Подарок, который в нас

Ментор

Мама

– Я пришел, – повторил Пытливый.

– Ну и хорошо, – сказал Озаренный и, сделав паузу, словно собравшись с духом, спросил:

– Ты извини, пожалуйста, но нас интересует, кто твой отец?

Вопрос сшибал с ног. По привычке все взвешивать, он перебирал в уме варианты ответов. Хотелось просто отрезать: «Мой отец Всевышний». Но он его выбраковал. Такой ответ не подойдет. На ВКМ считают, что они – Озаренный, Верный и Кроткий – действительно Его сыны. И «сын Всевышнего» воспринимается гражданами Венечных не как кровное родство, а как неофициальное и очень чтимое обращение к человеку, облеченному Его доверием. Пойди потом докажи, что он не надерзил, а в свои слова вкладывал совсем иной смысл. Мол, для него, безотцовщины, отцом может быть только Всевышний.

Вобщем, пока Пытливый раздумывал, губы его сами выцедили:

– То есть?..

– Как зовут? Чем занимается? Где живет? – уточнил Озаренный.

– У меня нет отца.

– То есть?! – непонятно от чего взволновавшись, выдохнул Кроткий.

– Я его никогда не видел. Впрочем, как и он меня. Мама не раз говорила, что папа пропал без вести. Он не знал даже, что она беременна мной.

– Вот как!? А чем он занимался мать говорила? – буравя глазами Пытливого, с пристрастием следователя, спрашивал Верный.

– А что это вас так интересует? – растерянно глядя на странно застывших в оцепенении Мастеров, сказал он.

– Потом объясним. Отвечай! – потребовал Озаренный.

– Мама у меня такая выдумщица. Она несколько раз говорила…

Пытливый смущенно потупившись, умолк.

– Ну что? Что говорила? – с явным нетерпением торопил Озаренный.

– Это ее выдумка, Мастер. Она его, видимо, очень любила и придумывала о нем бог весть что.

– Что придумывала?! Ты можешь говорить вразумительно?! – повысил голос Верный.

«Да что это они, – подумал Пытливый, – с ума сошли что ли? На что им сдался мой отец и что им за дело, о чем рассказывала мне мать? Неудобно даже повторять ее сказку…»

– Видите ли, это была сказочка для ребенка, спрашивающего: «Кто его папа?»

– Пытливый, ты из нас душу вытягиваешь! Выкладывай сказку! – приказал Озаренный.

– Суть ее в том, что отец был Его любимчиком, – Пытливый робко указал пальцем вверх.

Мастера молниеносно обменялись между собой взглядами.

– Это уже что‑то, – серьезно говорит Озаренный и вкрадчиво, словно чего‑то боясь вспугнуть, спрашивает:

– Маму зовут не Чаруша?

– Чаруша, – кивает Пытливый, и спохватившись, хочет спросить, откуда он знает.

Озаренный, однако, не дает раскрыть ему рта.

– Имя отца она называла?

– Называла. Странное имя… Ведун.

– Где она живет? Чем занимается?

– Зачем это вам?

– Отвечай, прошу тебя. Потом объясним.

– Мама – модельер. Никакого отношения ни к науке, ни к нашему делу не имеет. А жили мы всегда на Венечной третьего Луча.

– Сейчас она там?

Пытливый кивнул. Наступило долгое молчание, которое нарушил Верный.

– Соедини нас с ней. Немедленно! – резко приказал он.

– Да! Да! – воскликнул Кроткий и многозначительно добавил:

– Только так!

Пытливый не знал, что думать и что они хотят от него и его матери.

– Давай, давай, парень, – поторапливал Озаренный.

– А как? Я не могу.

– Успокойся, Озаренный. Он действительно не может. У него же одноярусный нимб, – говорит Верный.

– Я совсем потерял голову, – соглашается он. – Возьми мой и вызывай город. Настойчиво. Моим именем. Без стеснения, – явно возбужденный распоряжался Озаренный.

– Который час там? – интересуется Пытливый.

– По ВКМ десять тридцать. Там самый разгар рабочего дня, – сказал кто‑то из Мастеров.

Пытливый представил, какой в городе поднимется переполох. По видеоканалу Избранных сам Озаренный, почитаемый за сына Всевышнего, требует Чарушу…

Какие‑то незнакомые люди с выражением недоумения и растерянности смотрят на Пытливого, Верного и Кроткого. «Ее ищут», – говорят они и просят извинения за задержку.

