Замыслов Валерий Александрович 6 страница. - Бери всю кадь. За два алтына отдам

- Бери всю кадь. За два алтына отдам. Бери, паря!

- Где ловил?

- Как где? - вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.

- Но и ловы разные, Поди, под Ростовым сеть закидывал?

- Ну.

- А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.

Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину - по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:

- За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.

- А на дне?

- Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.

- Хитришь, борода. Дорогой продал.

- Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.

- Неправедно? - насупился десяткий и грозно насел на мужика. - Царев указ рушить! А ну поворачивай оглобли! Нет места на торгу.

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.

- Из Угожей приехал?

Мужик косо глянул на парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.

- Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?

Болотников оглянулся - нет ли подле истца или ярыги земского - понизив голос, молвил:

- Поклон вам шлют, угожанам.

- Кой поклон? - нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. - Ты либо бери, либо гуляй.

- Ужель за татя принял? - усмехнулся Иванка.

- Ярыгу кликну!

- Да не шебуршись ты. Я ж с добром... Васюта Шестак велел поклон передать.

Мужик разом притих, оттаял лицом.

- Нешто жив Васька?

- Жив.

- А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.

- Попом ждете?

- А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?

- На Москве его видел.

- Чего ж он в село не идет?

- Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.

Мужик огорченно покачал головой.

- Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет... А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.

- Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, - рассмеялся Болотников.

- Сам откуда? - полюбопытствовал мужик.

- С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, - отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.

Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.

- Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!

Гурейка развел руками.

- Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.

- Нету? А вот это зришь?

Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.

- Клянусь богом, нету. Опосля отдам.

- Опосля-я-я? - затряс Гурейку сиделец. - Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.

- Ты что ж, остолоп, кафтан-то отдал, а? - истошно заорал он, потрясая кулаками. - Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя кафтан сорвать. Мне!

- Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.

- Мой кафтан, остолоп! - взревел пекарь и подмял под себя Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

ГЛАВА 12

МОРЕ ТИННОЕ

Обогнув Митрополичий двор, Иванка пошел мимо Архиерейского сада, обнесенного дубовым частоколом, а затем пересек владычное кладбище, где покоились иноки Григорьевского монастыря.

Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса и Глеба. Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.

Открылось озеро, тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много верст.

"Да это и впрямь море. Не зря Васюта хвастал. Экий простор! Берегов не видно", - залюбовался озером Болотников.

У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях струги и насады, мокшаны и расшивы; среди них возвышалось огромное двухъярусное судно с резным драконом на носу.

"Нешто корабль?" - подивился Иванка. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

- Что, паря, в диковину? - услышал он подле себя чей-то веселый голос. Обок стоял чернобородый мужик с топором на плече.

- В диковину, - признался Иванка. - Впервой вижу.

- Выходит, не ростовец? А мы-то всяких тут нагляделись. Этот из Хвалынского моря приплыл, товаров заморских привез. У нас купцы, брат, ухватистые... Вишь мужика в зеленом кафтане? У струга с работными лается. То Мефодий Кузьмич, купец гостиной сотни. Нонче в Астрахань снаряжается.

- В Астрахань? - заинтересованно переспросил Болотников.

- В Астрахань, милок. Ну, бывай, тороплюсь, паря. Избу надо рубить.

- Погоди, друже. Совет надобен.

- Сказывай.

- Пришелец я. Без денег, гол, как сокол. К кому бы тут наняться?

Мужик с ног до головы оглядел парня, а потом увесисто - рука тяжелая хлопнул Иванку по плечу.

- Могутен ты. Такому молодцу любая артель будет рада. Ступай к Мефодию. Сгодишься.

Мужик зашагал в слободку, а Иванка спустился к берегу. Мефодий Кузьмин стоял возле сходней и поторапливал работных:

- Веселей, веселей, мужики!

Работные таскали в насад тюки и кули, катили по сходням бочки. Сюда, к стругам, то и дело подъезжали подводы с товаром. Возницы шумели, покрикивали друг на друга.

На сходни ступил мужик с тюком, да, знать, взвалил ношу не по силе, зашатался, вот-вот свалится в воду.

- Держись! Держись, свиное рыло! Загубишь товар! - закричал Мефодий Кузьмич.

К работному подоспел Иванка. Подхватил тюк, играючи вскинул на плечи и легко пошагал по настилу. Отнес в трюм насада, вернулся на берег.

- Кто таков? - шагнул к нему купчина.

- Богомолец я. Пришел в Ростов святым мощам поклониться, - схитрил Иванка.

- Богомолец? Аль зело грешен, детинушка? - глаза купца были веселыми.

- А кто богу не грешен да царю не виноват?

- Воистину... Однако ж, выкрутной ты. Получай деньгу!

- Потом отдашь.

- Это когда потом?

- А к вечеру. Товару у тебя, вишь, сколь навозили.

- В работные хочешь?

- Хочу, хозяин. Застоялся, как конь в стойле.

Купец подтолкнул Иванку к тюкам.

- Затейлив ты, детинушка. Беру!

