Отцы и дети» И.С. Тургенева – прерванное бессмертие

Базаров, как известно, нежданно-негаданно умирает от пиэмии, то есть заражения крови, неосторожно вскрыв тупым ланцетом, принадлежавшим уездному лекарю, труп тифозного мужика. У того лекаря даже не оказалось адского камня, чтобы прижечь ранку. Базаров умирает ни с того ни с сего. Тургенев как будто безжалостно его «прикончил», толком не зная, что с ним делать дальше.

Из самого романа никак не следовало, что путь Базарова так странно и так бездарно оборвется, а на его могиле будут расти «две молодые елки»[63], посаженные престарелыми родителями Базарова. Притом персонажи рассуждали о том, какое поприще на медицинской стезе откроется перед героем, да и в другой сфере деятельности (имелась в виду революционная) он будет более чем известным. И вдруг – смерть.

Убийство главного героя, конечно, не только авторский произвол. Тургенев рисует в образе Базарова «первых ласточек» революционного движения. Они позитивисты, скептики, люди реального дела, чуждающиеся либеральной фразы. Они, разумеется, атеисты. Они те, о которых можно сказать, что они сделали себя сами. Они выломались из среды. Они сами достигли образования и профессионализма. Они ни на кого не надеются, кроме себя. Они уважают себя и презирают мир, наполненный нытиками и фразерами, малодушными слизняками и бессильными дворянчиками. Они готовы много лет подряд работать в грязи засучив рукава, не гнушаясь крови и пота (ср. слова Базарова Аркадию Кирсанову: «Ваш брат, дворянин, дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки (…) Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает, да ты и не дорос до нас…»[64]), потому что отводят себе поприще, где предстоит долгая борьба за свои идеи и убеждения. Базаровы во времена, когда Тургенев работал над романом, как тип еще не вызрели. Позднее они покажут себя в революционной работе, и предстанут перед читателем в романах Тургенева «Дым» и «Новь». Теперь же они еще только выходят на исторические подмостки. Сами так называемые «нигилисты», или революционеры-демократы, признавались, что на них образ Базарова воздействовал настолько сильно, что они стремились подражать ему даже в мелочах, по крайней мере быть на него похожим. Одним словом, Базаров как революционер еще не сложился, но зато он отчетливо сформировался в сознании Тургенева как характер. Вот почему Тургенев ясно понимал, как должен умирать Базаров. Мужественная борьба со смертью есть апофеоз его героизма и титанизма: «Не хочу бредить, – шептал он, сжимая кулаки. – Что за вздор!» И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»[65]

Наконец, фигура Базарова на пороге смерти, по существу, доказывает мысль о бессмертии личности. То, как герой противостоит неизменному и жестокому закону природы, готовому его уничтожить, превращающему человека в тлен и прах, говорит о силе его духа. Пускай для самого Базарова не существует бессмертия – оно существует для Тургенева и многих читателей романа. Не ныть, не стенать, не жаловаться на судьбу, вынуждающую его к такому раннему уходу, а мужественно встречать смерть лицом к лицу – вот поступок Базарова. Испытание смертью Базаров мужественно переносит, в отличие от Павла Петровича, который после дуэли предстает «живым мертвецом»: «Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца… Да он и был мертвец».[66]

Смерть Базарова к тому же делает фигуру Базарова по-настоящему трагической. Трагедия вовсе не в смерти как таковой: умирают все, никому не удалось избежать смерти. Дело в том, что Базаров проходит испытания любовью, одиночеством и смертью. И жизнь, которую он презирал, считая себя сильнее и выше жизни, полагая, будто он сам творец жизни («Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда!»[67]), – жизнь наказывает Базарова, разрушая его недалекую нигилистическую и атеистическую философию. Жизнь оказывается мудрее Базарова. Она не оставляет камня на камне от убеждений Базарова: он влюбляется в Анну Сергеевну Одинцову духовной любовью, которую всегда отрицал, стреляется на дуэли («феодальном поединке», как Базаров его называет), оказывается романтиком. Перед смертью Базаров просит отца оповестить Одинцову и, подобно романтикам, над которыми всегда смеялся, говорит ей поистине поэтические слова о собственной смерти: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет».[68]

