на что ты имеешь право как моя сестра. Впрочем, мы можем пойти и посидеть с ними немного, а когда это будет сделано, мы сможем погулять в свое удовольствие.

Энн всегда считала эти отношения крайне неблагоразумными, однако оставила попытки что‑либо исправить, поскольку уверилась, что, хотя с обеих сторон постоянно имелись претензии и обиды, ни та, ни другая семья уже не могла без этого обходиться.

И они ходили в Главный Дом, и сидели там, обычно, целых полчаса в старомодной квадратной зале, с небольшим ковром и сияющим полом, порядок в которой преднамеренно нарушали дочери хозяев, используя для этого огромное фортепиано, арфу, подставки для цветов и маленькие столики, расставленные, как попало. О, если бы все это могли видеть те, кто изображен на портретах, украшающих стены! Если бы эти джентльмены в коричневом бархате и дамы в голубом атласе могли себе представить, что сталось с привычным порядком и строгостью стиля! Казалось, сами портреты взирали на все это с изумлением.

Масгроувы, как и их дома, находились в стадии перемен и, возможно, совершенствования. Отец и мать оставались верны староанглийскому стилю, молодежь же отдавали предпочтение новизне. Господин и госпожа Масгроув были очень хорошими людьми, дружелюбными, гостеприимными, хотя не слишком образованными и далеко не утонченными. У их детей были куда более современные взгляды и манеры. Это была довольно многочисленная семья, но, кроме Чарльза, взрослыми из младшего поколения были только Генриетта и Луиза – юные леди 19 и 20 лет, которые достигли в школе в Экстере всех необходимых успехов и теперь, подобно тысячам других юных леди, жили ради моды, счастья и замужества. Туалеты у них были самые изысканные, лица довольно хорошенькие, настроение, как правило, превосходное, манеры раскованные и приятные. Дома с ними считались, за его пределами они неизменно были всеобщими любимицами. Энн нередко думала о них как о счастливейших созданиях из всех, кого она знала. От желания поменяться с ними местами ее, как и многих из нас, спасало успокоительное чувство собственного превосходства – она не захотела бы отказаться от своего утонченного, гибкого ума ради доступных им радостей жизни. Она завидовала только тому, что между ними царили, казалось, идеальное понимание и согласие, а также дружелюбная и немного насмешливая взаимная симпатия, которой Энн была практически лишена в отношениях с обеими своими сестрами.

Их приняли с искренней сердечностью и наилучшим образом. Впрочем, Энн и так очень хорошо знала, что Главный Дом, как правило, был меньше всего повинен в возникающих сложностях. Полчаса незаметно пролетели за приятной беседой, и Энн вовсе не удивилась, что, в конце концов, Мэри настоятельно пригласила обеих мисс Масгроув прогуляться вместе с ними.

Глава 6

Еще до этого визита в Апперкросс Энн прекрасно знала, что переезд из одной семьи в другую, пусть даже живущую на расстоянии всего трех миль, довольно часто означает необходимость столкнуться с абсолютно непохожими разговорами, мнениями и взглядами на жизнь. Она всегда поражалась этой разнице, когда гостила здесь раньше, и всегда хотела, чтобы и другие Эллиоты имели возможность увидеть, насколько мало значения здесь придавалось вещам, которые постоянно были темой для разговора и предметом неослабного внимания в Киллинч‑Холле. Однако, несмотря на весь этот опыт, оказалось, что ей был необходим еще один урок, чтобы до конца осознать, насколько незначителен человек за пределами собственного круга. Она приехала в Апперкросс, переполненная чувствами и переживаниями, занимавшими в течение многих недель оба дома в Киллинче, и, разумеется, она ожидала куда больше интереса и сочувствия, чем то, что выразилось в весьма похожих между собой вопросах господина и госпожи Масгроув: «Итак, мисс Энн, сэр Уолтер и ваша сестра уехали?» и «И в какой же части Бата они, по‑вашему, предпочтут обосноваться?». В свою очередь, юные леди добавили только: «Надеемся, что МЫ будем в Бате зимой. Но помни, папочка, если мы поедем, то должны жить в соответствующих условиях. И, ради бога, только не на твоей любимой Королевской площади!». Что же касается Мэри, то она лишь озабоченно добавила: «Хорошо же мне будет, когда вы все уедете веселиться в Бат!».

