КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Тайная жизнь растений 7 страница
Что вертелось у нее на языке, хотел бы я знать. Но вытягивать из нее то, что ее мучило, было бессмысленно. Я это очень хорошо сознавал, брат, кажется, тоже. Мы терпели затянувшееся, гнетущее молчание, как испытание нашей готовности услышать ее признание. Не прерывая долгой тишины, мы показывали, что способны принять все, что бы ни сказала мать. Вдруг она села на землю, будто лопнула струна, натянутая у нее в душе. Зашелестела примятая густая трава, похожая на отглаженную ткань рами[2]. Мать приложила руку ко лбу, словно у нее закружилась голова, и тихонько застонала. Какое‑то предчувствие заставило меня интуитивно сжать ручку коляски покрепче. Я поглядел вдаль. Перед нами был врезавшийся в небосклон зеленый ствол пальмы. Экзотическое растение придавало фантастический вид побережью. – Как же вам сказать… Мать была сама не своя. Однако меня это не смутило, потому что, очевидно, она была готова, наконец, начать свой рассказ. Я не ошибся. Она собиралась с духом, чтобы избавиться от тайны, иглой засевшей в ее горле. – Я впервые встретила его, когда пришла на работу в «Одуванчик», – через силу заговорила мать. Начав так, она без обиняков дала понять, что было причиной ее нерешительности и колебаний. Она заговорила вслух о той части своей жизни, которую таила ото всех, – а может быть, не о части только, но обо всей своей судьбе. «Какова часть – таково и целое» – это выражение как нельзя лучше подходило к ее ситуации. Рассказать о прежде сокровенном, пусть даже это всего лишь эпизод, не намного проще, чем поведать историю всей своей жизни. Ведь та часть, которая скрыта от посторонних глаз, обычно оказывается важнее остального. То, что мать до того как стать владелицей «Одуванчика», работала там официанткой, было известно всем. А вот то, что она встретила там мужчину, который посадил эту пальму, не знал никто. – Мне тогда было двадцать лет, – проговорила мать. Она взглянула на небо. Брат смотрел на землю, а я – на морскую гладь. Мы все старались не встречаться глазами. Мы были похожи на подозреваемых, которые предстали перед судом, чтобы услышать приговор. Не только мать, но и мы с братом. Причем я и брат даже в большей степени. Когда мать начала говорить, у меня екнуло сердце. Что это значит? Ей было тяжело рассказывать нам о своей тайне, но с чего у меня оборвалось все внутри? Почему? Не потому ли, что мной овладело предчувствие, будто слова матери касаются не только ее судьбы? Будто ее слова – это еще и приговор для нас с братом? – Мне тогда было двадцать лет, я еще не освоилась в городе, не знала жизни, – проговорила мать и прибавила. – Я жила по законам собственной совести. Дед, отец матери, не заработал за всю жизнь ни копейки и все грезил о тех временах, когда достоинство человека измерялось степенью напыщенности и высокомерия в обращении с подчиненными; он только и делал, что читал, пил горькую или играл, а последние годы бродяжничал где‑то, так и не узнав о смерти собственной жены, и, в конце концов, совсем больной оказался на руках у дочери, которой тогда не было и двадцати лет – когда мать рассказывала о своем отце, у нее в глазах стояли слезы. Она вспомнила о нем, чтобы мы узнали, какие обстоятельства сопутствовали ее приходу в «Одуванчик». Дед со своей болезнью свалился как снег на голову, когда мать еще училась, и чтобы заработать на пропитание и жилье, она вынуждена была давать частные уроки для глупого, избалованного лентяя – сынка одного нувориша. Если бы она тогда отказалась от своего отца, ей не пришлось бы бросать учебу, но отвернуться от него было во сто крат тяжелее, чем остаться без образования. Мать говорила, что, наверно, если бы он был здоров, она и не подумала бы что‑то делать для него, а еще, что если бы ей хватило духу поступить по своему желанию, она отвергла бы