Понимал ли Базаров, что разбит жизнью, а его смерть есть результат этого поражения? Разумеется, понимал. Базаров встает на духовный путь – путь любви и веры. Он даже думает о бессмертии, соглашаясь под давлением отца исповедаться и причаститься. Значит, на пороге смерти он начал сомневаться в верности атеизма, присущего ему в качестве врача и позитивиста. Ему, как атеисту, вдвойне тяжело умирать, если он убежден, что после смерти за гробом его ожидает только тление и разложение, что души нет и что умрет только его бренное тело. Священник его соборует уже в бессознательном состоянии, и глаз Базарова недоверчиво приоткрывается. Одним словом, Базаров на пороге кардинальной перемены убеждений. Если бы не смерть, то он наверняка бы окончательно и бесповоротно встал бы на духовный путь, отказавшись от крайностей атеизма и нигилизма, а может быть, обрел бы и веру. Но смерть оборвала эти духовные перемены, происходившие с Базаровым. И вот как раз это-то и трагично, по-настоящему трагично.

1.4 Бессмертие личности в следовании Христу (роман Б.Л. Пастернака «ДОКТОР Живаго»)

Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» начинается со смерти Живаго, матери главного героя Юрия Живаго. В самой фамилии содержится символ бессмертия: у всех современников Пастернака еще были на слуху слова молитвы, обращенной к «Богу Живаго», то есть к живому Богу. Странно символичен диалог в самом начале романа: «…спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». – «Вот оно что. Тогда понятно». – «Да не его. Ее».[69]

Иначе говоря, не Его, Бога Живаго – Он-то бессмертен, Его не похоронишь. И этот зачин – философская увертюра ко всей художественной симфонии романа. Этот роман не о смерти, а о бессмертии. Бога не могут убить даже большевики, потому что Бог, Христос, по убеждению Пастернака, в сердцах людей, и, значит, Его невозможно похоронить.

У Пастернака два авторских героя – Николай Николаевич Веденяпин и Юрий Живаго, – которые все время думают о бессмертии и христианстве, вопреки тому, что вокруг них свирепствует смерть и беспощадно уничтожает тысячи тысяч людей, знакомых и незнакомых.

Николай Николаевич Веденяпин спорит с Иваном Ивановичем Воскобойниковым: «Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!»[70]

У Веденяпина своя концепция истории. Истории, по мнению Веденяпина, не было до появления Христа. Было только «свинство жестоких, оспою изрытых Калигул…»[71] Символом древнего мира для Веденяпина является Рим – толкучка «заимствованных богов и завоеванных народов»[72]. Там толпы людей и национальностей, разврат, бессмыслица человеческого существования: «Даки, герулы, скифы, сарматы, гиперборейцы, тяжелые колеса без спиц, заплывшие от жира глаза, скотоложество, двойные подбородки, кормление рыбы мясом образованных рабов, неграмотные императоры»[73]

Как считает Веденяпин, до Христа не было никакой истории. Была одна смерть. История пришла вместе с Христом, и отнюдь не случайно историю Веденяпин связывает с разгадкой смерти и, больше того, бессмертием: «А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению».[74]

Итак, историю начинает блистающая фигура Христа. С Христа начинается также и личность, по мнению Веденяпина. До воскресения Христа человек не представлял никакой ценности: он растворялся в безличной толпе себе подобных. Ни его жизнь, ни его смерть ни для кого не имели ни малейшего значения. Христос, явившись в мир и воскреснув после своей смерти, провозгласил ценность личности именно вследствие бессмертия. «Века и поколенья только после Христа, – говорит Веденяпин Воскобойникову, – вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».[75]

После разговоров с толстовцем Выволочновым Николай Николаевич Веденяпин, еще не остыв от спора, записывает самые заветные свои мысли в тетрадь, и опять он возвращается к фигуре Христа, который стал первой личностью в истории, частным человеком. Он смог противостоять государствам и власти, насилию и злу. Именно о Христе в детских поют младенцам матери в своих колыбельных песнях. Христа изображают художники, и миллионы людей приходят в музеи и картинные галереи полюбоваться его благородным обликом. Его красота, достоинство совсем не в духе афоризмов Сатина из горьковского «На дне»: он «не звучит гордо», но его лицо сияет добрым, нетленным светом: «И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы, – размышляет Веденяпин, – пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира».[76]

Юрий Живаго сочиняет стихотворение «Рождественская звезда», в котором буквально повторяются мысли Николая Николаевича Веденяпина. Значит, эти мысли несомненно принадлежат также и автору романа – самому Пастернаку:

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали все пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Все великолепье цветной мишуры…