Сначала он слышит мамин голос:

– Тут какая‑то ошибка, – кричит она, а потом, вдруг сникнув, шепчет:

– Может, что случилось с Пытлей?

И вот она.

– Она!.. Это – она! – в самое ухо Пытливому выдыхает Озаренный и, дергая его за рукав, по‑мальчишески шипит:

– Отдай мой нимб.

– Потерпи, – просит Кроткий, – пусть мальчик пообщается.

– Вот и я, мама! – выкрикивает он, не слыша своего голоса.

– Здравствуй, сынок! С тобой ничего не случилось? Где ты?

– В командировке. Все у меня хорошо. Просто представился случай связаться с тобой, и я его не упустил…

– Ты же весь город всполошил, мальчик мой. По такому каналу с нами соединяются самые‑самые. Избранные. И по чрезвычайным поводам.

– Повод чрезвычайный, – пробухтел, стоявший рядом Верный.

– А это кто… – последней фразы – «с тобой» – она уже не выговорила. Взмахнув в испуге руками, она бледнеет и скорее стонет, чем произносит:

– Сердитый Воин…

– Он, он, – говорит Кроткий.

Чаруша переводит взгляд на подтвердившего ее слова и, как от полученной внезапной раны, доставившей ей больше удовольствия, чем боли, протяжно выпевает:

– О‑о‑о!.. Ты ли, Томный!?

В это время Озаренный срывает с Пытливого нимб и, надев его, как сумасшедший вопит:

– Чаруша! Чаруша! И я, Багровый Бык, тоже здесь.

Смеясь и плача Чаруша бросается к ним.

– Мальчики!.. Мальчики мои родные…

Она гладит экран с улыбающимися ей лицами мужчин. Целует их.

Они жадно оглядывают друг друга. Хохочат. А сквозь смех тусклыми змеиными чешуйками мерцает глубокая печаль.

Мужчины не плачут. За них плачет Чаруша. А сквозь слезы бриллиантовыми камушками сверкает восторг. Радость узнавания. Счастье встречи.

– Откуда вы?

– Оттуда же! – отвечает за всех Озаренный.

– А Ведун?! Где мой Ведун?..

– Чаруша, милая, мы даже не знали, где ты. Мы искали тебя на Промежуточных, – объясняет Озаренный, назвавшийся Багровым Быком.

– Ведун скорее всего в Кругообороте. Только вот не знаем в каком Луче, – ответил Верный.

– Неужели я никогда‑никогда его не увижу…

– Ну что ты, Чаруша? Когда‑нибудь мы опять будем вместе, – успокаивает ее Кроткий.

– Он даже не знает, что у него сын.

– И мы были не в курсе, – говорит Кроткий. – Только сегодня узнали.

– Это я его вычислил, – похвастался Озаренный. – Он вылитый отец. И родинка на горле – в форме ладони – тоже его. А манера говорить чуть кривя рот, прямо один к одному Ведуновская.

– А где Пытля? Я его плохо вижу. Он что далеко?

– Нет рядом, – успокоил Верный и, обратившись к практиканту попросил встать поплотнее к нему.

– Пытля, это самые близкие друзья твоего отца, – горячо шепчет она. – Мы все вместе жили когда‑то…

Пытливый все никак не мог прийти в себя. Триумвират Мастеров, хрестоматийные герои ВКМ, с которыми быть только знакомым почиталось за великую честь, – оказались близкими для его семьи людьми. От них веяло родственным теплом. Оно словно мягкими губами и нежно‑нежно касалось каждой клетки его существа. К матери они относились как горячо любящие братья к сестре. Пытливый помнил, она рассказывала о них. И о Багровом Быке, и о Томном, и о Сердитом Воине. И, конечно, об его отце – Ведуне.

Он никогда не сомневался в том, что все услышанное от мамы было плодом ее образного воображения. Красивыми сказками сыну…

Став повзрослей и слушая мамины истории об отце и его товарищах, он думал о том, что ей надо было стать сказительницей легенд, а не модельером. В их сюжетах не хватало одной малости, классического начала: «В некотором царстве, в тридевятом государстве». Хотя место, где все происходило, тоже не называлось. Не потому, что она избегала называть его, а потому, что не помнила. Словно кто стер все из памяти. Сколько раз Чаруша пыталась припомнить, если не местечко, где все это происходило, то хотя бы планету… Но, увы!