Энн решила, что впредь постарается не замыкаться так на собственных переживаниях, и еще раз поблагодарила Бога за такого действительно неравнодушного друга, как леди Рассел.

Мужчины семейства Масгроув были заняты собственными делами, у них были лошади, собаки и газеты, которые требовали внимания. Женщины же все свое время отдавали дому, соседям, платьям, танцам и музыке. Энн показалось весьма разумным, что каждое маленькое общество предписывает своим членам сугубо определенные интересы, и надеялась, что пройдет не так уж много времени, и она тоже что‑то будет значить в этом маленьком мирке, в который она была перенесена силою обстоятельств. Учитывая, что ей предстояло провести в Апперкроссе по меньшей мере два месяца, она сочла себя просто обязанной как можно более полно переключить свое воображение, свою память и мысли на Апперкросс.

Энн не боялась этих двух месяцев. Мэри была не столь холодна и отчуждена, как Элизабет, и более доступна. Да и ничто другое в Коттедже не мешало приятному времяпрепровождению. С мужем сестры отношения ее всегда были самыми дружескими, что же касается детей, которые любили ее почти также, как свою мать, а уважали значительно больше, то общение с ними было для нее интересным, забавляло и позволяло полностью раскрыться.

Чарльз Масгроув был вежлив и дружелюбен. По уму и характеру он, безусловно, превосходил жену, но превосходство это не было столь критично, чтобы союз их вызывал сожаление. Чарльз не мог похвастать ни какими‑то выдающимися способностями, ни изяществом речи, ни особой утонченностью, хотя Энн и леди Рассел допускали, что более подходящая жена могла бы сделать его намного лучше. Действительно умная женщина сумела бы придать цельность его характеру, а его привычкам и стремлениям – полезность, рациональность и элегантность. Сейчас же единственной его страстью был спорт, и время растрачивалось по пустякам, без какой‑либо пользы: ни книги, ни что бы то ни было еще, его не интересовали. Он всегда находился в прекрасном расположении духа, на которое почти не влияли периодические депрессии жены, и стоически переносил ее капризы, что вызывало восхищение Энн. В целом, хотя у них частенько возникали небольшие разногласия (Энн рада была бы не иметь к этому отношения, но и муж, и жена постоянно обращались к ней за разрешением своих споров), они, видимо, могли считаться счастливой семьей. Их объединяло желание иметь побольше денег и получить от отца Чарльза какой‑нибудь внушительный подарок, но здесь, как и по многим другим вопросам его позиция была менее предосудительна: тогда как Мэри считала просто постыдным то, что такой подарок не был сделан, он признавал, что у отца могло найтись для денег другое применение, да и вообще, он имел право тратить их, как хотел.

Что же касается воспитания детей, то его теории на этот счет были намного лучше, чем ее, да и на деле у него все получалось не так плохо. – «Я мог бы управляться с ними гораздо лучше, если бы Мэри не вмешивалась», – частенько говорил он, и Энн ему верила, тогда как выслушивая жалобы Мэри, («Чарльз настолько избаловал детей, что я совершенно не могу добиться от них послушания»), она не испытывала ни малейшего желания подтвердить ее правоту.

Самым малоприятным в положении Энн было как раз то, что все изливали на нее свои откровения, и она невольно оказывалась в центре всевозможных жалоб и претензий, которые поверяли ей представители как старшего, так и младшего поколений Масгроувов. Поскольку было известно, что она имеет некоторое влияние на сестру, ее часто просили – кто прямо, кто намеками, – использовать это влияние, сильно преувеличивая, при этом, его возможности.

«Постарайтесь убедить Мэри не представлять себя постоянно больной», – таковы были просьбы Чарльза. Мэри же, когда была не в лучшем настроении, говорила примерно следующее:

«Уверена, что если бы Чарльз увидел, как я умираю, он и тогда не поверил бы, что со мной что‑то не так. Если бы ты захотела, Энн, то смогла бы убедить его, что я действительно очень больна – гораздо серьезнее, чем говорю».