.. Все злей и свирепей дул ветер из степи…

.. Все яблоки, все золотые шары.[77]

Юрий Живаго хоронит Анну Ивановну, и снова он убежден в идее бессмертия. Когда-то в детстве он хоронил маму, и был потрясен ужасом смерти, безутешно плакал от горя и страха, мир казался ему громадным непроходимым лесом, где толстоствольные грозные деревья обступили его со всех сторон и смыкаются над ним своими вершинами, подавляют его высотой и мощью, а он такой маленький и одинокий в этом враждебном лесу. Теперь, во время смерти Анны Ивановны, Юрий Живаго стал мужественнее и спокойнее, потому что смерть больше не пугала его: смерти для Юрия Живаго просто нет.

«Сейчас он ничего не боялся, ни жизни, ни смерти, всё на свете, все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал панихиды по Анне Ивановне, чем в былое время по своей маме. Тогда он забывался от боли, робел и молился. А теперь он слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся как своих велики предшественникам»[78].

Понятно, почему Гордон и Юрий Живаго увлечены идеями книг Николая Николаевича. Он пишет их и публикует в Швейцарии. В этих книгах отрицается смерть и провозглашается бессмертие.

Наконец, последние строки романа – это строки стихотворения Юрия Живаго «Гефсиманский сад». Они, конечно, провозглашают бессмертие. Воскресший Христос снова открывает историю человечества, и время отсчитывается, по Пастернаку, от Христа и его воскресения. Последний аккорд романа, таким образом, мажорный, несмотря на всю трагичность времени, в котором живут Юрий Живаго и его возлюбленная Лара:

Но книга жизни подошла к странице,

Которая дороже всех святынь.

Сейчас должно написанное сбыться,

Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты[79].

Заключение

XX век, как это ни странно, несмотря на миллионы человеческих жертв, на насилие и жестокость, о которой даже не ведал век XIX, оказался оптимистичнее, чем его предшественник. Он возродил идею бессмертия, которая в конце XIX благополучно умерла.

Не даром же А.И. Чехов завершал XIX век и начинал XX. Чеховский «человек в футляре», власть которого над городом казалась вечной, находит наконец-то самый подходящий для себя футляр – гроб: Смех Чехова горек и трагичен. Он уже не верит в бессмертие. Доктор Рагин, умерший в палате № 6, отказывается верить в бессмертие вместе с Чеховым: «Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что (…) миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось…»[80]

Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Борис Пастернак, речь о котором шла в нашей работе, воскресили идею бессмертия в своих произведениях, тоже ставших бессмертными. Следовательно, смерть в XX веке перестала быть полноправной хозяйкой жизни. Писатели XX века отвели ей подобающее место, они как бы возвратились к истокам – к Пушкину, к Гоголю, которые в начале XIX века понимали смерть в религиозном, христианском ключе, то есть как переход от земной жизни в вечную. Названные писатели XX века вернулись к религиозному пониманию жизни и смерти. Эволюция темы смерти, таким образом, заключалась в прохождении полного круга и возвращения в изначальную точку: смысл человеческой жизни, согласно убеждениям этих писателей XX века, в вере, которая несет человеку надежду на бессмертие души, на спасение после смерти. Фигура Христа возродилась и воскресла в XX веке, чтобы у человека (читателя) вновь появилась вера, надежда, любовь, почти утерянные в конце XIX и особенно в XX веке.

Список использованной литературы:

1. Белый А. Мастерство Гоголя, – МАЛП, – М., – 1996.

2. Библия. – Издание Московской патриархии, – М., – 1989, – С. 1104–1105.

3. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в девяти томах, –. М., – «Русская книга», – 1994.

4. Золотусский И. Гоголь. – М., – «Молодая гвардия», – ЖЗЛ, – 1979.

5. Некрасов Н.А. Сочинения. – Л., – Гос. изд. худ лит., – 1957.

6. Пастернак Б. Собрание сочинений в пяти томах. «Худ. литература», -М., – 1990.

7. Пушкин А.С. Сочинения в трех томах. – М., – «Худ. литература», – 1986.

8. Тургенев И.С. Отцы и дети. – Гос. изд. детской литературы Министерства Просвещения РСФСР, – М., – 1956

9. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. – М., – «Наука», – 1977, Т. 8.

Глава 5. Нечистая сила в изображении Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя, Ф.К. Сологуба и М.А. Булгакова

Дата добавления: 2015-05-08