его, даже больного – но это была неправда. Она старалась жить по совести. Она сама так говорила. Мир, в котором мы живем – это плод работы нашего сознания, и человек не может преступить законов, царящих в его собственной душе. Но у матери не было денег. Единственными богатыми людьми из ее окружения были родители того самого глупенького лентяя – ее ученика. Находясь в безвыходном положении, она решилась просить помощи у них. Однако она понимала, что это будет непросто. Хотя последнее время их бесталанный сынок стал получать оценки получше благодаря занятиям с ней, вряд ли стоило рассчитывать на то, что они просто так дадут ее денег. – Мы очень сочувствуем вам. У матери подкосились ноги, когда она услышала эти слова от хозяина – слишком очевидно было, что в них не было ни капли сочувствия. Однако его жена, внимательно осмотрев девушку с головы до ног, вдруг сказала, что есть способ помочь ей, и осторожно, будто не договаривая чего‑то, предложила: – Не хотите поработать в нашем ресторане? До этого мать понятия не имела, чем занимаются хозяева. Ей было все равно, и она не спрашивала. Она поинтересовалась, что это за ресторан, но было понятно, что ответ не повлияет на ее решение. Ей нужны были деньги, остальное не имело особого значения. А тут, как манна небесная, у нее могли появиться не только деньги, но и работа. – У нас большой ресторан в центре города. «Одуванчик». Туда кто попало не ходит, это ресторан класса люкс, посетители – только влиятельные и богатые люди. Нам бы хотелось, чтобы у нас работал человек, которому мы можем доверять, как вам, ну, а уж насчет оплаты не волнуйтесь… Хозяйка на все лады расхваливала мать и в итоге предложила одолжить ей определенную сумму, которую мать должна была постепенно вернуть, работая у них в ресторане. «Этого хватит и на то, чтобы заплатить за лечение вашего отца, и на то, чтобы снять двухкомнатную квартиру» – заботливо говорила хозяйка. Никогда матери не приходилось столько раз повторять слова благодарности, как в тот вечер. Неделю спустя мать начала работать в «Одуванчике»: в течение первых двух месяцев она просидела за кассой, рассчитывая посетителей. Для «человека, которому можно доверять», работа, состоявшая в том, чтобы предъявить счет и получить деньги, была слишком простой, даже комфортной, не занимала много времени, но за такую работу и платили мало. Того, что удавалось заработать, не хватало даже отцу на лечение, не говоря уже о выплате процентов хозяйке. О том, чтобы вернуть деньги, и говорить было нечего. Наоборот, долг все рос и рос. Вот тогда и выяснилось, чего не договаривает хозяйка – она объяснила матери, что те девушки, которые прислуживают посетителям за столом, зарабатывают очень хорошо. Хозяйка ее не обманывала. Таким девушкам лучше платили, а главное – они получали хорошие чаевые от богатых и важных клиентов за то, что составляли им компанию во время их посиделок. Чаевые в ресторане, действительно, были гораздо больше зарплат. Болтали даже, что у одной из девушек таким образом появилась квартира. Все ей завидовали, а она сама ничего не отрицала, так что, видимо, это были не просто слухи. Матери такой способ заработка не нравился. Однако дед до сих пор лежал в больнице, нужно было за него платить, а сбережений у нее не было. Необходимость заработать деньги любым способом так сильно угнетала ее, что в конечном итоге выбора не осталось. Проработав три месяца на кассе, она начала прислуживать гостям за столом. Ей тогда было двадцать один.