До самых сумерек заполняли насад. Укладывали в трюм сукна, кожи, хлеб в кулях, стоведерные бочки с медами, меха, воск, сало, лен, пеньку, смолу, деготь... Насад был просторен, вмещал десятки тысяч пудов груза.

Купчина не обидел, заплатил Иванке вдвойне.

- Может, обождешь к богу-то? Горазд ты, парень, на работу. Пойдем со мной в Астрахань.

- Пошел бы, хозяин, да не один я. С содругом.

- Стар ли годами твой содруг?

- А навроде меня. И силушкой бог не обидел.

Купчина на минуту призадумался: лишних людей ему брать не хотелось, но уж больно парень молодецкий, за троих ломил. А ежели и содруг его так же ловок.

- Ладно, пущай приходит. Да не проспите. Спозаранку выйдем.

Болотников возвращался на Покровскую довольным: сбывались думы. До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре недели и до Дикого Поля доберешься.

В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и застыл на пороге. В избе было людно, на лесках и на полу сидели нищие и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не оказалось.

- Где Васюта, старче?

Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова. Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.

- Подай вина, Герасим.

Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников переспросил громче:

- Где Васюта, отец?

- Ушел со двора твой сотоварищ, - ответил за деда Герасим. - Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру... Испей чару, парень.

- Не до чары, - отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно, пустынно, глухо.

"Куда ж он запропастился? - подумал Иванка. - Ушел днем, а теперь уже ночь. Ужель в беду попал?"

На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы стали. Жизнью Васюте обязан.

Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли факелы.

- Пропустите, братцы.

Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на сажень. Ведал - с караульными шутки плохи.

- Не по лихому делу, - поспешил сказать. - К озеру пройти надобно.

- Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не шастают, - прогудел один из караульных, направляя на Болотникова рогатину.

Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но отступать было поздно.

- Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там. Отомкните решетку.

- Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил, разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!

Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.

- Держи лихого! Има-а-ай! - истошно заорали караульные, сотрясая воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья закричали:

- Поглядывай!

- Посматривай!

- Пасись лихого! "

Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами караульных.

Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.

"Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки стерегут", - усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.

Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:

- Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен... Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.

- Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас... Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.

Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.

- Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.

- Придет ли, старче?

- Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел - не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.

Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.

- Николушка был... Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.

- Будя, Устимка! - пристукнул кулаком Лапоток. - Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!

Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.

- Попомним, Лапоток!

- Красного петуха пустим!

- Изведем боярина!

Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.

- За что Николку забили? - спросил он Лапотка.

- За что? - усмехнулся калика. - Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь нас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.

- Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.

- Воистину, парень. Перо в суде - что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.

И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.

Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.

Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.

- Чую, сыне, буйство в тебе... Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.

К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Шестака.

"Ужель в застенок угодил?" - думал он.

Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:

- Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!

Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.

- Идем, грехолюб. Дело есть.

Иванка рассказал Васюте о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из Угожей.

- Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.

Васюта посерьезнел.

- Не серчай, Иванка... А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.

- В Дикое Поле со мной пойдешь? - впервые напрямик спросил Болотников.

- В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так на роду написано - быть с тобой.

- Вот и добро, - повеселел Болотников. - А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.

Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.

Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.

- Где тут Михей Данилов проживает?

- Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.

Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе - изба белая и черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная голова с всклоченной бородой.

- Кого бог несет?

- К Михею, мил человек.

- Нету Михея. На Сытенный двор ушел.

- А женка его?

- И женки нету.

Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.

- Где тут Сытенный? - спросил Васюту Болотников.

- На Владычном дворе... А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.

- Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.

Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бондари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязигу, семгу и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца...

У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.

- Не бедствует святейший, - усмешливо проронил Болотников, оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.

- А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян, сказывают, боле пяти тыщ.

К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым зельем, у пояса сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза зоркие.

- Что за люд?

- Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, - произнес Иванка, - из деревеньки его с поклоном идем.

- Из деревеньки?.. К медовару?

Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.

- А бес с вами.

Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло медами.

- Гости к тебе, Михейка! - весело воскликнул стрелец, подойдя к невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней саженной мутовкой.

- Гости, грю!

Михейка сердито отмахнулся.

- Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.

- Не бражники мы, - ступил вперед Иванка. - Были в Деболах у Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.

Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый табурет.

- В здравии ли тесть мой?

- В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут полны.

- Выходит, отыскал бортное угодье, - повеселел Михейка. - Добрая весть, милок. Медом угощу.

- Знал, кого веду, - крутнул черный ус стрелец. - А то - бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?

- Надоедлив ты, стрельче, - буркнул Михейка, однако зачерпнул из бочки полковша меду.

- В последний раз, Филька.

- За здравие твое, благодетель.

Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу. Михейка же принялся угощать парней.

- Пейте на здоровье.

Парни осушили по ковшу, похвалили:

- Добрый мед, - сказал Болотников.

- Отменный. Век такой не пивал, - крякнул Васюта.

- То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной смороде.

Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные и паточные...

Не забыл Михейка показать и лучшие меды - "боярский", "княжий" да "обарный".