Мэри заявляла: «Я терпеть не могу отправлять детей в Главный Дом, хотя бабушка всегда хочет их видеть. Она во всем им потакает, балует, как только может, да еще кормит таким количеством сладостей, что они непременно приезжают домой больные и весь день капризничают». А госпожа Масгроув, в свою очередь, едва оставшись наедине с Энн, немедленно пожаловалась: «О, мисс Энн, я бы так хотела, чтобы миссис Чарльз хоть немного научилась у вас обращению с детьми. С вами они просто неузнаваемы, хотя вообще‑то их совершенно неправильно воспитывают. Как жаль, что вы не можете повлиять на сестру! Бедняжки, они такие милые и здоровенькие – я говорю это совершенно беспристрастно, – но миссис Чарльз понятия не имеет, как следует обращаться с детьми. Прости меня Господи, иногда они бывают совершенно невыносимы! Уверяю вас, мисс Энн, если бы не это, я была бы рада видеть их в моем доме гораздо чаще. Я полагаю, миссис Чарльз недовольна, что я так редко их приглашаю, но вы же понимаете, мне все время приходится их одергивать: «не делайте то, не делайте это», и все время кормить пирожными, чтобы хоть как‑то удерживать в рамках, а все это чрезвычайно вредно для детей».

Мэри говорила, также, следующее: «Миссис Масгроув настолько уверена в своих слугах, что считает преступлением малейшее сомнение в их преданности и самоотверженности. А между тем я точно знаю, что ее старшая горничная и прачка, вместо того, чтобы выполнять свои обязанности, целыми днями слоняются по деревне. Я встречаю их всюду, куда бы не пошла, и уж точно невозможно дважды зайти в детскую и не увидеть их. Если бы Джемима не была самой преданной и надежной на свете гувернанткой, то это вполне могло бы испортить ее, потому что, по ее словам, они все время уговаривают ее прогуляться вместе с ними».

Госпожа Масгроув, впрочем, не отставала: «Я никогда не вмешиваюсь в дела невестки, потому что знаю, что это не принесет пользы, но ВАМ я могу сказать, мисс Энн, потому что вы, возможно, сумеете исправить положение. Дело в том, что я не очень хорошего мнения о ее гувернантке. О ней рассказывают странные вещи, и потом, она все время слоняется без дела. Кроме того, она слишком хорошо одета – это может плохо влиять на других слуг. Я знаю, что миссис Чарльз готова на нее молиться, но теперь, когда я намекнула вам, как обстоят дела, вы можете быть настороже и, если заметите что‑нибудь, не сомневайтесь и скажите, что об этом думаете».

Мэри, в свою очередь, жаловалась, что госпожа Масгроув была склонна не уступать ей первенство во время ужинов с другими семьями в Главном Доме, хотя первенство принадлежало ей по положению. Мэри не понимала, с какой стати она должна проигрывать в статусе только потому, что считалась в Доме своей. А однажды, когда Энн прогуливалась в обществе обеих мисс Масгроув, одна из них, рассуждая о положении в обществе, о людях с положением и о зависти некоторых к положению других, сказала:

– Я могу совершенно спокойно говорить с ВАМИ о том, до какого абсурда доходят некоторые, когда речь идет об их положении, поскольку всем известно, насколько спокойно и равнодушно вы сами относитесь к таким вещам. Я хотела бы, чтобы кто‑нибудь намекнул Мэри, что будет намного лучше, если она станет вести себя посдержаннее, и особенно, если перестанет так откровенно претендовать на место маман. Никто не ставит под сомнение ее право на главенство за столом, но было бы более уместно не настаивать на этом постоянно. Не то, чтобы маман это сколько‑нибудь волновало, но я знаю, что многим это слишком бросается в глаза.

Как могла Энн все это исправить? Она едва ли была в состоянии сделать больше, чем просто терпеливо выслушивать, смягчать обиды и оправдывать одних перед другими, а также ненавязчиво напоминать о терпимости, необходимой в отношениях между столь близкими соседями и родственниками – при этом она позволяла себе несколько больше настойчивости, когда речь заходила о ее сестре.