Тогда, в двадцать один год, она повстречала в «Одуванчике» мужчину. Сначала она не знала, кто это. Посетители ресторана не особенно интересовали ее. Шанса узнать о нем не предоставлялось, а специально она никогда не расспрашивала о том или ином клиенте. Люди, приходившие с ним, обращались к нему «господин секретарь». Это ей ни о чем не говорило. Она понятия не имела, где работают люди с такой должностью, да и не хотела знать. Он был одним из постоянных клиентов ресторана – не более того. Однако с некоторых пор он стал обращать на нее внимание. Каждый раз, приходя в «Одуванчик», он звал ее. Он и до этого часто посещал ресторан. Поэтому нельзя было сказать, что он приходит специально, чтобы ее увидеть. По крайней мере, сначала. Обычно он появлялся в компании приятелей, они ужинали, выпивали и через пару часов уходили. Несколько раз он засиживался за полночь, но такие случаи были исключением из правил. Когда он начал посещать ресторан чаще обычного, в этом не было ничего особенного. Так бывало и раньше. Он то появлялся каждый вечер, то по полгода о нем ничего не было слышно. Однако до сих пор он никогда не приходил в ресторан выпить один. И такая перемена не могла не оказаться в центре всеобщего внимания – таким образом, сначала хозяева и работники ресторана, а потом и постоянные посетители узнали, кто был всему причиной, и мать стала объектом для черной зависти и сплетен. Он был очень немногословен. Любил выпить, но ни разу не был пьян. Она наполняла его рюмку, он отпивал по чуть‑чуть и наливал ей тоже. Однако никогда не заставлял ее напиваться. В любом состоянии он держал себя в руках. Это выгодно отличало его в глазах матери от надоедливых клиентов, которые, напившись сами, пытались напоить ее и вели себя по‑хозяйски развязно. Они с матерью почти не разговаривали. Он спокойно ужинал или выпивал, посматривая на нее, а потом говорил, что ему пора и уходил. Иногда он приходил всего минут на двадцать – и вовсе не из‑за срочных дел. В таких случаях он с самого начала рассчитывал, что скоро уйдет, – он забегал просто посмотреть на мать. Конечно, он этого не говорил. Однако мало кто еще не понял, что он специально выкраивает минуты, чтобы встреться с ней, а уж в «Одуванчике» об этом знала каждая душа. Он ничего от нее не требовал. Не делал ничего такого, что раздражало бы ее. Если бы он напивался и ныл о своей любви, ее сердце бы не дрогнуло. Стремясь заслужить расположение девушки, которая ему нравилась, он вел себя так, будто ничего не знает и никогда даже не слышал о других мужчинах, которые бывают здесь и позволяют себе вольности по отношению к ней. Самое большее, на что он мог решиться, когда, выпив, бывал особенно весел, – это положить голову ей на колени. Между ними возникла симпатия, и она не возражала. Когда он клал голову ей на колени и безмятежно закрывал глаза, то становился похож на ребенка. Всегда напряженное выражение на его лице уступало место умиротворению. А она проникалась сознанием собственной значимости от того, что этот замотанный, вечно недосыпающий мужчина отдыхает лишь рядом с ней. Когда он пробуждался после получаса сладкого сна, она, видя его счастливое лицо, чувствовала, как ее тоже захлестывает счастье. Она узнала, что такое поддержать другого в минуты слабости. Так к ним пришла любовь. Как набухают почки весной – незаметно, постепенно. Любовь ли это? Но если нет, то что же? Как‑то вечером он пришел в «Одуванчик» один. Насколько помнила мать, тогда впервые он появился в ресторане навеселе. Он стоял на ногах, но язык у него заплетался. В таком состоянии он вошел, сел и заказал выпивку. Мать сказала, что он уже и так хорошо выпил сегодня и больше пить не стоит, но он упорствовал. В тот раз он почему‑то вел себя необычайно нервно. – Хватит уже, – говорил он. – Я что, похож на клоуна, на марионетку? – кричал он. – Юнхи, Юнхи, – бормотал он. Так называли мать. Это имя дали ей в «Одуванчике». Сейчас так никто уже к ней не обращается. Ее настоящее имя – Со Ёнсук. – Юнхи, когда напротив сидишь ты, как же я жалею обо всем… больше я не буду тряпкой… Она не могла ничего понять, потому что не знала, о чем он вообще говорит. Мать хорошо помнила, как, обращаясь к ней, он вдруг так крепко стиснул ее руку, что у нее онемела ладонь. Вскоре, однако, он