Однако она точно знала, что та планета была не этой, где она сейчас живет и работает, где родила сына и где они долгое время жили вместе, пока мальчик не встал на крыло. Зато Чаруша помнила такие детали из своей жизни на той планете, которые подчас ей самой казались игрой воспаленного сознания. И вот… Если, конечно, представшее перед ней не бред наяву…

Перед ней стояли все те, кто были героями, так называемых ее сыном, выдумок. Они смотрели на нее до слез родными и любящими глазами. И тогда все они были влюблены в нее. А Чаруша любила другого. Их товарища. Он был у них за старшего. И звали его Ведун…

И Чаруша все вспомнила. В темнущих закоулках ее памяти, где хранилось давным‑давно забытое и перезабытое, вспыхнул свет. Разрывающий голову ослепительный свет. Она зажмурилась…

И на ветке дуба, свисающей над крыльцом их земного жилища, как когда‑то давным‑давно Чаруша увидела белого‑белого, как снег, сокола…

Глава третья

– Сожалею, Пытливый, но у меня нет больше времени на вас, – не сводя тяжелого взгляда со слушателя, поднялся Карамельник.

– Все. Разговор окончен.

По всему декану осточертело разговаривать с ним. Что хотел сказать – он сказал. Черта подведена. Продолжать беседу не имело смысла. Долг он свой выполнил. Битый час так и эдак растолковывал: выпускник ты или нет, есть заслуги у тебя или ты без них, все равно, за обман, что в перечне непрощаемых ошибок Высшей Школы Удостоенных стоит на первом месте, он подлежит безоговорочному отчислению.

Декан не стал протягивать ему руки. С бывшего достаточно и того, что он поднялся с кресла.

– Стало быть, – угрюмо усмехается Пытливый, – приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Карамельник кивнул.

– Впрочем, об отчислении вам скорее всего объявят после обсуждения и подведения итогов результатов работ, проделанных практикантами на Земле… Я уполномочен был провести лишь предварительную беседу.

С трудом передвигая налитые свинцом ноги, Пытливый поплелся к выходу. Уже открывая дверь, он что‑то вспомнил.

– Простите. Мне хотелось бы присутствовать на подведении итогов. Это мне еще можно?

Вопрос явно застал декана врасплох. Он знал, обсуждению придавалось большое значение. На нем, как сообщили преподавательскому составу, изъявил желание присутствовать сам Всевышний. И стоило ли уже, в принципе, бывшему слушателю Школы являться на столь важный форум? Из уст его чуть не вырвалось: «Не думаю, что это вам нужно». Но, поразмыслив, Карамельник сдержался. Вместо этого он потянулся к кнопке телесвязи. Экран высветил погруженного в чтиво ректора.

– Слушаю, – не отрываясь от лежащих перед ним бумаг, проговорил Ментор.

– Пытливый настаивает присутствовать на обсуждении, – передернул декан.

Оторвавшись от чтива, ректор рассеяно посмотрел на декана, а потом, заметив Пытливого, без особого удивления, как бы для самого себя, отметил:

– И ты здесь, коллега…

Обдав Пытливого взглядом полным увещеваний, мол, «Как ты мог?» – он добавил, обращаясь только к нему: – А почему бы нет, коллега?

– Спасибо, – буркнул Пытливый и, забыв о свинце в ногах, выбежал из декановского кабинета.

Объятый с ног до головы огнем стыда, он не помнил, как выскочил из Школы, запрыгнул в «стрекозу» и куда приказал ей лететь. Он не заметил даже, как она взмыла в небо. Пытливый был в шоке. Лучше еще бы час ему слушать выворачивающие душу, занудистые нравоучения Карамельника, чем один раз и всего на секунду встретиться с глазами Ментора.

Они ведь были друзьями. Было время общались почти каждый день. Он, Камея и Ментор. Если, конечно, Ментор не покидал по делам Резиденции.

Ментор и Камея любили море. Пытливый же к нему был равнодушен. Он предпочитал горы. Но из‑за девушки и Ментора, которого любил слушать, забрасывать вопросами и спорить, мирился со столь не обременительным для него дискомфортом. Сколько раз, споря с Ментором, Пытливый ловил себя на том, что его заносит. Ему‑то возражал и не соглашался не какой‑то там сокурсник, а маститый ученый. Ментору же, по всей видимости, нравилось затевать диспуты у моря. Юноша ставил отнюдь не глупые вопросы. И не раз его возражения заставляли задумываться ученого и рассматривать обсуждаемую проблему с неожиданного для него ракурса. Он сам зачастую искал с ним встреч, чтобы подбросить ту или иную заковыку, которую начинал исследовать, чтобы обсосать ее со всех сторон. Лучшего оппонента не надо было и искать. Ученый того же уровня не годился. Он также зациклен на известных и многое объясняющих истинах. Отойти от них бывает трудно, а этому парню не надо было говорить: «Отойди от известного». Парадоксальность его мышления прямо‑таки обескураживала.

Как‑то Ментора вызвали на одну из планет для консультации по возникшей проблеме в развитии простейших организмов. Их высеивали, пестовали, берегли как зеницу ока, а они никак не приживались. Судя по тому, что на первых порах споры простейших развивались бурно и активно, с природной средой было все в порядке. По истечении времени, в период взросления, они также активно начинали хиреть. И в конце концов погибали. Что только ни делали, ничего не помогало. Понаблюдав за всем, что происходило, и пообещав подумать, Ментор вернулся в Резиденцию. Сел за компьютер. Поднял массу литературы. Он искал аналогов. Но тщетно. Ничего похожего. Мысль, как решить эту задачку, не давала ему покоя ни днем ни ночью. Ничего путного в голову не лезло. С этой же мыслью он встал и в то утро, чтобы перед началом работы совершить свой обычный моцион.

Прибой действовал на него чудодейственно. Успокаивал. А тут еще о чем‑то нейтральном щебетала Камея, гулявшая со всегда насупленным и взъерошенным на ветру пареньком.

– Где ты был, Ментор? Расскажи, – заглядывая в лицо ректору просит девушка.

– Да ну! – машет он рукой, а сам, незаметно для себя, начинает рассказывать.

И так втянулся, что выложил всю донимавшую его «занозу».

– Так вот почему ты мрачный? – тянет Камея. – Тут я тебе не помощница.

– Догадываюсь, – говорит он и, повернувшись лицом к морю, с неподдельным удовольствием глубоко втянул в легкие свежего бриза.

Жмурясь и слушая волны, он скорее ради того, чтобы что‑то сказать, спросил:

– Может, ты, Пытливый, сможешь помочь?

– Не знаю, – тихо отзывается тот. – Но мне кажется в этом деле нет палки.

– Что?! – переспрашивает он.

– Стержня в процессе не видно.

– Ерунда, парень. Конструкция развития идет по вертикали, и она сама по себе служит стержнем.

– Не думаю. Возьмите растущую лозу. Не приставь к ней шпалеру, что будет? Она ляжет на почву. Другая рядом тоже начнет стелиться. Между ними начнется свара.

– Да причем тут виноградники? – откровенно разочарованный говорит Ментор.

– Как причем!? – вскидывается Пытливый. – Если бы развитие простейших протекало равномерно, тогда другое дело. Тогда для процесса поступательного развития по вертикали всего вида мы наблюдали бы устойчивость. Она была бы самодостаточной. Но ведь простейшие обладают индивидуальностью. И поэтому получается следующее…

Пытливый поднимает голыш и на песке чертит разнозубую по сторонам и, устремленную вверх, зигзагообразную линию.

– Может ли такая башенка удержаться? – спрашивает он и сам же отвечает: – Ни за что! Ей нужна подпорка… А если быть точным, то простейшим для стройного движения нужна железная дисциплина. Им нужен капрал с палкой. Чтобы мог твердой рукой управлять ими.

– Капрал с палкой, – раздумчиво повторяет Ментор.

Ему эта идея уже не кажется вздорной. Что‑то вроде его осенило.

– А знаешь, Пытливый, как ни странно, но над «капралом» стоит подумать, – сказал он и, словно потеряв ориентир, как сомнамбула, пошел в противоположную от парочки сторону.

В голове мало‑помалу уже складывалось решение. Кое‑какие концы не связывались. Но это его не беспокоило. Он знал: во время работы они соединятся сами по себе. Главное – нащупан принцип. Как дико просто, удивлялся он.

«Ай да, Пытливый! Ай да, сукин сын!» – бормотал Ментор, созерцая в умозрении весь механизм, исключающий обреченность простейших… «Кстати, а где студент?» – спросил он себя и только тут заметил, что прогуливается один.

Придя в Школу, Ментор распорядился вызвать к себе третьекурсника по имени Пытливый, освободив его на месяц от занятий.

Спустя четверть часа вопросительная физиономия слушателя всунулась к нему в кабинет и робко испросила разрешения войти. Ухватив его за ворот, он затащил к себе. – Сколько тебе лет, коллега?

– Двадцать восемь.

– Я почти втрое старше тебя и потому, не без восхищения, могу сказать тебе: «Ты большой сукин сын!» Пытливый рассмеялся.

– Отлично! А теперь пошли в мою лабораторию.

2. «Эффект капрала»

Дней двадцать пять два фаната – молодой и старый – почти не покидали лаборатории. Дневали и ночевали в ней. Ментор все больше и больше поражался природной смекалке этого зеленого, в сравнении с ним, парня. Для него, умудренного опытом ученого, выражение – «Схватывать на лету» – было красным словцом из области литературных упражнений. А вот, оказалось, заблуждался. Есть значит такие. Одного он имел честь лицезреть перед собой. Приступил к незнакомой, казалось бы, работе, а делал ее так, будто занимался этим не впервые… Если сталкивался с какой‑либо теоретической трудностью, брал его нимб, находил нужное ему, прочитывал, а потом с новым рвением набрасывался в оставленное дело.

Именно тогда Пытливый впервые по достоинству оценил громадные возможности нимба. Без него на всю работу, включая и теоретическую часть, ушло бы месяца три. Если не больше. Мог он обходиться и без нимба. Ментор не преминул проэкспериментировать это. Под видом того, что его ждут неотложные дела, Ментор, прихватив нимб, спустился к себе в кабинет. Уже оттуда позвонив, сказал:

– Я очень извиняюсь, коллега, но, судя по всему, я буду здесь пришит до вечера. Надеюсь, тот узелок, что мы с тобой начали, ты к этому времени завершишь?

– Постараюсь, – пробухтел Пытливый.

Ментор‑то знал, что представляет из себя то устройство, названное им легковесным словечком «узелок». Что правда, то правда, устройство должно было быть небольшим по размеру, зато важнейшим для функционирования всей системы.

Чтобы сварганить такой «аппаратик» без помощи нимба, не без добродушной издевки думал ректор, мальчику понадобится в лучшем случае два полных дня. Ментор хотел, чтобы Пытливый как можно дольше ломал голову. Ему же на пользу. Ученый на все сто был уверен, что его молодой коллега ни за что не дойдет до уже придуманного ими механического принципа действия аппарата.

Ректор предвкушал неудачу своего молодого партнера. Видел выражение беспомощности на его лице. Слышал себя, как он подтрунивает над ним. «Вот что значит не знать механики», – скажет он ему. А потом усадит рядом и по своим чертежам они вместе соберут этот злосчастный аппарат.

Понемногу все эти мысли отодвинулись на задний план. И он все чаще и чаще обращался к бумагам на письменном столе, пока не ушел в них с головой…

Разногласия в Ученом Совете… Звонки из учебных заведений Венечных планет с просьбой принять участие в научно‑практических конференциях… Жалобы на несвоевременное исполнение заявок, каждая из которых представлялась заказчикам жизненно важной, чрезвычайно срочной. Действительно, пара таких заказов как выяснилось, не исполнены. Ментор стал разбираться почему. И в самый разгар разборки пропел зуммер. Ментор машинально ударил по клавише и, не глядя на экран, бросил:

– Слушаю!

– Я, наверное, не вовремя? – спросили с экрана.

– Конечно! – раздраженно было начал он и, подняв голову, лицом к лицу встретился с торжествующими глазами Пытливого.

– Узелок готов, Ментор!

Пытливый поворотом головы показал на аппарат, стоявший на стенде. Собранный вчерне, он представлял из себя цепочку расставленных по всему стенду и соединенных между собой механических приспособлений. Внешне все вкривь и вкось. Жалкое зрелище. Но оно работало. На самой середине пульта, что стоял под рукой юноши, маячком голубого пламени горел огонек.

– Так, – объяснял Пытливый, – он работает от солнечных лучей И точно так же… Посмотрите…

Пытливый щелкает тумблером. Лаборатория наполнилась ломким золотистым светом. И в аппарате снова вспыхивает голубой огонек.

– Точно так же работает при искусственном освещении… Но это еще не все. Вот где фокус!

Во входной паз устройства Пытливый вставляет кристалл. Обычный воспроизводящий кристалл. Нажимает прилаженную под термометром кнопку. Считает: «Один, два, три…» Убирает палец с кнопки и кладет ладонь на лежащий в гнезде кристалл. И аппарат мгновенно отзывается голубой вспышкой.

– Элементарная энергия человеческого излучения, – торжествует студент.

Ментор сражен был наповал.

– Не может быть! – выдохнул он.

– Тем не менее, – не преминул съехидничать Пытливый.

– Как это?!

– По наитию. Это же так просто.

– Ты так думаешь?

– Угу, – бурчит он.

– Хорошо. Я сейчас поднимусь.

Дав нагоняй нерадивцам и определив им жесткие сроки, Ментор отпустил их. Потом, подперев подбородок, долго смотрел на серый овал экрана, откуда несколько минут назад сиял Пытливый.

– Боже! – воскликнул он. – Это же аномалия!

Еще о чем‑то поразмыслив и решив для себя, ученый потянулся к мерцающей изумрудом клавише. Связь со Всевышним. И комнату заполнил негромкий голос усталого, но готового выслушать тебя человека.

– Излагайте.

Ученый стал рассказывать. Лаконично. Коротко. И о своей командировке, и о проблеме, и о парадоксальной идее, высказанной Пытливым, и об их совместной работе, и о последнем эпизоде, повергшим его в изумление…

– Признаться, аппарат тот мне виделся другим. Я полагал заложить в него совершенно иную методу функционирования. Механическую. Но предложенное им меня прямо‑таки потрясло. Он замкнул аппарат на биосреду. Такая мозговая выкрутаса… Просто…

Ментор не находил эпитета.

Всевышний его не перебивал. Слушал внимательно. Только после заминки с эпитетом, бесстрастно спросил:

– Пытливый – это тот из двух?

Ректор запнулся. «Что он имеет в виду?» – лихорадочно думал он. И… вспомнил.

– Да, – поспешно ответил Ментор, – он один из тех самых двух. Но, по правде, я об этом забыл. Контакт с ним получился случайный…

Всевышний не стал слушать излияний ректора.

– Слушаю вопрос, – не меняя тональности потребовал Он.

– Я хотел бы перевести его с третьего на пятый курс. Тем более, что все эти годы изучаются технологические дисциплины. А он этой работой…

– Не возражаю! – сказал Всевышний.

Поблагодарив за поддержку, Ментор вновь обратился к Нему:

– Творческая энергия нашего мальчика на грани чуда. Откуда это у него?

Ответа не последовало. Очевидно, вопрос был из разряда праздных. Хотя кристалл связи, казалось, среагировал. Вроде прошелестел: «…тя…рр…го…ха».

Ментор покосился на клавишу кристалла связи. Она вновь светилась ровным зеленым светом.

«Отключился», – догадался он.

В кабинете его больше ничего не задерживало. И Ментор ринулся в лабораторию.

– Поздравляю, коллега! – крикнул он с порога. – Решение – гениальное. Теперь садись и описывай все что мы делали.

– Дайте нимб. С ним быстрее.

Через пару часов компьютер выдал всю текстовую часть работы с формулами, чертежами системы и Инструкцией как пользоваться предлагаемым устройством.

– Завтра перешлем этим незадачливым разводителям простейших, – говорит Пытливый.

– Нет, не завтра. А после того, как Ученый Совет даст свое резюме.

– Значит, придется ждать, – разочарованно протянул слушатель.

– Ничего подобного! Сейчас двадцать часов ноль пять минут. В двадцать часов двадцать минут их визы будут у нас на руках. А в двадцать часов тридцать минут мы отправим свою работу по назначению… Но прежде всего давай подумаем, как назвать наше исследование.

Пытливый пожал плечами.

– Предлагаю: «Эффект капрала».

Пытливый расхохотался.

– Я вполне серьезно, – по‑деловому, сухо бросает ученый.

– Согласен, – говорит слушатель.

– Отлично… А теперь фамилии авторов. – И с этими словами Ментор сдвигает к его рукам всю стопку бумаг с изложением работы. – Подписывай первым ты.

– Ни за что! – искренне возмутился Пытливый. – Что мною здесь сделано?! Только сердечник. Это же ерунда… В остальном же, коллега, я, как первоклашка, вместе с учителем прошел азбуку процесса исследования…

За все время, что они провели в лаборатории вместе, Пытливый впервые, в один присест, выдал такую длинную речь.

– Нет, Ментор! Первой моя фамилия не пойдет.

Обняв своего молодого партнера за плечи, он, вкладывая в каждое слово силу внушения, проговорил:

– Не умаляй своей роли. Это не тот случай. Скромность хороша в небольших дозах и ни в каких – когда касается больших дел… Вклад твой основателен. Главное, тебе это больше нужно. У меня же одних монографий столько, сколько тебе лет. А статьям – нет счета. В твоей же биографии эта работа первая. Ты ею еще будешь гордиться. Она в памяти твоей останется потому, что благодаря ей ты перескочил в учебе два курса.

– Что? Не понял? – облизнув языком враз высохший рот, прошептал Пытливый.

– С этой минуты ты слушатель пятого курса. Ознакомься с приказом, – Ментор протянул ему только что вынутый из принтера листок бумаги.

– Вот под ним я подписываюсь. Здесь я не прошу твоего автографа…

– Спасибо, Ментор. И за пятый курс. И за приоритет в авторстве.

Ректор махнул рукой, дескать, пустое. Затем, соединившись со всеми членами Ученого Совета и назвав код работы, записанной на видеокристалл, просил рассмотреть ее в срочном порядке.

– В практических рекомендациях, что содержатся в ней, имеется незамедлительная нужда, – добавил он, заключая свой разговор с каждым из членов Совета.

Пытливый в то утро проснулся знаменитым. Проснулся от поцелуя. Так целовала его мама. Она всегда так его будила. Мама включала музыку и вместе с приглушенно звучащей мелодией, подсаживалась на край кровати и губами теребила ухо.

– Чаруша, не буди. Не надо, – прохрипел он.

Но мама молчала. Нежные пальцы ее с ласковой трепетностью пробегали по волосам. Они поглаживали висок, обводили торчавшее из‑под одеяла ухо и спускались к затылку, нежно массируя его. Пытливому становилось хорошо‑хорошо. Он улыбался.

– Я люблю тебя, Чаруша, – сладко потягиваясь и не открывая глаз, простонал он.

Сон был некрепким. То ли сон, то ли забытье с видениями наяву. Мозг как во хмелю. По комнате плывет блюз. Мама сидит рядом. Он чувствует ее бедро. Губы пожевывают его топорщащееся ухо. Прохладная ладонь ложится на лоб. «Чаруша, я люблю тебя», – повторяет он… Рука взлетает со лба. Губы вспархивают с уха. И не мамин, но такой же дорогой ему голос, смешавшись с блюзом, робко спрашивает:

– Какая Чаруша?

Сладко потягиваясь, Пытливый блаженно улыбается, открывает глаза и видит склонившуюся над ним Камею. Он тянет к ней руки:

– А мне снился дом… Мама…

– Не заговаривай зубы. Кто такая Чаруша? – поймав его руки, настаивает она.

Пытливый смеется. Изловчившись, он ловит ее за талию и валит на себя. Она лежит у него в руках, мягкая, желанная, потрясающе красивая. Отливающая старым серебром, пепельная от природы ее грива тяжело падает на матрац. Раздуваясь розовыми лепестками, подрагивают ноздри ее точеного носика. Сочные, совсем не крашеные губы лопаются от избытка малинового сока. Он пытается дотянуться до них, но Камея успевает закрыть ладонью ему рот.

– Что? – шепчет Пытливый.

– Чаруша – кто?

– Так зовут мою маму.

– Правда?!

Она отстраняет руку, и он окунается в горсть, наполненную до краев малиной…

И сорвался рысак с удил. И влетел он в звездную ночь. И припал он к золотым сотам лунного света. И в беспамятстве пил он сладчайший из медов. И стонала разомлевшая степь. И пьянила она его ароматом волшебных трав. И увлекала под ажурную попону, вытканную из серебряных нитей ковыля. И спеленал рысака высокий ковыль. И замутился звездной пылью взор его. И казалось ему, что парит он в поднебесье, широко распластав крылья. И не степь то стонет, а миры поют…

Первой от грез очнулась Камея.

– Надо вставать, – говорит она, накидывая на себя простыню.

– Ты что так смотришь на меня? – спрашивает Пытливый.

– Эта родинка. У меня такое чувство будто я ее однажды уже вот так разглядывала, – задумчиво проводя по ней указательным пальцем говорит она.

Пытливый пытается куснуть ее за палец. Она успевает отдернуть его. Он нарочно звонко клацает зубами.

– Варвар! – кричит Камея, бросившись на него. И ему вдруг тоже показалось, что он когда‑то уже слышал этот ее возглас. И с таким же восхищением и любовью когда‑то уже смотрел на нее.

– Ты что так смотришь на меня? – теперь уже спрашивает Камея.

– Любуюсь.

– Нет, – не верит она. – Что‑то другое. Скажи, – кокетливо тормошит девушка.

– Ну и чутье у тебя!.. Видишь ли, ты очень красива… Но два года ты здесь была без меня. Целых два года. Неужели за это время никто не влюбился в тебя? Или ты в кого?

– Я – нет. А тайный воздыхатель у меня есть. Ты его знаешь… Дрема.

– Есть и получше Дремы… Что у них глаз не было?

– Не знаю, – говорит она и тут же вскидывается:

– Чего ты добиваешься?

– Я ревную. Даже к несуществующему. Даже к самому себе… Объявился какой‑то замухрышка первокурсник и красавица с третьего курса предпочла его всем другим.

Камея приподнялась на локоть. Внимательно разглядывая его, спросила:

– Ты, серьезно?

– Угу.

– Балда ты. Как моя мама. Она все мне говорила, что здесь, в Резиденции, собраны лучшие экземпляры мужских особей, а ты, то есть я, ни в кого не влюбилась.

– Вот‑вот! И твоя мама тоже…

– Не зли меня, – потребовала девушка, дернув его за волосы на груди.

– Садистка! – взвизгнул Пытливый.

– Слушай, ревнивец. Любовь так просто, по желанию, не получается. Она – от Него. И неизвестно подарком ли она обернется или бедой. В любом случае – подарок, который мы носим в себе. Он в тебе – к ней. И в ней – к нему… И потом, для меня ты не замухрышка. Ты для меня самый умный, самый сильный, самый смешной. И мне порой кажется, что ты хочешь отвязаться от меня. Особенно, когда ты не обращаешь на меня внимание. Ходишь как под гипнозом…

– Такого не бывает.

– Нет, бывает, – шаловливо говорит она.

– Может быть, – соглашается он. – Но не ты этому причина.

– Да! – вдруг вскрикивает она что‑то вспомнив. – Я совсем забыла зачем пришла.

Обернувшись в простыню, как в тогу, Камея во весь рост встала на тахту. Вскинув вверх руку, она, вероятно, собиралась произнести заранее подготовленную ею шутливую речь. Но все, как назло, повылетело из памяти.

– Минутку. Сейчас вспомню, – попросила она.

Камея закрыв глаза, потерла лоб. Но… увы! Пропавшее не находилось. И она с досадой проговорила:

– Забыла. Все забыла. Но ничего, – тряхнула она роскошной гривой. – Скажу без всяких… Вообщем… Я поздравляю тебя. Вся Школа гудит. Все кто знает и не знает Пытливого, хотят посмотреть на него. Ты же знаменитость…

– Я?! С чего бы? – слукавил он.

– Ты что не знаешь?

Пытливый мотает головой. Ему страсть как хочется все услышать от нее.

Это самое лучшее, что было в его славе.

– Слушай, мы с тобой теперь однокурсники!

– Как это?

– Очень просто. Твоя работа не то «Палка капрала», не то «Метод…», – точно не запомнила, высоко оценена Ученым Советом Школы. Очень высоко… А теперь, если ты такой умный, догадайся, что они решили?

– Пожалуйста… Во‑первых, исследование называется «Эффект капрала». Во‑вторых, – Пытливый задумался, вспоминая прочитанный им вчера приказ. И наизусть, слово в слово выдал его текст.

Она оторопела.

– Ты знал?

– Еще вчера, – как можно равнодушней обронил он, испытывая от этого необычайное удовольствие.

Камея гневно сверкнула глазами, изогнула спинку и кошкой прыгнула на него. Ее кулачки забарабанили ему по груди, а потом, артистически по‑хищному вытянув пальцы, она сомкнула их на горле Пытливого.

– Артист из погорелого театра. Замухрышковый гений! – кричала она.

И снова высокий ковыль полыхнул серебром. И затомилась ароматами дурманных трав степь. И снова конь, взбив звездную пыль, взмыл в небеса. И золотые соты луны вновь наполнились сладчайшим из медов…

Дата добавления: 2015-05-08