Во всем остальном визит Энн начался и продолжался очень хорошо. Ее собственное настроение улучшилось от перемены места и атмосферы, здоровье Мэри поправилось, поскольку теперь она не бывала в одиночестве, да и ежедневные визиты в Главный Дом были во многом приятны, поскольку не мешали обычному течению жизни в Коттедже. Дальнейшее сближение между семьями едва ли было возможно, поскольку они и так уже стали встречаться каждое утро и крайне редко проводили вечера порознь. Но Энн искренне считала, что эти вечера во многом проиграли бы, если бы на своих обычных местах не восседали господин и госпожа Масгроув, а их дочери не оживляли обстановку своей болтовней, смехом и пением.

Энн играла намного лучше обеих мисс Масгроув, но у нее не было голоса, она не играла на арфе, и у нее не было любящих родителей, которые бы сидели рядом и искренне восхищались, а потому мало кто обращал внимание на ее игру, и она прекрасно понимала, что ее просили сыграть либо из вежливости, либо чтобы подбодрить остальных. Она полностью отдавала себе отчет в том, что ее игра доставляет удовольствие только ей самой, но это было привычным ощущением. Так было с тех пор, как умерла ее дорогая мама – с 14 лет Энн была лишена счастья, которое испытывает человек, когда его слушают с любовью, когда им восхищаются и ценят по достоинству. В музыке она привыкла чувствовать себя абсолютно одинокой, а потому необъективность господина и госпожи Масгроув по отношению к игре дочерей и их равнодушие к талантам кого бы то ни было еще скорее было поводом для радости за них, чем для переживаний за себя.

Иногда в Главном Доме бывали и другие гости. Местное общество было не так уж велико, но к Масгроувам ездили абсолютно все, они чаще всех давали званые обеды, и чаще всего принимали гостей приглашенных или пришедших просто так, чем любая другая семья. Они были, безусловно, популярнее всех своих соседей.

Девушки обожали танцевать, и поэтому вечера нередко заканчивались небольшим импровизированным балом. Недалеко от Апперкросса жили родственники, которые находились в более стесненных обстоятельствах, а потому полностью зависели от Масгроувов во всем, что касается развлечений. Они готовы были прийти в любое время, играть и танцевать где угодно.

Энн же предпочитала на таких вечеринках оставаться у фортепиано, нежели принимать участие во всеобщем веселье, а потому нередко подолгу играла им танцевальные мелодии. Именно эта ее доброта в самом выгодном свете представляла господину и госпоже Масгроув ее музыкальные таланты, и она нередко слышала комплименты в свой адрес: «Прекрасно, мисс Энн! Просто превосходно! Потрясающе, как порхают ваши маленькие пальчики!».

Так прошло три недели, и наступил день святого Майкла. Теперь сердце Энн снова было переполнено Киллинчем. В любимый дом въезжают чужие люди… В этот день комнаты, мебель, рощи и виды имения во всех красках стояли перед глазами девушки. 29 сентября она не могла думать ни о чем другом. Вечером Мэри проявила мимолетное участие, случайно обратив внимание на дату в календаре и воскликнув:

– Бог мой! А не сегодня ли Крофты должны въехать в Киллинч? Хорошо, что я не думала об этом раньше. Как же это, оказывается, неприятно!

Крофты вступили во владение с истинно морской расторопностью, и теперь им следовало нанести визит. Мэри оплакивала эту необходимость («Никто не понимает, как я страдаю. Я буду оттягивать эту поездку сколько возможно»), но в результате уговорила Чарльза отвезти ее в Киллинч‑Холл, не прошло и нескольких дней, и вернулась оттуда очень оживленной и в прекрасном настроении. Энн искренне обрадовалась, что ей не нужно было ехать, но она хотела посмотреть на Крофтов и с удовольствием осталась, когда визит был возвращен. Они приехали. Хозяин дома отсутствовал, но обе сестры были рады приветствовать гостей. Энн досталось развлекать миссис Крофт, тогда как адмирал сел подле Мэри, которую немедленно еще больше расположил к себе несколькими забавными замечаниями о ее детях. Энн же могла сколько душе угодно искать в своей собеседнице некое сходство, и, не находя такового в чертах лица, улавливать его в голосе, манере говорить и размышлять.

Дата добавления: 2015-03-29