не выдержал и свалился на пол. Мужчина, который ни разу даже не пошатнулся в ее присутствии, напился так, что не устоял на ногах. Правда, мать подозревала, что его подкосила не столько выпивка, сколько что‑то другое. Обрывки фраз, которые он произносил, пока еще был в сознании, наталкивали на определенные мысли. Она уложила его к себе на колени. Прошло около получаса, но он не просыпался, как обычно бывало, а мать была не в том положении, чтобы дерзнуть разбудить его самой. Но и позволить ему дальше спать у себя на коленях она не могла. Мать расстелила в комнате матрас и уложила его. Сняла с него костюм, носки, ополоснула водой его ноги. В этот момент, омывая его взопревшие ступни, она вдруг четко осознала, как любит этого человека. Мать не знала, каким он был с другими людьми, но с ней он был так безгранично слаб и доверчив, что, казалось, ему в каком‑то смысле нужнее ее поддержка и защита, чем ей – его, и это разбудило ее чувство. Ей было все равно, насколько он был влиятелен и какое положение занимал в обществе – рассказывая все это нам с братом, мать говорила твердо, будто отвечая на допросе. Утром, открыв глаза, он сел на постели и некоторое время собирался с мыслями. Мать рассказала, что сначала он не понял, где находится, но через мгновение на его лице отразилось смущение. Он принял из рук матери поднос с завтраком, но не притрагивался к еде. Он о чем‑то напряженно думал, и мать не решалась с ним заговорить. Ей показалось, что лучше уйти, и она тихонько попятилась к дверям, но он окликнул ее: – Юнхи. Рассказывая нам свою историю, мать произнесла собственное имя тихо, будто разговаривая сама с собой – казалось, голос того человека до сих пор звучал у нее в душе. Много лет назад его голос коснулся ее имени с безграничной нежностью, и теперь она, в свою очередь, хотела ласково дотронуться до голоса, который так говорил с ней когда‑то. Нечто большее, чем просто мягкость, звучало в нем. Он заставил ее содрогнуться, как от удара тока. Какое‑то предчувствие пригвоздило ее к земле. Повернувшись к нему вполоборота, она ждала его слов. Но он не спешил продолжать. Повисла тишина, ей было тяжело дышать. С чего бы девушке, которой едва минуло двадцать один, задыхаться, если не от охватившего ее душу предчувствия, если не от мучительного ожидания слов, которые готовы были слететь с его губ, и которые она знала заранее? Наконец он решился: – Ты не могла бы уделить мне немного времени? Она не отвечала, он тоже не продолжал. Но он смотрел на нее, так искренне ища согласия, что она поняла – предчувствия не обманули. Почему‑то в его глазах ей почудилось отчаяние зверя, загнанного на край пропасти. Если сейчас она откажет (хотя этого не могло быть), ему останется только броситься в бездну. Она поспешно закивала, смущенная его отчаянным взглядом. Он поблагодарил и поднялся на ноги. – Пойдем, – взяв ее за руку, сказал он твердо, будто на что‑то решившись, и она, подхваченная течением событий, не вырывая руку и не спрашивая, куда он идет, последовала за ним.
Сидя на заднем сиденье рядом с ней, он объяснял водителю, как ехать. Она все пропустила мимо ушей, потому что ее интересовал только конечный пункт их поездки. Мать не ожидала, что они не только покинут Сеул, но даже доедут до южной оконечности полуострова. Она не понимала, куда они направляются, намерения его тоже были неясны. Ей ничего путного не приходило на ум, единственное, о чем она догадывалась, что у него есть какая‑то цель. Она могла только быть рядом с ним – остальное было не в ее силах. У нее не было даже минутки, чтобы предупредить коллег о своем уходе, да и просто элементарно попрощаться. Она чувствовала, что сама судьба, которую она не могла отвергнуть, призвала ее, и не ошибалась. Даже зимой в Намчхоне было тепло. Он говорил, что в этих местах не увидеть снега. – Потому что здесь никогда не бывает морозов. Солнце