- Этим сам владыка Варлаам тешится. Дам и вам испить. Токмо помалу, кабы не забражничали.

Парни отведали и вновь похвалили.

- Искусен же ты, медовар, - крутнул головой Болотников. - Как же готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?

- Могу и поведать. Вишь, что мои парни творят? На выучку ко мне владыка поставил. Эти вон двое разводят медовый сот теплой водой и цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон те варят отвар в котле.

- И долго?

- Покуда до половины не уварится... А теперь глянь на тех молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет... А вот то - хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ей пять ден. А как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед иначе готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем водицы, и выстаиваем семь ден. А потом в бочке с дрожжами еще одну седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.

- А княжий?

- Про то не поведаю. Сам делаю, но молодцам не показываю, - хитровато блеснул глазами Михейка,

- А чего ж таем-то? - спросил Васюта.

- Молод ты еще, парень, - степенно огладил бороду Михейка. - Знай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а нарекли его "даниловским". Вот так-то, молодцы... А теперь ступайте, недосуг мне.

- Спасибо за мед, Михей. Но где ж женка твоя? - спросил Болотников.

- Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.

- Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.

- Караульный на то и приставлен, чтоб от двора людишек отшибать, построжал Михейка. - Неча женке по людям шастать. В светелке моя Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.

ГЛАВА 13

ЛИХОДЕЙКА

Вышли на Вечевую площадь. Торг по-прежнему разноголосо шумел, пестрел цветными зипунами и рубахами, кафтанами и однорядками, летниками и сарафанами.

Кат Фомка сек батогами должников. Поустал, лоб в испарине, прилипла красная рубаха к могутной спине.

- Знакомый палач, - хмыкнул Васюта.

- Аль на правеже стоял?

- Покуда бог миловал. В кулачном бою с Фомкой встречался. Тут у нас на озере зимой лихо бьются. Слобода на слободу. Почитай, весь город сходится.

- Битым бывал?

- Бывал, - улыбнулся Васюта. - В масляну неделю. От Фомки и досталось. Супротив его никто не устаивает. Вон ручищи-то, быка сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.

- И что ему за это?

- У Съезжей кнутом отстегали - и в темницу. Но долго не сидел. В палачи-то нет охотников.

Подле Кабацкой избы толпились питухи: кудлатые, осоловелые; некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным лужам, норовя подняться на ноги.

Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу, перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения Богородицы.

- Ратуй, пресвята дева.

Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.

- Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.

Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью раздался чей-то зычный возглас:

- Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!

Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного застенков, на малой площади, божедомы рыли яму. Тут же, в окружении пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке, темные глаза горели огнем.

Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном48 кафтане.

- Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.

- Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, - зло проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.

В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с жезлом, гулко прокричал:

- Слушай, народ ростовский!

Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали нагайками, отодвигая посадских от ямы.

Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с себя медный крест и накинул его на шею преступницы.

- Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.

В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов блаженного, спрашивали:

- Что юрод изрек?

- Праведница-де баба-то.

- Вона как... Ужель с женки грех сымает?

- Нельзя сымать. Дай им волю...

- Истинно речет блаженный, - вмешалась согбенная старушка в темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!

- Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.

Блаженный обежал яму, заплакал в печали:

- Темно тут, Настенушке, хладно... Высосут кровушку черви могильные.

Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:

- Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!

Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли к Съезжей.

Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.

- Ступай в яму, стерва!

- Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.

Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.

- Прощайте, люди добрые.

Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:

- И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.

- Экие муки принимает.

- И поделом! - рыкнул пятидесятник. - Я бы ее, стерву, в куски посек!

Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.

- Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.

- Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.

Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.

- Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.

Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.

- Кнута захотела!

Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:

- Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.

Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.

Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.

- Гоните псов! - крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.

Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.

- Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок сволокем!

Болотников зло сплюнул и пошел прочь.

- Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. - Прости, царь небесный, рабу грешную.

На крыльце Съезжей плакал юрод.

ГЛАВА 14

КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?

Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.

Иванка с Васютой протолкались к стойке.

- Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.

- Сколь вам, молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.

- Ставь яндову. И закуски поболе.

- Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.

Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.

- Садись, ребятушки!

Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом оживились:

- Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!

Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.

- Пейте, черти.

Питухи возрадовались:

- Живи век!

Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.

- Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.

- Идем, друже.

Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:

- Кому люба, кому надобна?

Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.

- Велик ли грех ее, Степанка?

- Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, - пояснил муж гулящей женки,

- Хо-хо! Добра баба.

- Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!

Старухи заплевались, застучали клюками:

- Охальница!

- Не простит те, господь, прелюбодейства!

- В озеро ее, Степанка!

Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.

- А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.

- А что - и допрежь топили?

- И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.

А мужик-недосилок все кричал, надрывался:

- Кому мила, кому надобна?

Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.

- Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.

Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.

- Беру, посадские!

Толпа загудела, подалась вперед.

- Ай да детинушка! Лих парень!

- Кто таков? Откель сыскался?

Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.

- От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.

- Где это?

- Укажу.

Дата добавления: 2015-03-29