Письмо другу о пребывании в Станце 1 страница

Третья

Главная аттестационная комиссия

Присвоение квалификационной категории

Четыре

Аналитическую и оценочную

прогностическую и оценочную

корректирующую и стимулирующую

проектирующую и моделирующую

Повышение квалификации и аттестация работников школы

В структуре управляющей системы большинства школ выделяют ___уровня (-ень) управления.

три

два

один

Повышение квалификации и аттестация работников школы

Основное решение, принимаемое аттестационной комиссией – это …

утверждение в должности

повышение заработной платы

перевод на другое место работы

Повышение квалификации и аттестация работников школы

Высшую квалификационную категорию присваивает …

районная аттестационная комиссия

аттестационная комиссия школы

муниципальная аттестационная комиссия

Повышение квалификации и аттестация работников школы

К системообразующим факторам педагогической системы относится …

цель совместной деятельности учителей и учащихся

социальная среда

потребность личности в образовании

педагогическая теория

В педагогической профессии не существует такой квалификационной категории, как …

вторая

первая

высшая

И. Г. Песталоцци. Избранные педагогические сочинения
В 2-х томах. Изд-во "Педагогика", М., 1981 г.
OCR Detskiysad.Ru
Приведено с некоторыми сокращениями

Друг! Вновь пробужден я от своих грез, вновь вижу гибель своего дела, вижу, как напрасно потрачены мои слабеющие силы.
Но как ни слаба, как ни неудачна была моя попытка, все же для каждого человеколюбивого сердца будет отрадно несколько мгновений задержаться на этом опыте и взвесить те основания, которые убеждают меня, что счастливые потомки, наверное, вновь закрепят нить моих желаний там, где я был вынужден ее упустить.

Всю революцию с самых истоков я рассматривал как простое следствие запущенности человеческой природы и считал эту порчу человеческой природы неизбежной необходимостью, чтобы одичавших людей вновь навести на мысль о существеннейших их делах.

Не веря в осуществление политических форм, которые масса подобных людей могла бы сама себе дать, я некоторые понятия, поставленные этими формами на повестку дня, и интересы, возбужденные ими, считал уместными для того, чтобы изредка связывать с ними нечто действительно благое для человечества.

Таким образом и я, насколько мог, пустил в обращение свои старые пожелания относительно народного образования и изложил их полностью в том объеме, в каком их мыслю себе, Леграну, бывшему в то время одним из членов швейцарской Директории. Он не только проявил интерес к этому, но, как и я, считал, что республика неизбежно нуждается в преобразовании системы воспитания, и был со мной согласен в том, что наибольшего эффекта от народного образования можно добиться, хорошо воспитав значительное число лиц из среды беднейших детей в стране, при условии, что дети при этом не будут изъяты из своего круга, а скорей благодаря воспитанию будут крепче связаны со своей средой.

Я ограничивал свои желания этой целью. Легран всячески благоприятствовал ей. Он считал ее столь важной, что однажды даже сказал мне: «Если я и удалюсь со своего поста, то не раньше, чем ты начнешь свою деятельность».

Так как свой план общественного воспитания бедных я подробно изложил в третьей и четвертой частях «Лингарда и Гертруды», я не повторяю его содержания. Со всем энтузиазмом, свойственным исполняющейся надежде, я изложил свой план министру Штапферу. Он одобрил его с теплотой благородного человека, понимающего нужды народного образования с самой важной и высшей точки зрения. Так же поступил и министр внутренних дел Ренггер.

Я имел намерение выбрать для своей цели в Цюрихском кантоне или в Ааргау какую-либо местность, которая бы давала возможность соединить индустрию и сельское хозяйство с внешними средствами воспитания, что облегчило бы мне путь к расширению моего учебного заведения и завершению его основных целей. Но несчастье, постигшее Унтервальден (в сентябре 1798 г.), решило выбор местности. Правительство считало крайне необходимым прийти на помощь этому кантону и просило меня попытаться осуществить мое предприятие в таком месте, где, по правде говоря, не хватало всего того, что хоть сколько-нибудь могло бы содействовать удачному его результату.

Я охотно отправился туда. В неиспорченности страны я надеялся найти возмещение ее недостатков, а в ее бедствии - основание для ее благодарности. Мое горячее желание приняться, наконец, за великую грезу моей жизни заставило бы меня начать мое дело на высочайших вершинах Альп, так сказать, без огня и воды, только бы позволили мне его начать.
Правда, правительство назначило мне для жительства новое здание женского монастыря (урсулинок) в Станце. Однако строение, когда я прибыл туда, отчасти не было еще закончено, отчасти совершенно не приспособлено для устройства сиротского дома на значительное количество детей. Поэтому прежде всего требовалось привести его в надлежащее состояние. Для этого правительство приказало провести необходимые приготовления, и Ренггер стал энергично действовать, затратив много средств.

Правительство вообще не заставляло меня испытывать нужду в деньгах при оборудовании приюта всем необходимым.

Однако при всем желании и при всей поддержке эти подготовительные мероприятия требовали по меньшей мере времени. А его-то именно и было меньше всего вследствие необходимости быстро позаботиться о множестве детей, частично брошенных на произвол судьбы, частично осиротевших из-за предшествовавших кровавых событий. Кроме необходимого количества денег, чувствовался, впрочем, недостаток во всем и дети стали поступать в приют прежде чем для них смогли быть приведены в порядок кухня, комнаты и постели. Это поначалу внесло в дело невероятную неразбериху. Первые недели я был заперт в комнате, не имевшей и 24 квадратных футов. Воздух был нездоровый, к тому же наступила плохая погода, кирпичная же пыль, наполнявшая все коридоры, завершала неприглядность начатого.
Вследствие нехватки постелей я поначалу вынужден был отсылать бедных детей на ночь домой. Все они утром возвращались осыпанные насекомыми. Большинство детей при поступлении в приют находилось в таком состоянии, которое явилось результатом крайне пренебрежительного отношения к человеческой природе. Многие поступили с хронической чесоткой, сильно мешавшей им передвигаться, с проломленными головами, некоторые в лохмотьях, усыпанных насекомыми, худые, словно скелеты, желтые, со впалыми щеками, с глазами, полными страха, у некоторых лбы изрезаны морщинами - следствие недоверчивости и озабоченности; одни были отчаянно наглы, привыкли попрошайничать, лицемерить и всячески фалыпивить; другие - подавлены бедствием, терпеливы, но недоверчивы, жестоки и робки. Были среди поступивших неженки, прежде жившие в комфортабельной обстановке; эти были полны притязаний, держались особняком, с презрением смотрели на нищих и бедных детей. Они себя чувствовали плохо в этом новом равноправном положении, поскольку уход за бедными в том виде, как он практиковался у нас, не совпадал с их прежними привычками, не соответствовал их желаниям. Вялость и бездеятельность, недостаток развития духовных и физических сил были общими для всех детей. Из десяти едва ли один знал азбуку. На какое-либо иное школьное обучение или на существенные образовательные средства, которые бы способствовали их воспитанию, можно было рассчитывать еще меньше.

Между тем, полное отсутствие школьного обучения меньше всего меня беспокоило; доверяя силам человеческой природы, которые бог вложил даже в самых бедных и заброшенных детей, я благодаря моему прежнему опыту знал, что среди тины грубости, одичания и беспорядочности природа развивает самые великолепные склонности и способности, да и на своих приютских детях видел, как сквозь их грубость везде пробивается живая сила природы. Я знал, насколько сами по себе нужда и житейские потребности содействуют ясному пониманию человеком реального соотношения вещей, развитию здравого смысла природного остроумия и пробуждению способностей, которые, правда, на этой низшей ступени существования кажутся покрытыми грязью, но, очищенные от нее, излучают яркий блеск. Я хотел сделать следующее: высвободить детей из этой тины и переместить их в простую, но чистую домашнюю обстановку и домашние условия. Я был уверен, что этого достаточно для того, чтобы они проявили самый здравый смысл и большую способность к деятельности, а также испробовали свои силы во всем, что только может удовлетворять ум и отвечать сокровеннейшему влечению сердца.

Итак, мои желания исполнились, и я был убежден, что мое душевное отношение к детям так быстро изменит их состояние, как весеннее солнце затвердевшую зимнюю почву. И не ошибся: прежде чем весеннее солнце растопило снег наших гор, моих детей нельзя было узнать.
Но не стану забегать вперед. Друг, я хочу, чтобы ты взглянул на рост моего растения, как я часто по вечерам смотрел на свою тыкву, быстро выраставшую у моего дома, не умолчу я и о червяке, часто глодавшем листья этой тыквы, а нередко и ее сердцевину.

Не имея, кроме одной экономки, никаких помощников ни для обучения детей, ни для домашнего ухода за ними, я появился среди них и открыл свое учебное заведение. Я один хотел этого и вынужден был действовать решительно, если должна была быть достигнута моя цель. Во всем божьем мире не оказалось никого, кто пожелал принять участие в осуществлении моих взглядов на обучение и воспитание детей. Я едва ли знал тогда кого-либо, кто это мог сделать. Чем ученее и образованнее было большинство людей, с которыми можно объединиться, тем меньше понимали они меня и тем неспособнее оказывались они даже теоретически усвоить основные положения, к которым я старался вернуться. Все их взгляды на то, как организовать дело, обеспечить его потребности и т. д., были абсолютно чужды моим взглядам. Больше всего претили им, однако, как сама мысль, так и возможность ее осуществления, что в качестве образовательного средства надо пользоваться не искусственными вспомогательными средствами, а только природой, окружающей детей, повседневными их потребностями и их постоянно живой деятельностью. И все же именно это было той идеей, на которой я основывал все исполнение моего плана. Она была также тем центром, вокруг которого концентрировалось и из которого как бы вытекало множество других мыслей. Итак, образованные учителя не могли мне помочь. С неотесанными и необразованными, конечно, можно было добиться еще меньше. У меня не было ни определенной и надежной нити, которую я мог бы дать в руки помощнику, ни факта, ни предмета, на которых я мог наглядно показать свою идею и деятельность. Прежде чем я смог бы рассчитывать на постороннюю поддержку в этом отношении, мне волей-неволей приходилось сначала самому устанавливать факт и только потом с помощью того, что я делал и предпринимал разъяснять сущность своих взглядов. В этом положении мне по существу никто помочь не мог. Я должен был помочь себе сам.

Мои убеждения целиком совпадали с моей целью.
Своим опытом я хотел, собственно, доказать, что общественное воспитание должно подражать преимуществам домашнего воспитания и что первое имеет ценность для человеческого рода лишь в случае подражания последнему. Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет не к чему иному, как к искусственному уродованию людей. Хорошее человеческое воспитание требует, чтобы дома глаз матери ежедневно и ежечасно безошибочно читал в глазах, на устах и на лице ребенка любую перемену его душевного состояния. Такое воспитание по существу требует, чтобы сила воспитателя была подобна отцовской, оживленной наличием всех семейных отношений.
На этом я строил свои планы. С раннего утра до самой ночи, все время, мои дети должны были видеть на моем лице и догадываться по моим губам, что всем сердцем я с ними, что их счастье - мое счастье, а их радость - моя радость.

Человек так хочет добра, ребенок так охотно прислушивается к доброму; но он хочет его не ради тебя, воспитатель, он хочет его ради себя самого. То добро, к которому ты должен привести ребенка, не должно быть причудой твоего настроения и твоей страсти, оно по самой природе вещей должно быть добром само по себе и очевидно для ребенка. Положение ребенка и его потребности вынудят его почувствовать необходимость твоего желания раньше, чем он сам пожелает добра.

Ребенок хочет всего, что охотно делает. Он хочет всего, что делает ему честь. Он хочет всего, что вызывает в нем большие ожидания. Он хочет всего, что возбуждает в нем силы, что заставляет его сказать: «Я могу это сделать».

Но это желание вызывается не словами, а всесторонней заботой о ребенке, а также чувствами и силами, возбуждаемыми в нем этой всесторонней заботой. Слова не дают самого дела, а только четкое представление о нем, вызывают его осознание.

Таким образом, прежде всего я хотел и должен был приобрести доверие и привязанность детей. Если бы мне это удалось, то я с уверенностью ожидал бы, что остальное сложится само собой.

Друг, вдумайся в мое положение, настроение народа и детей и почувствуй, какие препятствия мне при этом пришлось преодолеть.
Несчастная страна испытала все ужасы войны - огня и меча. Большинство народа отвергало новую конституцию. Народ был ожесточен против правительства и даже его помощь брал под подозрение. Благодаря своему от природы меланхолическому характеру он с горьким и недоверчивым упорством во всем держался своего прежнего, пусть жалкого, быта, избегая всего чуждого как новшества.

Я среди них был порождением нового, ненавистного режима. Правда, не в качестве оружия, а в качестве средства в руках людей которых они, с одной стороны, связывали со своим несчастьем и от которых, с другой стороны, они ни в коем случае не могли ждать удовлетворения всех своих часто противоречивых взглядов, ожиданий и предрассудков. Это политическое недовольство в то время возросло из-за столь же сильного религиозного недовольства. На меня смотрели как на еретика, делающего, правда, некоторое добро детям, но подвергающего опасности их душевное спасение. Эти люди никогда еще не видели протестанта на какой-либо общественной службе, не говоря уже о таком, который жил бы и действовал в их среде как воспитатель и учитель их детей; а момент благоприятствовал религиозному недоверию, тесно связанному с политическим страхом, робостью и отчасти лицемерием, которое тогда проявлялось больше, чем когда-либо за все время существования Станца.

Представь себе, друг, это настроение народа, а затем мои столь мало импонирующие силы и мое положение. Представь себе, сколь многому я сам почти публично должен был подвергаться и сколько в этих условиях нужно было добродушия самому народу, чтобы я мог беспрепятственно продолжать свой путь.

Между тем, как ни гнетуща и неприятна была моя беспомощность, она, с другой стороны, благоприятствовала выполнению моих планов, вынуждая меня быть для детей всем. С утра до вечера я был один среди них. Все хорошее для их тела и духа шло из моих рук. Всякая помощь и поддержка в нужде, всякое наставление, получаемое ими, исходило непосредственно от меня. Моя рука лежала в их руке, мои глаза смотрели в их глаза. Мои слезы текли вместе с их слезами, и моя улыбка сопровождала их улыбку. Они были вне мира, вне Станца, они были со мной, и я был с ними. Их похлебка была моей похлебкой, их питье было моим питьем. У меня ничего не было, у меня не было ни дома, ни семьи, ни друзей, ни слуг - только они были у меня. Когда они бывали здоровы, я находился среди них, когда они бывали больны, я тоже находился около них. Я спал в одном помещении с ними. Вечером я последним ложился в постель, а утром первым вставал. И даже будучи уже в постели, я продолжал молиться вместе с ними и поучать их, пока они не засыпали: этого желали они. Под непрерывной угрозой заражения, я сам снимал с их платья и с них самих грязь, с которой почти невозможно было бороться. Только благодаря этому и было, конечно, возможно то, что дети постепенно привязались ко мне, а некоторые из них настолько сильно, что оспаривали все то нелепое и презрительное, что слышали обо мне от своих родителей и друзей. Они чувствовали, что ко мне относятся несправедливо, и я могу сказать, что за это они вдвойне любили меня. Но какая польза от того, что цыплята в гнезде любят свою мать, если хищник, угрожающий им всем смертью, ежедневно властно носится над их гнездом.

Первые результаты моих принципов и моего образа действий вообще не были удовлетворительны и не могли ими быть. Дети не очень-то легко верили в мою любовь. Привыкшие к безделью, к распущенности, одичанию во всех его видах и к беспорядочным наслаждениям, обманутые в своей надежде получать в приюте такое же питание, как в монастыре, и иметь возможность проводить время в праздности, многие из них вскоре стали жаловаться на скуку и не хотели оставаться у меня. Многие говорили о какой-то школьной лихорадке, которой подвержены дети, если они целые дни должны учиться. Это недовольство первых месяцев поддерживалось особенно тем, что изменение всего образа жизни, плохая погода, холод и сырость монастырских коридоров вызвали заболевание многих детей. Вскоре среди них распространился беспокоивший меня кашель, а гнилая лихорадка, царившая во всей местности, уложила многих детей в постель. Эта лихорадка всегда начиналась рвотой; но и перемена питания, без приступа лихорадки, часто вызывала рвоту. Рвоту вообще приписывали плохому сложению детей, но она, как выяснилось впоследствии, была результатом всех упомянутых неблагоприятных обстоятельств. Однако ни один ребенок не умер.
Впоследствии стало совершенно ясно, что хотя недомогание многих детей вызывалось питанием, но для их здоровья оно было благотворным. Приобретенный нами опыт был достопримечателен. Поначалу дети ели слишком много овсяной каши. Этой пище народ вообще приписывал продолжительный кашель. Теперь оказалось, что это верно, но не в том смысле, в каком народ говорил об овсянке как о плохой пище; я сам приписывал ей частую рвоту у моих детей; но она вызывала ее не потому, что была плохой пищей, а потому, что действовала как лекарство. Здоровье детей было сильно подорвано плохим качеством их прежней пищи; вначале прибавляли в весе немногие - те, что были здоровыми; теперь стали прибавлять и больные. Как только наступила весна, все дети заметно расцвели. Они не только выросли, но и цвет лица изменился у них быстро, заметно и таким образом, как это бывает с людьми только после удачного лечения; сказанное настолько справедливо, что духовные лица и власти, видевшие детей позднее, вообще говорили, что не узнают детей, настолько они стали выглядеть лучше.

Между тем болезненное состояние многих длилось довольно долго и из-за вмешательства родителей еще ухудшилось. «Хороший ты мой, как скверно ты выглядишь; так, как, тебя здесь содержат, и я смогу, идем домой» - так, как только они входили в комнату, в присутствии всех детей громогласно говорили многие матери, побиравшиеся со своими детьми по домам. В этом отношении воскресенье бывало для меня ужасным днем. Тогда целыми толпами приходили такого рода матери, отцы, братья и сестры, уводили за собой детей на улицу и во все уголки в доме, говорили с ними чаще всего с заплаканными глазами, тогда и приютские принимались плакать и начинали скучать по дому. В течение нескольких месяцев ни одно воскресенье не обходилось без того, чтобы нескольких детей не сманили; но вместо них постоянно приходили другие. Вскоре все стало походить на голубятню, где один голубь влетает, другой вылетает. Можно представить себе последствия такого непрекращающегося прилета и отлета в подобного рода только еще организующемся воспитательном заведении. Родители и дети даже стали вскоре думать, что оказывают мне личную милость, если дети оставались; и многие из них спрашивали у капуцинов или где-либо в другом месте, действительно ли не получаю я для себя выгоды, если для меня так важно удержать детей. Люди вообще предполагали, что я этот труд беру на себя только из бедности, и такое убеждение, естественно, придавало их обращению со мной нечто весьма небрежно-презрительное. Некоторые от меня требовали даже подачек, поскольку им приходилось оставлять у меня своих детей, говоря, что теперь они терпят большой убыток, так как, побираясь, не имеют при себе детей; другие, не снимая даже шляпы с головы, говорили, что они готовы еще пару деньков выждать, а кое-кто желал предписывать мне условия, сколько раз я обязан отпускать детей домой.

Так шли месяц за месяцем, прежде чем я получил удовольствие от того, что какой-либо отец или мать весело, с благодарностью во взоре пожимали мне руку. Дети раньше почувствовали свою неправоту. В это время я видел, что многие из них плакали, оттого что их родители приходили и уходили, не здороваясь со мной и не сказав на прощанье: «Храни тебя бог». Многие чувствовали себя счастливыми и, чтобы ни говорили им их матери, отвечали: «Мне живется лучше, чем дома». Когда я разговаривал с этими детьми наедине, они охотно рассказывали, как были несчастны; одни говорили о том, что им приходилось жить среди постоянных ссор и споров, что у них не было ни минуты покоя или радости; другие - о том, как часто целыми днями не видели ни похлебки, ни хлеба; третьи - что целый год не спали на постели; наконец, некоторые - о том, как их преследовала и почти каждодневно избивала без всякой вины их мачеха.

И все же именно эти дети на следующее утро снова убегали домой.
Немало других, напротив, вскоре увидели, что у меня они могут кое-чему научиться и стать чем-нибудь; их привязанность ко мне и рвение, которое они проявляли с самого начала, оставались неизменными. Прошло немного времени, и они стали высказывать мне столь глубокую привязанность и такое сердечное расположение, что многие из чувства соперничества стали подражать им в том, чего сами не чувствовали. Очевидно, те, которые убегали, всегда были самыми скверными и неспособными.
Я был уверен в том, что детей сманивали домой только тогда, когда они уже были избавлены от паразитов и лохмотьев. Многие, очевидно, поступали к нам с определенным намерением почиститься и одеться, а затем уйти.
Но, наконец, убедившись в своей неправоте, они перестали поступать так жестоко. Приют все разрастался, так что в 1799 г. у меня было около восьмидесяти детей. У большинства из них были хорошие, а у некоторых даже отличные способности. Для большинства из них чтение было совершенно новым делом, и, как только некоторые видели, что могут чего-то добиться, их усердие не знало предела. Дети, за всю свою жизнь не державшие книги в руках, едва знавшие наизусть такие молитвы, как «Отче наш» и «Богородице, дево радуйся», спустя несколько недель начинали учиться с величайшим интересом, с раннего утра почти без перерыва до самого вечера. После ужина, особенно поначалу, когда я их спрашивал, что они охотнее станут теперь делать - спать или учиться, они обычно отвечали: «Учиться».

Правда, позднее их усердие несколько уменьшилось, так как им приходилось вставать раньше. Однако первоначальное рвение определило их отношение ко всему делу и обеспечило учению успех, далеко превзошедший даже мои ожидания.

Между тем мне приходилось невыразимо трудно. Хорошо наладить организацию занятий было еще невозможно.

Запущенность отдельных детей и общее замешательство еще не были ликвидированы, несмотря на все доверие ко мне и все старания. Мне самому еще нужно было искать какое-нибудь высшее основание для организации всего моего дела и как бы самому создать это основание. Но покуда такого основания не было, нельзя было как следует организовать в приюте ни обучения, ни занятий, ни хозяйства. Да я и не желал этого. То и другое должно было скорее вытекать из моих отношений с детьмих а не из заранее составленного плана. И в этом я пытался найти высшие принципы и созидательные силы. Все это должно было стать продуктом высшего духа, свойственного учреждению, и гармонирующего с окружающей внимательностью и деятельностью самих детей, непосредственно вытекать из их быта, их потребностей, их общих связей. Ни экономическая сторона, ни что-либо другое внешнее не были тем, из чего я мог и должен был исходить, с чего мог и должен был начинать свои усилия освободить приютских детей от свойственных их окружению тины и грубости, которыми были обусловлены их внутренняя порча и одичание. Было почти невозможно с самого начала облагородить их душу жестким и принудительным введением внешнего порядка и приличий или внушением правил и предписаний, чем я при необузданности детей в этом отношении скорей отдалил бы их от себя, а их дикие природные способности направил бы непосредственно против своей цели. Я обязательно должен был сперва пробудить и оживить в детях самую душу, правдивое и нравственное расположение духа, чтобы тем самым сделать их и внешне деятельными, внимательными, благосклонными, послушными. Иначе я поступить не мог, я должен был следовать возвышенному принципу Иисуса Христа - сначала очистить душу, чтобы и внешнее очистилось. И если когда-либо этот принцип и был неопровержимо доказан, то, безусловно, в моем деле.

В настоящее время моя главная цель была в первую очередь направлена на то, чтобы, воспользовавшись пробудившимся в детях впервые чувством, вызванным их совместной жизнью,, и начавшимся развитием их сил, сделать детей братьями, сплотить весь дом, словно одну большую семью, и на основе таких отношений и вытекающего из них настроения оживить во всех детях чувства справедливости и нравственности.
Я довольно счастливо достиг этой цели. Вскоре можно было видеть, как семьдесят одичавших нищих детей мирно живут, проявляя друг к другу такую любовь, внимательность и сердечность, которые редко встречаются в маленькой семье между братьями и сестрами. В этом случае я в своей деятельности исходил из следующего принципа: в первую очередь старайся сделать своих детей отзывчивыми и, удовлетворяя их ежедневные потребности, добивайся того, чтобы основу их впечатлений, опыта и деятельности составляли любовь и благодеяния, которые тем самым надежно закреплялись бы в их сердце; затем старайся научить их многому, чтобы они могли уверенно и широко применять в своем кругу эти благодеяния. И в последнюю очередь, наконец, займись опасными знаками, выражающими добро и зло,- словами. Свяжи их с повседневными, домашними явлениями и всем окружением и позаботься о том, чтобы они полностью основывались на желании разъяснить детям происходящее в них и вокруг них, чтобы посредством этого возбудить в детях справедливые и нравственные воззрения на жизнь и отношения. Но если бы тебе пришлось бодрствовать целые ночи, чтобы суметь в двух словах сказать то, на что другие тратят двадцать слов, не жалей о своих бессонных ночах.

Я своим детям объяснял очень мало; я не учил их ни морали, ни религии; но, когда они вели себя так тихо, что можно было расслышать дыханье каждого ребенка, тогда я спрашивал их: «Разве вы не станете разумнее и лучше, если будете вести себя так, а не шумя?» Когда они бросались мне на шею и называли отцом, я спрашивал их: «Дети, можно ли лицемерить перед отцом? Правильно ли целовать меня, а за моей спиной делать то, что причиняет мне боль?» Когда речь заходила о бедствиях страны, а они в это время веселились и чувствовали себя счастливыми, я говорил им: «Разве не добр бог, вложивший в сердце человека сострадание?»
Но иногда я спрашивал их: «Разве нет разницы между властями, воспитывающими бедняков так, чтобы всю свою жизнь они сами способны были помогать себе, и такими властями, которые либо целиком предоставляют их самим себе, либо подают им милостыню и содержат в убежищах, не оказывая действительной помощи в их нужде и не уничтожая по-настоящему их пороков и праздности?» Подробно и часто изображал я им счастье тихой и мирной семьи, которая благодаря рассудительности и трудолюбию имеет верный кусок хлеба и в состоянии давать советы и помогать незнающим, невоспитанным и несчастным людям. Прижимая их к своей груди, я уже в первые месяцы спрашивал наиболее чувствительных детей: «Разве тебе не хотелось бы, подобно мне, жить в кругу бедных несчастных людей, воспитывать их, делать их образованными людьми?» Боже, какими возвышенными становились их чувства, как блестели слезы в их глазах, когда они отвечали мне: «Иисус, Мария! Если бы и я мог этого добиться!»

Больше всего ободряла их перспектива не оставаться вечно нищими, а когда-нибудь появиться среди окружающих с приобретенными ими познаниями и навыками, суметь стать для них полезными и пользоваться их уважением. Они чувствовали, что благодаря мне они добьются большего успеха, чем другие дети; они живо ощущали ту внутреннюю связь, которая существует между моим руководством и их будущей жизнью, и в их мечтах счастливая будущность представлялась им вполне достижимой. Поэтому вскоре они перестали ощущать тяжесть своих усилий. Их желания и надежды гармонировали с целью этих усилий.

Друг, добродетель возникает из этого согласия, как молодое растение вырастает на почве, соответствующей природе и потребностям его самых нежных волокон.

Я видел, как в детях развивалась такая внутренняя сила, которая намного превосходила мои ожидания и проявления которой часто приводили меня в изумление и трогали.

Когда сгорел Альтдорф, я собрал детей и сказал им:
- Альтдорф сгорел, и, быть может, в эту минуту сто детей остались без крова, без пищи, без одежды. Не хотите ли вы просить наши добрые власти, чтобы они примерно двадцать пострадавших детей приняли в наш дом?
Еще и теперь представляется мне то волнение, которым сопровождались их восклицания:

Дата добавления: 2015-03-31