грело не по‑зимнему, будто подтверждая его слова. Они гуляли по берегу, греясь под солнечными лучами. Им не было холодно. – Здесь мы в раю, а не на земле, – говорил он. Она кивала, думая, что его слова не так уж далеки от истины. Повсюду, словно доказывая его правоту, цвели полевые цветы. Лиловых оттенков. Остановившись около одного из таких цветочных ковров, он сказал: – Здесь даже зимой все цветет. В его словах не было ничего странного. Не могло быть. Все, что он говорил, казалось ей непреложной истиной. – Кроме меня, никто не знает об этом месте, – сказал он еще. – Ведь я уже говорил, что, когда ты здесь, то находишься не на земле. Этого места не существует для мира людей, ну чем не рай? Слова того человека живы в душе матери до сих пор. Не значение слов и фраз, сказанных им, отозвались в ее сердце, но его искренность. Недалеко оттуда была деревня, где он родился. Но там, где они находились в тот момент, никто не жил, и некому было засеивать поля и разбивать огороды. Он рассказал, как в детстве поднимался в горы искать дрова и подолгу сидел тут. Еще он говорил, что здесь всегда тепло и удивительно тихо даже в самые ветреные дни. Говорил он и о том, как хорошо было, забравшись на вершину, смотреть оттуда на море, и, как будто по волшебству, становилось спокойно на душе, стоило только прийти сюда. Он признался, что, бывая здесь, каждый раз думал, как будет здорово построить тут дом и поселиться насовсем. Что несколько лет назад ему вдруг вспомнились эти детские мечты, и он приехал сюда. Он рассказал, что здесь ничего не изменилось с тех пор, как он был ребенком, и что построив тут дом, он сделал это место навеки своим и только своим, поэтому, когда ему хотелось ненадолго исчезнуть, он, будто умирая на несколько дней, запирался тут, где никто не мог настичь его, потому что «этого места не существует для мира людей». Вдруг он тихо прошептал: – Будешь жить тут со мной? Мать запомнила, что в тот момент он казался особенно расстроенным и печальным. Она медлила с ответом не потому, что не поверила ему (это было невозможно – фантастичность места, особое состояние от того, что они одни в этом ирреальном пространстве, сообщало им непоколебимую веру в происходящее; может быть, он был женат, может быть, у него семья – это вопросы из другой жизни, дела реальности; но они были не на земле, вне их привычного бытия; они были в том месте, которого «не существует для мира людей», тут не возникало вопросов), она просто не ожидала от него таких слов. Если бы он спросил еще раз, она, наверно, ответила бы. Но он не считал нужным переспрашивать. Он застыдился того, что сейчас сказал – это было очевидно. Он вдруг почувствовал, что в их ситуации его слова звучали пошло. Достаточно было и того, что он стал смешон, один раз сказав их. Не дожидаясь ответа, он протянул ей руку, и она словно приросла к его ладони. Говорили их тела. Говорили предельно правдиво и ясно. Невозможно сказать точнее. Невозможно сказать честнее. Когда он обнял ее, она не почувствовала постороннего прикосновения. Рядом с ним она была свободна, будто он был частью ее самой. Два тела стали совершенством благодаря друг другу. – Аристофан считал, что любовь заключаются в непреодолимом желании и стремлении двоих соединиться в одно целое, которое существовало изначально – сказал он, обнимая ее так крепко, будто пытался зарыться в ее тело. – Это было в «Пире» у Платона. Она внимала его словам. – Раньше у человека было два лица, по две пары рук, ног, глаз, два детородных органа. Но люди враждовали с богами, и Зевс, хорошенько подумав, решил разделить человека на две половины, – продолжал он. – Поэтому люди ищут свою любовь – чтобы найти потерянную половинку. Чтобы вернуть прежнее тело, вернуть прежнюю душу, стать, как прежде, целостными… – предположила она. – Это конечная цель любви. Однако непросто найти ту самую, свою половинку. Поэтому