Замыслов Валерий Александрович 2 страница. Мамон вновь ударил Болотникова

Мамон вновь ударил Болотникова.

- Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.

Откинул крюк, распахнул дверь.

- Ермила, отведи парня в яму!

Одноух недовольно глянул на атамана.

- Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?

- Утром буду казнить.

Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.

- Прими христову купель!

Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.

- Эгей, сын боярский!

Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:

- Чего тебе?

- Не сдох? Поди, худо без одежи, а?

Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.

- Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?

Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.

- Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?

Но ответа так и не дождался.

Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.

"Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок".

Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.

"Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".

Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.

- Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский.

Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.

- Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.

- Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. Вяжите его!

- Дружинник15 все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон.

- Ничего, не велик родом. Приступайте!

Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:

- Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.

- Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон.

Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт.

- Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.

- Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.

- Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.

Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.

"Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".

С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.

- Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.

В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.

Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.

За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:

- Поглядыва-а-ай!

Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.

- Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты...

- Молчи!.. Молчи, старик.

Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.

- Не тронь, холопей позову. Эй, лю...

Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался.

Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги.

"Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу16 брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он.

Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки.

- Роздал бы, атаман.

- Что, есаул, руки зудят?

- Да я что... Ватага сумлевается.

- Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а?

- Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул.

- Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу.

"Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев.

"Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись".

Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:

- Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.

Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском?

Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.

"Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать".

Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце - ни слова.

"Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому".

- Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.

Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.

- Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.

ГЛАВА 4

СКОМОРОХ УДАЛОЙ

Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:

- Спишь, Варька?

Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.

"Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха".

Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.

Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.

Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:

"Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится".

Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.

Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.

"Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи".

Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:

"Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает".

Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:

"Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет".

И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.

Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:

"Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия".

Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.

"Сколь же тут? Поди, много".

Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.

"Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!.."

Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.

"Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни17 недолго..."

С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.

- Открывай, хозяин!

- Будет спать-ночевать!

- Впущай, да живо!

В страхе перекрестился, заметался по чулану.

"Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?"

- Впущай, хозяин! Ворота сымем!

Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.

- Чуешь, Евстигней Саввич?

- Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.

- Поднялись мужики.

Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа - буйная, дерзкая, неотступная.

- Навались, ребятушки! Неча ждать.

Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:

- Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы18 пограбят.

Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.

- Огнем встречу.

Но Изоська перехватил его руку,

- Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.

Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:

- Кто будете, милочки?.. Я щас.

- А-а, проснулось, красно солнышко.

- Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.

Евстигней шагнул еще ближе.

- Ай проманете, милочки. Не скоморохи.

- Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!

На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы19. И вновь наступила тишина.

- А лиха не будете чинить? - вновь недоверчиво вопросил Евстигней.

- Как приветишь, хозяин. Да впущай же!

- Щас, милочки, щас, родимые.

Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. "Помилуйте, крещеные!" - хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.

- Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, - прогудел из калитки могутный детина.

Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.

- Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?

Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:

- Эк ночка выдалась... Поглядывай, Гаврила.

В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак - рыжий, большеротый мужик в армяке.

Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.

- Покормил бы, хозяин, - сказал вожак.

- С каких шишей, милочки? Сам на квасе.

- Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки - и на том спасибо.

- Бесхлебица ныне. Голодую.

Вожак повернулся к ватаге.

- Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?

- Помочь, помочь, Сергуня!

- А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!

К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:

- Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.

- Вот это по-нашему. Неси, хозяин!

Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.

- Помогай, милок.

- А Варька? Подымусь, кликну.

- Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.

Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.

"Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали - да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!"

Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.

"Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло".

Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.

- В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?

- Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, - Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: - Толкни на зорьке.

Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.

- А нам куды? В подклете ступить негде, - сказал Изоська.

Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.

- Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?

Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.

Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.

"Пора вожака подымать, неча дрыхнуть".

Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.

- Чару бы, хозяин.

- Налью, милок, налью.

Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.

- Вставай, веселые. В путь!

Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.

- Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, - молвил на прощание Сергуня.

- С богом, с богом, милочки.

Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:

- С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?

- Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты20 стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.

- Вона как, - протянул Евстигней. - Хоть нас бог-то миловал,

Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:

- Нищеброды, паскудники, рвань воровская!

Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.

- Че орешь?.. Тащи квасу.

Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:

- Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.

Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.

- Квасу, грю, тащи.

- Щас, милок... Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.

- Че сперли? - помалу стало доходить до Федотки.

- Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!

- Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!

Мужики появились в дверях.

- Звал, Федот Назарыч? - спросил щербатый.

- Че он мелет? - кивнул Федот на Евстигнея. - Скоморох... ватага.

- Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, - пояснил Изоська.

Федотка сунул руку под изголовье.

- Кушак... Где кушак? - заорал он.

Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.

- Где кушак? Куды кушак подевался?

С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:

- Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал... Отчепись!

Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.

- Без ножа зарезал... Плутень ты. Пошто скомороха впущал?

- А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.

Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.

- А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!

- Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали - не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, - обидчиво проронил Изоська.

- Молчи, раззява! - гневно выпалил Федотка. - Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!

- Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? - попытался утихомирить Федотку Евстигней.

- Да что твой кафтан? Тьфу! - все больше распалялся Федотка. - А вы че рты разинули? Запрягайте коня!

Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.

- Куды ватага сошла?

- К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?

- Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!

- Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.

- Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин - купец гостиной сотни. Даст!

ГЛАВА 5

ВАСЮТА

Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.

Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:

- Теперь не сыщут. Далече забрались... Жив ли, паря?

Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.

- Не надо. Зазябнешь.

- Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.

Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.

Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове - суконный колпак.

- Как звать, друже?

- Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, - словоохотливо промолвил парень.

- Это от вас на Москву рыбу возят?

- Ишь ты, - улыбнулся Васюта. - Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим... Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.

Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.

- На, пожуй.

Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.

- Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.

Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.

- Ходишь за мной. Из ямы вызволил...

- Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, - простодушно ответил Васюта. - Дай-ка ступни прикину.

Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: "Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?"

- Сам сплету, - придвинулся он к Васюте.

- Сам? Ишь ты... Ужель приходилось?

- Мыслишь, сын боярский? - усмехнулся Иванка.

- А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.

- Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.

- Вот и ладно, - повеселел Васюта. - Теперь и вовсе нам будет повадней, - однако ивняк оставил у себя. - Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.

Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.

Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.

- О чем ты?

- О чем? - глаза Васюты стали задумчивыми. - Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.

Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?

Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: "Иванушка, милый... Как я ждала тебя".

"Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем".

Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда...

Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.

- Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, - молвил он бодро, стягивая задник лаптя.

- Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.

- Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину...

Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:

- Невод тяни-и-и!

Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.

- Старцы кличут.

- Пошто?

- О том не ведаю. Идем, парень.

Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках - дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.

- Звали, отцы?

Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:

- Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?

- Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.

Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг к Васюте.

- Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.

Васюта опешил, попятился к двери.

- Да вы что?! Какой из меня пастырь?.. Не, я к озеру. Мне невод тянуть.

Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.

- Погодь, Васютка. Мекай, что старцы сказывают. Храму батюшка надобен.

- Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.

- Угомонись. Выслушай меня, чадо, - Арефий возложил трясущуюся руку на плечо Васюты. - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен, один на все Угожи грамоте горазд. Богу ты будешь угоден, и владыка святейший благословит тебя на приход. Ступай к нему и возвернись в сане духовном21.

- Нет, отцы, не пойду!

Арефий повернулся к тиуну.

- Скликай мир, Истома.

И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.

Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.

- Скопом-то повадней. Чу, Багрей шалит по дороге. Зверь - ватаман, гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный бор.

- Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика Васюта. Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?

"Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"

На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.

"Нету иного! Не пошлешь малоумка. Бессребренник, ликом благообразен. Пущай несет в мир божье слово".

Много кричали. Мужики согласились. Одни лишь парни были против, шапки оземь:

"Куды ему в батюшки?! Нельзя Васюту до храма, молод. Барабошка он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"

Но старцы их словам не вняли.

"Веселье не грех, остепенится".

Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:

"И что это за радость - на девок не погляди, с парнями не поозоруй. Докука!"

Чем дальше от Ростова, тем глуше и сумрачнее тянулись леса. Возницы сидели хмурые, настороженные, зорко вглядываясь в пугающую темень бора. Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая. У Багрея ватага немалая, не успеешь и глазом моргнуть, как под разбойный кистень угодишь. Хуже нет на Москву ехать, кругом смута, шиши22 да тати. Лихое время!

- Помоги, осподи! - истово крестился возница и тихо ворчал. - Худо живем, паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину разогнуть неколи. Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в железа посадит.

Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал. Чуть повеселел, когда лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.

- Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет на постой. К мужикам пойдем кормиться.

В деревеньке тихо, уныло. Утонули в бурьяне курные избенки под соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.

- Экое безлюдье, - хмыкнул возница. - Куда народ подевался? Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.

Обозники распрягли лошадей и пошли по избами. Но всюду было пусто, лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.

- Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.

Старик подслеповато, подставив сухую ладошку к седеньким бровям, глянул на мужика.

- Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.

Мужики подхватили деда за руки, подняли.

- Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете. Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.

- Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.

- Не, родимые, на покой пора.

- А где ж народ, отец?

- Сошли. Кто в леса, а кто в земли окрайные. От Микиты Пупка сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбёгли.

Старик закашлялся, изо рта его пошла сукровица. Мужики внесли деда в ближнюю избу, положили на лавку. Когда тот отдышался, Васюта протянул ему ломоть хлеба.

- Пожуй, отец.

Старик вяло отмахнулся.

- Не, сынок. Нутро не принимает.

- Плох дед. Знать и впрямь помрет, - перекрестился большак и повелел скликать мужиков.

Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.

- Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой Егор. - Тогда хлебнешь горя. На царевом дворе за таку рыбу не пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе Иване Васильевиче знакомца моего, из Ростова, на дыбе растянули. Доставил на Кормовой двор десять чанов, а один подыспортился. Царев повар съел рыбину да и слег - животом занедужил. Может, чем и другим объелся, но указал на большака. Схватили - и на дыбу, пытать зачали. Пошто-де, государя умыслил извести? Не кинул ли в бочку зелья отравного? Так и загубили человека.

- Проклятое наше дело, - угрюмо проронил один из возниц.

- Худое, братцы, - поддакнул Егор. - Я с теми подводами тоже ходил. Впервой на Москву послали. Приехал в Белокаменну - рот разинул. Кремль, терема, соборы. Сроду такой красы не видел. А вспять из царева града ехал кровушкой исходил, пластом на телеге лежал. Едва ноги не протянул. И не один я. Всех батогами пожаловали. Вот так-то, ребята!

Дата добавления: 2015-03-29