Конспект лекций

СОЮЗ

… Триумфальный крик ^[5] — это лейтмотив всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей.

Он постоянно звучит едва заметной нотой в обычном голосовом контакте, — в том гоготании, которое Сельма Лагерлеф так удивительно верно перевела словами: «Я здесь, а где ты?» — несколько усиливаясь при недружелюбной встрече двух семей и полностью исчезая лишь при мирной кормежке на пастбище и в особенности при тревоге, при общем бегстве или при перелетах крупных стай на большие расстояния. Однако едва лишь проходит такое возбуждение, временно подавляющее триумфальный крик, как у гусей тотчас же вырывается, в определенной степени как явление контраста, быстрое приветственное гоготание, которое мы знаем как самую слабую по интенсивности степень триумфального крика. Члены группы, объединенной этим союзом, целый день и при каждом удобном случае, так сказать, уверяют друг друга: «Мы едины, мы вместе против всех чужих!»

По другим инстинктивным действиям мы уже знаем о той замечательной спонтанности, о том исходящем изнутри производстве стимула, специфического для определенной формы поведения, которое в точности соразмерно «потреблению» соответствующего движения, т. е. этого стимула производится тем больше, чем чаще животному приходится выполнять это движение. Мыши должны грызть, куры клевать, а белки прыгать. При нормальных жизненных условиях это им необходимо, чтобы прокормиться. Но когда в условиях лабораторного плена такой нужды нет, это им так же необходимо — потому что все инстинктивные действия порождаются внутренним производством стимулов, а внешние раздражители лишь направляют запуск этих действий в конкретных условиях места и времени. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать, и если отнять у него возможность удовлетворять эту потребность, то он превращается в патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить накопившееся возбуждение на какой-нибудь замещающий объект, как это делает мышь, грызущая любые предметы, или белка, стереотипно кувыркающаяся в тесной клетке, чтобы избавиться от потребности в движении. Серый гусь, не имеющий партнера, с которым можно триумфально кричать, сидит или бродит печальный и подавленный. Если Йеркс однажды так метко сказал о шимпанзе, что один шимпанзе — это вообще не шимпанзе, то к диким гусям это относится еще в гораздо большей степени, даже тогда — и особенно тогда, — когда одинокий гусь находится в густонаселенной колонии, где у него нет партнера по триумфальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренно создается в опыте, в котором одного-единственного гусенка выращивают изолированно от собратьев по виду, то у этого несчастного создания наблюдается ряд характерных нарушений поведения. Они относятся и к неодушевленному, и — в еще большей степени — к одушевленному окружению и весьма многозначительно напоминают нарушения, установленные Рене Спитсом у госпитализированных детей, которые лишены достаточных социальных контактов [1]. Такое существо не только лишено способности реагировать должным образом на стимулы, исходящие из внешней среды; оно старается по возможности уклониться от любых внешних раздражений. Поза лежа лицом к стене является при таких состояниях «патогномонической», т. е. ее одной уже достаточно для диагноза. Так же и гуси, которых психически искалечили подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты, а если поместить в одну комнату двух, как мы сделали однажды, то в два угла, расположенные по диагонали. Рене Спитс, которому мы показали этот эксперимент, был просто потрясен такой аналогией между поведением наших подопытных животных и тех детей, которых он изучал в сиротском приюте. В отличие от детей, искалеченный таким образом гусь поддается лечению, но полностью ли, мы еще не знаем, поскольку на восстановление требуются годы.

Едва ли не более драматично, чем такая экспериментальная помеха образованию триумфального крика, действует насильственный разрыв этого союза, что в естественных условиях случается слишком часто. Первая реакция серого гуся на исчезновение партнера состоит в том, что он изо всех сил старается того отыскать. Он беспрерывно, буквально день и ночь, издает трехсложный дальний зов, торопливо и взволнованно обегает привычные места, в которых обычно бывал вместе с пропавшим, и все больше расширяет радиус своих поисков, облетая большие пространства с непрерывным призывным криком. С утратой партнера тотчас же пропадает всякая готовность к борьбе, осиротевший гусь вообще перестает защищаться от нападений собратьев по виду, убегает от более молодых и слабых; а поскольку о его состоянии быстро «начинаются толки» в колонии, он сразу оказывается на самой низшей ступени рангового порядка. Порог всех раздражений, вызывающих бегство, значительно понижается, птица проявляет крайнюю трусость не только по отношению к собратьям по виду, она пугается всех раздражений, исходящих от внешнего мира, гораздо больше, чем прежде.