не так много на свете счастливых, – сказал он, нежно поглаживая ее длинные волосы. – Я сейчас счастливее всех, – застенчиво прошептала она. Легкая улыбка заиграла на его губах. Он стал одним целым с ней, и это, казалось, был единственно верный способ доказать, как он счастлив. Он был с ней, чтобы достичь целостности, что была у человека когда‑то, она была с ним, чтобы вернуть свое прежнее тело. Их тела слились в экстазе, и теперь разум был всего лишь второстепенным дополнением к телу, ибо лишь тело в тот момент давало знание, которое было истиной. Тут мать прервала рассказ и вздохнула так тяжело, словно ей не хватало воздуха. Не знаю, что чувствовал в тот момент брат, а меня мучила жажда. Я посмотрел в небо. Солнечный свет слепил. Я закрыл глаза. Белые круглые букашки закружились передо мной. Что такое говорит мать? Я не мог прервать ее. Теперь мое отношение к происходящему изменилось. Признание было не ее долгом, а ее правом. Ее исповедь скорее налагала определенные обязанности на нас с братом. Это перед нами стояла задача выслушать мать. Не знаю, как брата, а меня смущало, что я должен делать это. Если бы только было возможно, я остановил бы ее. Но я понимал, что не имею права так делать. Я взглянул на мать и брата. Он по‑прежнему молчал и не сводил глаз с ледяной глади блестевшего серебристыми искрами, стесненного берегами моря. Мать невидящим взором смотрела в пустоту. Ее взгляд был устремлен в сторону пальмы. Несложно было догадаться, что она пытается укрыться в том времени, что уже давно прошло. – Он мечтал жить здесь. Мне не хочется уезжать отсюда, – говорила она, будто оказавшись во сне. Зима, матери двадцать один – она не сознавала, какой период своей жизни проживает, да это было и не нужно. Время стояло на месте. Она помнит, что не заметила, как долго они пробыли здесь тогда. Существование там, где время не двигается, – вне обстоятельств. Потому что в таком существовании не хватает широты. А с одной долготой не построить систему координат. Как говорил ее любимый, они находились где‑то вне реальности, вне земного мира. Но в какой‑то момент время, покинувшее это место, вернулось, чтобы проникнуть обратно, и, замерев, внезапно снова начать свой бег. Случилось то, что заставило их вспомнить – они живут на земле, где нет мест, которых «не существует», и выход за пределы реальности – не более чем мечта. Подъехала черная машина, которая везла их сюда. Несколько мужчин в черных костюмах вышли оттуда и вежливо обратились к ее спутнику. Они что‑то участливо говорили ему. Было очевидно, что они пытаются в чем‑то убедить его, но в чем? Водитель, который привез мужчин в черном, стоял в стороне с таким выражением лица, будто он совершил страшное преступление и ему положена смертная казнь. Он не смел даже взглянуть на спутника матери. «Простите меня», – сказал он ей и отошел, низко опустив голову; она догадалась, что произошло. У водителя не было выбора. Вряд ли можно было обвинить его в том, что он показал, куда привез своих пассажиров, этим мужчинам, сломавшись под градом вопросов. Но для них двоих хуже этого и придумать нельзя было. Упрямство ее любимого в итоге было сломлено силой. Его чуть ли не на руках внесли в машину. Ее тоже усадили в салон. Машина направилась к Сеулу. Город был сердцевиной той реальности, о которой они забыли. Сидя в машине, он крепко сжимал ее руку. Она смотрела на него горящим взглядом. Она готова была услышать любые слова из его уст. Она не понимала, что происходит, но что бы там ни было, – она на его стороне. Кажется, теперь она пошла бы за ним даже на смерть. Она так глубоко и горячо верила в него. Сидя в мчащейся к реальности машине, он, будто признавая, что до этого жил бессмысленной, поддельной жизнью, сказал ей: – Ты была бы очень удивлена, если бы узнала, чем я занимаюсь и как живу. Но теперь этому конец. Юнхи, ты моя единственная