Социальные законы и причины 3 страница

Смутные, но сильнодействующие стороны самости, связанные с инстинктом пола, можно рассматривать подобно другим сторонам в качестве выражения потребности осуществлять власть, соотнесенного с личностной функцией. Юноша, я полагаю, застенчив именно потому, что осознает неясные импульсы агрессивного инстинкта, не зная ни как осуществить его, ни как подавить. С противоположным полом, наверное, дело по большей части обстоит так же: робкие всегда агрессивны в сердце, они сознают заинтересованность в другом лице, в потребности быть чем-то для него. А более развитая сексуальная страсть у обоих полов есть в значительной степени переживание власти, господ­ства, присвоения. Нет такого состояния, которое говорило бы «мой, мой» более неистово. Потребность быть объектом присвое­ния или господства, которая, по крайней мере у женщин, равным образом сильна, имеет, по сути, ту же самую природу, поскольку цель ее — привлечение к себе некой деспотической страсти. «Желание мужчины — женщина, а желание женщины — желание мужчины»⁶.

⁶ Приписывается мадам де Сталь.

Хотя у мальчиков в общем менее впечатлительная социальная самость, чем у девочек, среди них в этом отношении существуют значительные различия. У некоторых из них наблюдается ярко выраженная наклонность к finesse и позерству, тогда как другие почти вовсе ее не имеют. У последних менее живое личное воображение; они лишены аффектации, главным образом потому, вероятно, что не имеют никакой яркой идеи о том, какими они кажутся другим, и, таким образом, ими не движет желание скорее казаться, чем быть. Они не обижаются на пренебрежение потому, что не чувствуют его, не стыдятся, не ревнуют, не испытывают тщеславия, гордости или угрызений совести, ибо все это подразумевает воображение человеком сознания другого. Я знаю детей, которые никогда не проявляли никакой наклонности ко лжи, которые вообще не могли понять цель или природу обмана или утаивания любого рода, например в таких играх, как прятки. Этот исключительно упрощенный взгляд на вещи может происхо­дить из необычной поглощенности наблюдением и анализом безличного, как это очевидно в случае с Р., чей интерес к другим фактам и их отношениям настолько преобладал над его интересом к личным взаимоотношениям, что никакого искушения принести первый в жертву последнего не возникало. Создается впечатление, что ребенок такого типа стоит вне морали; он не грешит и не раскаивается, не обладает знанием о добре и зле. Мы вкушаем от древа этого познания, когда начинаем воображать сознания других людей и, таким образом, осознаем тот конфликт личных побуждений, который совесть стремится смягчить.

Простота — приятная черта у детей, да и вообще в любом возрасте, но она не обязательно должна вызывать восхищение, равно как и аффектация не является целиком и полностью злом. Чтобы быть нормальным, жить в мире, как дома, с видами на власть, полезность или успех, человек должен обладать способно­стью к той проницательности воображения, проникающего в чужие сознания, которая лежит в основе такта savoir-faire, морали и благотворительности. Эта проницательность предполага­ет усложнение, некоторое понимание и разделение тайных импульсов человеческой природы. Простота, которая есть просто отсутствие подобной проницательности, указывает на опреде­ленный недостаток.

Существует, однако, и другая разновидность простоты, которая является принадлежностью утонченного и чувствительно­го характера, который в то же время имеет достаточно силы и ясности ума, чтобы содержать в строгом порядке множество импульсов, которым он открыт, и таким образом сохранять свою непосредственность и единство. Можно обладать простотой простофили, а можно быть простым в том смысле, который имел в. виду Эмерсон, когда говорил: «Быть простым — значит, быть великим». Аффектация, тщеславие и подобное указывают на отсутствие подлинного усвоения воздействий, исходящих от нашего ощущения того, что другие думают о нас. Вместо того чтобы формировать индивида постепенно и не нарушая его равновесия, эти воздействия подавляют его до такой степени, что он кажется уже не самим собой, позируя безо всякой надобности, и, следовательно, глупым слабым и достойным презрения. Показная улыбка, «дурацкий восхваления лик» — это типичная для всякой аффектации внешняя, надеваемая на себя маска, слабая и глупая мольба об одобрении. Когда человек быстро растет, с рвением учится, поглощенный чужими идеалами, ему грозит опасность этой потери равновесия; мы действительно замечаем ее у чувствительных детей, особенно девочек, у молодых людей между 15 и 20 годами и в любом возрасте — у лиц с неустойчивой индивидуальностью.

Это нарушение нашего равновесия в результате того, что воображение ставит нас на позицию другого лица, означает, что мы подвергаемся его влиянию. В присутствии того, кто для нас важен, мы склонны разделять и — путем сопереживания — принимать его суждения о нас, придавать новое значение идеям и целям, пересматривать жизнь в свете этих суждений. У очень чувствительной натуры эту наклонность зачастую легко заметить в обычном разговоре и в каких-то тривиальных случаях. Благодаря импульсу, исходящему непосредственно из утонченно­сти и его восприятия, такой человек беспрерывно воображает, каким он представляется своему собеседнику, и отождествляет на данный момент этот образ с самим собой. Если другой показывает, что считает его хорошо информированным в каком-либо темном предмете, он охотно напускает на себя ученый вид; если его принимают за рассудительного, он выглядит так, как будто он таким и является; если упрекают в нечестности, он кажется виноватым, и т.д. Короче говоря, чувствительный человек в присутствии какой-то впечатляющей его личности имеет склонность становиться на это время своей интерпретацией того, чем он представляется другому. Только тугодум не почувствует, что это в некоторой степени верно для всех нас. Конечно, явление это обычно временное и в чем-то поверхностное; но оно типично для всякого влияния (ascendancy) и помогает нам понять, как люди приобретают над нами власть, каким-либо образом захватывая наше воображение, и как растет и оформляется, угадывая облик нашей наличной самости для других сознаний, наша индивидуальность.

До тех пор пока характер открыт и способен к росту, он сохраняет соответствующую впечатлительность, которая не явля­ется слабостью, если только она не растворяет в себе способность усвоения и организации. Я знаю людей, чья карьера является доказательством характера устойчивого и агрессивного, которые обладают почти женской чувствительностью в отношении того, какими они кажутся другим. В характере, как и во всякой стороне жизни, для здоровья требуется равноправный союз устойчивости и гибкости.

Ч. Кули. ПЕРВИЧНЫЕ ГРУППЫ¹

¹ Col ley Ch. Primary Groups // Cooley Ch. Social Organization. Cilencoe, 1956. P. 23-31 {Перевод Т. Новиковой).

Значение первичных групп. — Семья, игровая пло­щадка и соседи. — Как велико влияние более широкого общества. — Значение и устойчивость «человеческой природы». — Первичные группы, воспитатели человече­ской природы.

Под первичными группами я подразумеваю группы, характери­зующиеся тесными, непосредственными связями (associations) и сотрудничеством. Они первичны в нескольких смыслах, но главным образом из-за того, что являются фундаментом для формирования социальной природы и идеалов индивида. Резуль­татом тесной связи в психологическом плане является опреде­ленное слияние индивидов в некое общее целое, так что даже самость индивида, по крайней мере во многих отношениях, оказывается общей жизнью и целью группы. Возможно, наиболее простой способ описания этой целостности — сказать, что они есть некое «мы»; она заключает в себе тот тип сопереживания и взаимного отождествления, для которого «мы» является естественным выражением. Человек живет, погружаясь в эту целостность ощущения, и обнаруживает главные цели своей воли именно в этом ощущении.

Не следует предполагать, что единство первичной группы есть единство сплошной гармонии и любви. Это всегда дифференциро­ванное и, как правило, состязательное единство, допускающее самоутверждение и различные присвоительные страсти; но страсти эти социализированы сопереживанием и подчиняются или имеют тенденцию подчиняться упорядочению со стороны некого общего настроения. Индивид будет предъявлять какие-то претен­зии, но главный объект, на который они направлены, будет желанным местом в мыслях других, и он почувствует привержен­ность общим стандартам служения и честной игры. Так, мальчик будет оспаривать у своих товарищей место в команде, но превыше таких споров будет ставить общую славу своего класса и школы.

Наиболее важные, хотя никоим образом не единственные, сферы этой тесной связи и сотрудничества — семья, игровая группа детей, соседи и общинная группа старших. Они практиче­ски универсальны, присущи всем временем и всем стадиям развития; соответственно они составляют основу всего уни­версального в человеческой природе и в человеческих идеалах.

Лучшие сравнительные исследования семьи, такие, как работы Вестермарка² и Говарда³, представляют ее нам не только как некий универсальный институт, но и как в большей степени одинаковую во всем мире, чем это можно было вывести из преувеличения роли различных специфических обычаев ранней школой исследовате­лей. Нельзя сомневаться и во всеобщем преобладании игровых групп среди детей и неформальных объединений среди старших. Такая связь, очевидно, воспитывает человеческую природу в окружающем нас мире, и нет никакой явной причины предпола­гать, что это положение дел где-то или в какое-то время чем-то существенно отличалось.

Что касается игры, я мог бы, если бы это не было предметом обычных наблюдений, привести многочисленные иллюстрации всеобщности и спонтанности группового обсуждения и сотрудни­чества, которым она дает начало. Главное заключается в том, что жизнь детей, особенно мальчиков приблизительно старше 12 лет, протекает в различных компаниях (fellowships), в которые их симпатии, амбиции и честь часто вовлекаются даже в большей степени, чем это имеет место в семье. Большинство из нас может вспомнить примеры того, как мальчики стойко выносят неспра­ведливость и даже жестокость, но не жалуются на товарищей родителям или учителям, например при издевательствах над новичками, столь распространенных в школах, с которыми по этой самой причине так тяжело бороться. А как развита дискуссия, как убедительно общественное мнение, как горячи амбиции в этих компаниях!

И эта легкость юношеских связей не является, как это иногда предполагается, чертой, свойственной только английским и амери­канским мальчикам; опыт нашего иммигрантского населения очевидно показывает, что потомство даже рестриктивных цивили­заций на Европейском континенте образует самоуправляющиеся игровые группы с почти такой же легкостью. Так, мисс Джейн Аддамс, отметив почти полную универсальность «банды», говорит о непрекращающейся дискуссии по поводу каждой детали деятельности банды, замечая, что «в этих социальных песчинках, если можно так выразиться, молодой гражданин учится действо­вать на основе своих собственных решений»⁴.

² The History of Human Marriage.

³A History of Matrimonial Institutions.

⁴Newer Ideals of Peace. P. 177.

О соседской группе можно сказать в общем, что, начиная с того времени, когда люди стали образовывать постоянные поселения на земле, и по крайней мере вплоть до появления современных индустриальных городов, она играла главную роль в первозданном, сердечном общежитии людей. У наших тевтон­ских предков сельская община была, по-видимому, основной сферой сопереживания и взаимопомощи для простых людей на протяжении всех «темных» и средних веков и во многих отношениях она остается таковой и в настоящее время. В некото­рых странах мы все еще застаем ее былую жизненность, особенно в России, где миръ, или самоуправляющаяся сельская группа, является главной сценой жизни наряду с семьей для примерно 50 миллионов крестьян.

В нашей собственной жизни близость с соседями была нарушена в результате роста запутанной сети более широких контактов, которая оставляет нас чужаками для людей, живущих в том же доме, что и мы. Этот принцип работает, хотя и менее очевидно, даже в деревне, ослабляя нашу экономическую и духовную общность с нашими соседями. Насколько этот процесс характеризует здоровье развития и насколько — болезнь, до сих пор, наверное, все еще не ясно.

Наряду с этими практически универсальными типами первич­ной связи существует множество других, формы которых зависят от особенного состояния цивилизации; единственно существенная вещь, как я уже сказал, — это некая близость и слияние личностей. В нашем собственном обществе, будучи слабо связаны местом проживания, люди легко образуют клубы, братства и тому подобное, основанные на сходстве, которое может привести к реальной близости. Многие такие отношения складываются в школе и колледже, а также среди мужчин и женщин, объеди­ненных в первую очередь своим занятием, как, например, рабочие одной профессии и т. п. Там, где налицо хоть небольшой общий интерес и общая деятельность, доброжелательность растет, как сорняк на обочине.

Но тот факт, что семья и соседские группы являются наиболее влиятельными в открытую будущему и пластичную пору детства, делает их даже в наше время несравненно более значительными, чем остальные группы.

Первичные группы первичны в том смысле, что они дают индивиду самый ранний и наиболее полный опыт социального единства, а также в том смысле, что они не изменяются в такой же степени, как более сложные отношения, но образуют сравнительно неизменный источник, из которого постоянно зарождаются эти последние. Конечно, они не являются независимыми от более широкого общества, но до некоторой степени отражают его дух, как, например, немецкая семья и немецкая школа довольно отчетливо несут на себе печать немецкого милитаризма. Но он в конечном счете подобен приливу, проникающему в устья рек, но, как правило, не поднимающемуся по ним достаточно далеко. У немцев и еще в большей степени у русских крестьянство создало традиции свободного сотрудничества, почти независимые от характера государства; и существует известная и хорошо обоснованная точка зрения, что сельская коммуна, самоуправляю­щаяся в том, что касается ее местных дел, и привыкшая к дискуссии, является очень широко распространенным институ­том в устоявшихся сообществах и наследницей автономии, схожей с той, которая ранее существовала в семейной общине. «Создает царства и устанавливает республики человек, но община кажется прямо вышедшей из рук Всевышнего»⁵.

В наших городах переполненные дома, общая экономическая и социальная неразбериха нанесла семье и соседству глубокую рану, но, учитывая подобные условия, тем более замечательна та живучесть, которую они выказывают; и нет ничего, на что совесть эпохи была бы настроена более решительно, чем их оздоровление.

Итак, эти группы являются источниками жизни — не только для индивида, но и для социальных институтов. Они лишь частично оформляются особыми традициями и в большей степени выражают некую всеобщую природу.

Религия или правительство других цивилизаций могут пока­заться нам чужими, но детская и семейная группы повсеместно имеют общий жизненный облик, и в них мы всегда можем чувствовать себя как дома.

Я полагаю, что только через человеческую природу мы можем понять те чувства и импульсы, которые являются человеческими постольку, поскольку возвышаются над чувствами и импульсами животных, а также и в том смысле, что они свойственны человечеству в целом, а не какой-то отдельной расе или эпохе. Сюда включаются, в частности, сопереживание и бесчисленные чувства, частью которых они являются: любовь, негодование, честолюбие, тщеславие, почитание героев и чувство социальной правды и неправды⁶.

⁵ D е Т о с q u e v i I I e. Democracy in America. Vol. I. Chap. V.

⁶ Эти аспекты более подробно рассмотрены в книге автора «Human Nature and the Social Order».

Человеческая природа в этом смысле справедливо рассматри­вается как некий сравнительно неизменный элемент общества. Всегда и везде люди жаждут чести и страшатся осмеяния, считаются с общественным мнением, заботятся о своем имуществе и своих детях, восхищаются мужеством, великодушием и успехом. Утверждение, что люди есть и были людьми (human), всегда можно принять безоговорочно.

Несомненно верно, что существуют различия в расовых способностях, причем настолько громадные, что значительная часть человечества, возможно, неспособна создать какой-то высший тип социальной организации. Но эти различия, как и различия между индивидами одной и той же расы, едва уловимы, зависят от какой-то неясной умственной неполноценно­сти, какой-то нехватки энергии или дряблости моральной жилки и не предполагают несходство родовых импульсов человеческой природы. В этом все расы очень похожи. Чем глубже проникаешь в жизнь дикарей, даже тех, которых считают низшими, тем больше находишь у них человеческого, тем более похожими на нас они кажутся. Возьмем, к примеру, аборигенов Центральной Австралии, как их описывают Спенсер и Гиллен⁷: племена, не имеющие никакого определенного правительства и культа и едва умеющие считать до 5. Они щедры по отношению друг к другу, стремятся к добродетели, как они ее понимают, добры к своим детям и старикам и никоим образом не грубы с женщинами. Их лица, как это видно на фотографиях, совершенно человеческие и многие из них привлекательны.

⁷ The Native Tribes of Central Australia. Сравните также со взглядами Дарвина и примерами, приводимыми им в седьмой главе его «Descent of Man».

А когда мы подходим к сравнению между различными ступенями в развитии одной и той же расы, например между нами и тевтонскими племенами времен Цезаря, различие заключается не в человеческой природе и не в способностях, а в организации, диапазоне и сложности отношений, разнообразном выражении душевных сил и страстей, по существу, таких же, как у нас.

Нет лучшего доказательства этого родового сходства человече­ской природы, чем та легкость и радость, с которыми современный человек чувствует себя как дома в литературных произведениях, описывающих самые разнообразные и отдаленные времена,— в поэмах Гомера, сказаниях о Нибелунгах, еврейских Писаниях, легендах американских индейцев, историях о... солдатах и моря­ках, о преступниках и бродягах и т. д. Чем более проницательно изучается какой-либо период человеческой истории, тем больше обнаруживается существенное сходство с ним.

Вернемся к первичным группам: идея, которая здесь отстаива­ется, состоит в том, что человеческая природа не есть нечто такое, что существует отдельно в индивиде, но есть групповая природа или первичная фаза общества, относительно простое и всеобщее условие социального сознания. С одной стороны, это нечто большее, чем простейший, врожденный инстинкт, хотя он и включается сюда. С другой стороны это нечто меньшее, чем более совершенное развитие идей и чувств, которое обусловливает возникновение институтов. Именно эта природа развивается и выражается в подобных простых, непосредственных группах, которые достаточно схожи во всех обществах: семье, соседских группах и игровых площадках. В их существенном сходстве можно обнаружить эмпирическую основу схожих идей и ощуще­ний в человеческом сознании. В них, где бы это ни было, и зарождается человеческая природа. Человек не имеет ее от рождения; он может обрести ее лишь благодаря товариществу; в изоляции она приходит в упадок.

Если эта точка зрения и импонирует здравому смыслу, не знаю, много ли пользы принесет ее разработка. Она просто означает применение к данному вопросу той идеи, что общество и индиви­ды — неотделимые аспекты какого-то одного общего целого, так что где бы мы ни обнаруживали индивидуальный факт, мы можем отыскать и сопутствующий ему социальный факт. Если в природе личностей есть что-то универсальное, то ему должно соответство­вать универсальное и в ассоциации личностей.

Чем еще может быть человеческая природа, если не опреде­ленной чертой первичных групп? Конечно, не атрибутом отдельно­го индивида,— предп&Гюжим, что таковые когда-либо имелись,— так как типичные ее характеристики, такие, как аффектация, честолюбие, тщеславие и негодование, непостижимы вне обще­ства. Далее, если ее обладатель — человек, включенный в какую-то ассоциацию, то какой род или уровень ассоциации требуется для ее развития? Очевидно, это не какая-то развитая стадия, поскольку стадии развития общества преходящи и разнообразны, тогда как человеческая натура устойчива и универсальна. Короче говоря, для ее генезиса существенна семейная и соседская жизнь, и ничего более.

Здесь, как и повсюду при изучении общества, мы должны научиться видеть человечество через призму скорее неких психических целостностей, нежели искусственного обособления. Мы должны видеть и чувствовать общинную жизнь семьи и локальных групп как непосредственные факты, а не комбинации чего-то еще. И возможно, мы сделаем это наилучшим образом, вызвав в памяти свой собственный опыт и распространив его на сочувственное наблюдение других. Что значат в нашей жизни семья и товарищество, что нам известно о чувстве «мы» (we-feeling)? Мысли такого рода могут помочь нам обрести конкрет­ное представление об этой первичной групповой природе, отпрыском которой является все социальное.

Дата добавления: 2015-05-24