Иногда бывает, что триумфальный крик таких гусаков выходит из всяких рамок, доходит до экстаза, и тут происходит нечто весьма примечательное и жуткое. Звуки становятся все громче, сдавленнее и быстрее, шеи вытягиваются все более и более горизонтально, теряя тем самым характерное для церемонии поднятое положение. Ритуализованная церемония при чрезмерном нарастании ее интенсивности все более и более утрачивает те двигательные признаки, которые отличают ее от неритуализованного прототипа. Таким образом, происходит настоящая регрессия в смысле Фрейда: церемония возвращается к эволюционно более раннему, первоначальному состоянию. Впервые такую «деритуализацию» обнаружил Николаи на снегирях. Церемония приветствия у самок этих птиц, как и триумфальный крик у гусей, возникла посредством ритуализации из исходных угрожающих жестов. Если усилить сексуальные побуждения самки снегиря долгим одиночеством, а затем поместить ее вместе с самцом, то она преследует его жестами приветствия, которые принимают агрессивный характер тем отчетливее, чем сильнее напряжение полового инстинкта.

У пары гусаков возбуждение такой экстатической любви-ненависти может на любом уровне остановиться и вновь затихнуть; затем развивается триумфальный крик, хотя все еще крайне возбужденный, однако нормально завершающийся тихим и нежным гоготанием, даже если их жесты только что угрожающе приближались к проявлениям яростной агрессивности. Даже если видишь такое впервые, ничего не зная о только что описанных процессах, испытываешь при виде подобных проявлений чрезмерно пылкой любви какое-то неприятное чувство. Невольно приходят на ум выражения вроде «Так тебя люблю, что съел бы», и вспоминается старая мудрость, которую так часто подчеркивал Фрейд, что именно обиходная речь обладает надежным и верным чутьем к глубочайшим психологическим взаимосвязям.

Как мы знаем, существуют животные, которые полностью лишены внутривидовой агрессии и всю жизнь держатся в прочно связанных стаях. Можно было бы думать, что этим созданиям предначертано развитие постоянной дружбы и братской сплоченности отдельных особей; но как раз у таких мирных стадных животных ничего подобного никогда не бывает, их сплоченность всегда совершенно анонимна. Личный союз, личную дружбу мы находим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, причем этот союз тем прочнее, чем агрессивнее соответствующий вид. Едва ли есть рыбы агрессивнее цихлид и птицы агрессивнее гусей. Если животное в зависимости от времени года попеременно становится то территориальным и агрессивным, то неагрессивным и стадным, то любая возможная для него личная связь ограничена периодом агрессивности.

Личный союз возник в ходе великого становления, несомненно, в тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходимость в совместной деятельности двух или более особей ради некоторой цели, служащей для сохранения вида, — вероятно, большей частью ради заботы о потомстве. Несомненно, что личный союз — любовь — во многих случаях возникал из внутривидовой агрессии; в большинстве известных случаев это происходило путем ритуализации переориентированного нападения или угрозы. Поскольку возникшие таким образом ритуалы связаны лично с партнером и поскольку в дальнейшем, превратившись в самостоятельные инстинктивные действия, они становятся потребностью, они превращают в насущную потребность и постоянное присутствие партнера, а его самого в «животное с притягательной силой дома».

Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви. В течение долгих эпох истории Земли несомненно появлялись чрезвычайно свирепые и агрессивные животные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в давние времена это было иначе. Однако личный союз мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, то есть у групп, ни одна из которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее противника — любви бывает сколько угодно, но любви без агрессии не бывает.

Механизмом поведения, который необходимо четко, как особое понятие, отделять от внутривидовой агрессии, является ненависть — уродливая младшая сестра большой любви. В отличие от обычной агрессии, она направлена на индивида, в точности как и любовь, и, по-видимому, любовь является предпосылкой ее наличия: по-настоящему ненавидеть можно, наверное, лишь то, что когда-то любил и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.

В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы для предотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство было и без того невозможно. Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать, кусать или душить, причем жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать к тормозам агрессивности нападающего жестами покорности и испуганным криком. Понятно, что на слабо вооруженных животных не действовало селекционное давление, которое могло бы вызвать к жизни те сильные и надежные запреты применять оружие, какие совершенно необходимы для выживания видов, обладающих опасным оружием. Когда же изобретение искусственного оружия внезапно открыло новые возможности убийства, то прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства оказалось в корне нарушено.

Человечество действительно уничтожило бы себя с помощью своих первых великих открытий, если бы возможность делать открытия и великий дар ответственности не были замечательным образом в равной степени плодами одной и той же специфически человеческой способности — способности задавать вопросы. Если человек, по крайней мере до сих пор, не погиб в результате своих собственных открытий, то только благодаря тому, что он способен поставить перед собой вопрос о последствиях своих поступков и ответить на него. Но этот уникальный дар не принес человечеству гарантии против самоуничтожения. Хотя со времени изобретения ручного рубила значительно возросла моральная ответственность и соответственно усилились вытекающие из нее запреты убийства, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства, а главное — утонченная техника убийства привела к тому, что последствия деяния уже не тревожат того, кто его совершил. Расстояние, на котором действует всякое огнестрельное оружие, спасает убийцу от раздражающей ситуации, которая в противном случае оказалась бы в чувствительной близости от него во всей ужасной отвратительности последствий. Эмоциональные глубины нашей души попросту не принимают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренности другого человека. Ни один психически нормальный человек не пошел бы даже охотиться на зайцев, если бы ему приходилось убивать дичь зубами и ногтями. Лишь благодаря отгораживанию наших чувств от всех очевидных последствий наших действий становится возможным, чтобы человек, который едва ли решился бы дать заслуженную оплеуху невоспитанному ребенку, был вполне способен нажать пусковую кнопку ракетного оружия или открыть бомбовые люки, обрекая сотни милых детей на ужасную смерть в огне.

Что могло произойти, когда человек впервые взял в руку рубило? Вполне вероятно, нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрасте двух-трех лет, а иногда и старше: никакой инстинктивный или моральный запрет не удерживает их от того, чтобы изо всей силы бить друг друга по голове тяжелыми предметами, которые они едва могут поднять. Вероятно, изобретатель первого рубила так же мало колебался, ударить ли товарища, который его только что разозлил. Ведь чувства ничего не говорили ему об ужасном действии его изобретения; врожденный запрет убийства тогда, как и теперь, был настроен у человека на его естественное вооружение. Смутился ли он, когда его собрат по племени упал перед ним мертвым? Мы можем предположить это с уверенностью. Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смерть собрата по виду весьма драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом с шипением, в состоянии наивысшей готовности к обороне. Мюнхенский слон Вастль, который без какого-либо агрессивного намерения, играя, тяжело ранил своего попечителя, пришел в величайшее волнение и встал над раненым, защищая его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременную медицинскую помощь. Бернгард Гржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусил и серьезно ранил его, пытался стянуть пальцами края раны, как только у него прошла вспышка ярости.

Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же осознал весь ужас своего поступка. Довольно скоро должны были пойти разговоры, что, если убивать слишком много членов своего племени, это поведет к нежелательному ослаблению его боевого потенциала. Какой бы ни была отучающая кара, предотвращавшая безудержное применение нового оружия, во всяком случае, возникла какая-то, пусть примитивная, форма ответственности, которая уже тогда защищала человечество от самоуничтожения.

Таким образом, первая функция, которую выполняла ответственная мораль в истории человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченное равновесие между вооруженностью и врожденным запретом убийства. Во всех прочих отношениях требования разумной ответственности могли быть у первых людей еще совсем простыми и легко выполнимыми.

Литература

1. Spitz R. Hospitalism: an inquiry into the genesis of psychiatric conditions in early childhood. // Psychoanal. Study of Child. N.Y., 1945. Vol.1. P.53—74.

[2] При прочих равных. — Прим. ред.

[3] По определению (лат.). — Примеч. пер.

[4] Имеются в виду Изменчивость и Отбор. — Прим. ред.

[5] Триумфальный крик — это один из подробно рассмотренных К. Лоренцом ритуалов гусей, который произошел из жестов и звуков агрессии с последующей трансформацией к сигналам «союза», индивидуального и группового («социальный инстинкт», по Лоренцу).

Луганск – 2012

Восточноукраинский национальный университет имени Владимира Даля

Кафедра военной подготовки

Основы аэродинамики

и динамики полета самолета

Дата добавления: 2015-05-08