надежда. Ей о многом хотелось спросить, но она не говорила ничего. Вместо этого, она положила голову ему на грудь, словно показывая свое безграничное к нему доверие. Ее на самом деле меньше всего интересовали политические интриги. Единственное, что волновало ее, – этот мужчина. Своим жестом она сказала ему то, чего не нужно говорить вслух, а он без слов понял ее. Они долго молчали. – Мне кажется, ты относишься ко мне так же, как я к тебе, а ты для меня – надежда. Я никогда не изменю своего мнения. – Единственное, что он сказал ей перед тем, как она вышла из салона автомобиля. И еще – поблагодарил ее. Услышав слова благодарности, она заплакала. Он протянул ей платок. Она вытерла слезы и скомкала платок в руке. Она не знала, что это было начало долгой разлуки. Было, правда, что‑то на уровне предчувствий. Мать помнит, как машина скрылась из виду, а слезы все лились из глаз, и сдержать их никак не удавалось. Помнит, как взорвалось что‑то внутри, и на нее нахлынуло тяжелое, неотступное чувство тоски; как она, несмотря на все старания, не могла удержаться и плакала – сначала тихонько, и слезы тонкими ниточками бежали по ее щекам, но чем дольше она плакала, тем сильнее сотрясали ее рыдания, – как она, захлебываясь в водопаде слез, в изнеможении опустилась на землю. Не было ли все это дурным предзнаменованием их несчастливой судьбы?
– Потом мы с ним не виделись. Я видел, что матери тяжело говорить, слезы комом стояли у нее в горле. Мне стало страшно – вдруг она не справится с захлестнувшими ее чувствами, вдруг не выдержит и расплачется? Мне казалось, что я не смогу этого вынести. – Не виделись… А долго вы не виделись? – поспешно спросил я, про себя надеясь, что это предотвратит ее слезы. – До вчерашнего дня, – коротко ответила она и опять замолчала. Я понимал, у нее на душе сейчас слишком тяжело, чтобы говорить. Я ни о чем больше не спрашивал. «Боже мой, Боже мой!» – вертелось у меня в голове. Мать посмотрела на небо и застыла, глядя вверх. Очевидно, это помогало ей совладать с тяжелыми мыслями и успокоиться. Иначе она заплачет. Я не мог избавиться от страха, что вот, сейчас она разрыдается по‑настоящему. Мы с братом оба боялись этого. Но ничего не могли, кроме как надеяться на ее выдержку. В этой ситуации бесцеремонно было бы задавать вопросы. Рассказать обо всем было ее правом, а это значит, что ничего похожего на допрос или давление с чьей бы то ни было стороны и быть не могло. Наконец, она заговорила опять. – Он уехал и с того самого дня не приходил больше ко мне, – сказала она, но было понятно, что это не конец истории. Он не появлялся больше в «Одуванчике». Точнее не мог. Связь с ним оборвалась полностью. Рассказывали, что его сместили с должности, больше того – что он оказался под следствием по какому‑то делу и угодил за решетку. Ходили разные слухи: то говорили, что он будто бы в тюрьме, то – в больнице. Одни болтали, что он сильно болен, другие – что вообще сошел с ума. Кто‑то утверждал, что он стал инвалидом, а кто‑то – что уехал из страны и, что было ужаснее всего, поговаривали даже, что он умер. Но чем больше ползло слухов, тем сложнее было докопаться до правды. Были среди посетителей ресторана те, кто мог знать истинное положение дел, но они молчали как рыбы. Они не только ничего не рассказывали, но и откровенно избегали матери. Ей удалось узнать кое‑что более или менее похожее на правду только когда она была уже на пятом месяце беременности, причем узнала она все от того самого водителя из Намчхона, который привез тогда на берег моря мужчин в черных костюмах. – Мне известно лишь немногое, – начал водитель. Он рассказывал нерешительно, постоянно запинаясь, однако не скрывал, что относится к хозяину с почтением, уважением, сочувствием и искренней симпатией, и то, что он открыто демонстрировал подобные чувства, придавало ему благородство, о котором он сам даже не догадывался. По словам водителя, его начальнику были предъявлены весьма серьезные и опасные обвинения. Несколькими годами раньше был принят антикоммунистический закон, гарантирующий мир в государстве, свободу для граждан и запрещающий любую деятельность, связанную с коммунизмом, как угрожающую безопасности страны. Его начальник был одним из лидеров организации, которая под личным контролем президента продвигала этот закон, – похоже на злую шутку. Однако все было серьезно. Без конца повторяя, что он не знает подробностей, водитель рассказал, что шефа обвинили в разглашении государственной тайны. Он якобы стал членом экстремистской группировки, работающей в интересах Пхеньяна, и был втянут в деятельность, направленную на выполнение приказов северокорейского правительства и нарушение общественного спокойствия. Жутко было слушать слова водителя, и сердце колотилось в груди матери. – Всего я не знаю, но говорят, ему было предъявлено такое вот обвинение, и его до сих пор не удалось опровергнуть, – неловко промямлил он на прощание и поспешил восвояси. Спустя несколько дней в газетах появились сообщения об аресте членов неправительственной организации, состоящей из студентов и рабочих, которые подняли мятеж. В статьях о преступной группировке имя возлюбленного матери не упоминалось. Однако к добру ли это? Как и что с ним произошло, было тайной, и такая неизвестность тяготила больше всего. «Не может человек вот так взять и исчезнуть без следа», – думала она, и ей становилось не по себе от страха. Ей необходимо было увидеться с ним, ведь она носила его ребенка. Она металась туда‑сюда в поисках того, кто мог бы помочь хоть что‑то узнать о нем. Но все было напрасно, все источники информации о нем были до странности тщательно перекрыты. Спустя несколько месяцев хозяин ресторана рассказал ей то, что сам слышал от надежного человека, – так больно и горько стало на душе, когда она узнала эту, единственную, новость о нем: – Он расстался с супругой, – сказал хозяин. – Всеми своими успехами он обязан ее семье, правда, он сам всегда отрицал, что его свекор – один из влиятельнейших политиков режима, поэтому слышать‑то я слышал, а вот точно ли это – не знаю. Зато что у него за женушка, знали все – вздорная, нахальная, мужа гнобила, будто он дерьмо собачье, всем известно, что она об него ноги вытирала. Ну, а что? Как к человеку относятся, так он и живет. Известное дело. Я знаю, Юнхи, ты для него не то, что все остальные. Было в нем это. Романтизм какой‑то, что ли. Не знаю, стоит ли большому человеку афишировать подобную черту. А терпеть выходки жены ему стало не под силу, и он ее сам бросил. Храбрость и решительность – это все похвально, конечно, только вот кто ж от таких должностей отказывается? Честно сказать, ведь все, что умел, все, чего добился, – только благодаря ее семье. Нет, по мне, так можно и промолчать, и потерпеть нахальную бабу, но за такое место держаться. Кормушка что надо. Не понимаю я его. Это, конечно, мое мнение, мои догадки, но, похоже, его только из‑за всей этой истории и прижали. Все эти нелепые антикоммунистические законы да интриги с забастовками попахивают охотой на ведьм. Ну, я так думаю. А он сам в петлю полез. Тому, кто за ниточки дергает, – оставить человека, убрать человека – тьфу, плевое дело. Захотели – сделали из него большую шишку, захотели – запрятали так, что ни одна живая душа не найдет. Уж если я знаю, что творится в политике, он‑то подавно должен был понимать, на что идет! Зачем сам себе могилу вырыл? Честное слово, не понимаю. Если бы те люди знали, что ты для него значишь, тебе бы тоже несдобровать. Конечно, это только мое мнение, но, кажется, я не ошибаюсь. Завязывай с этим. Дело твое, но я тебе советую вообще забыть о нем. Он конченый человек. Считай, что труп.
Дата добавления: 2015-05-06; Просмотров: 225; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |