Первый остров

КАЛЬПА

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ НУЛЕЙ

Глава 6

Семьдесят пять лет прошло с момента встречи Гентуна с ангелином в Разбитой Башне – мгновение ока для великого Эйдолона, но более чем длительный срок для простого Ремонтника.

Невидимый для всех, Хранитель перебирался через мосты, соединявшие три острова, чьи фундаменты вздымались над сливными каналами и поддерживали уходившие ввысь Ярусы; поднимался на лифтах и по центральным лестницам пятидесятиэтажных нишевых блоков, следуя привычному ритуалу. Он почти каждое пробуждение навещал вверенные ему древние поколения: интересовался, каким работается, как живется, как они двигаются, разговаривают, как обращаются с широкоглазыми детьми, едва покинувшими креш‑ясли, – как готовят еду, как торгуются на оживленных рынках, как собирают урожай с лугов и полей за границами двух широких сливных каналов, известных под названиями Тартар и Тенебр…

Во всей Кальпе лишь на Ярусах происходили сезонные изменения, достойные внимания: рождения и смерти, вывод радостно возбужденных детей из крешей, старение поколений, освобождаемых от своего бремени милостью Бледного Попечителя, переработка их теломассы в новых детей… и были еще очень немногие – бродяги с тонко настроенным инстинктом, – отобранные лично Хранителем для обучения. Их оснащали нужным и посылали в Хаос, где они станут путепроходцами. Сезонный ритм, увлекательный лишь для него, судя по всему – но он также надеялся, что и для Библиотекаря, который сам это спланировал тысячелетия назад. Великие Эйдолоны легко забывают…

Хронопогода последнее время успокоилась, и время тикало с таким воодушевлением – порой допуская целые цепочки связных дней, когда память функционировала почти как полагается, – что кое‑кто в Кальпе испытывал чувство, будто может вернуться старый уклад. Вряд ли. Исполинские генераторы реальности слабели чуть ли не на глазах, уступая, как правило, крошечными шажками, хотя иногда целыми махами. Ужасающие вторжения – мазки и кляксы кошмарной пустоты Тифона, ударявшего по Кальпе, – наблюдались все чаще. Десятки подопечных Гентуна – самые уязвимые, ранимые, живущие у фундаментного подножия города – гибли или просто исчезали.

Такое впечатление, что в гуще Хаоса появился охотник, бьющий по четко избранным мишеням.

В темноте, особенно плотной перед светом пробуждения, на расстоянии громкого крика от моста Тенебр, судейские команды сонливо зачищали и обносили веревками вспаханный под пар участок луга, готовя площадку для игр, именуемых «маленькими войнами». Невидимый для питомцев – благодаря некоторым ухищрениям, – Гентун пробрался сквозь стекающиеся толпы. Прекрасный наблюдательный пункт он обнаружил на соседнем холмике, подобрал под себя ноги и сел. Скоро опять придется идти по делам.

Ведь шла еще одна игра – куда величественнее и опаснее, не только для его питомцев, но и для самого Гентуна, – хотя в конечном итоге они, вероятно, сумеют отыскать ключ к победе над Тифоном. А пока что обитатели Ярусов проживали жизнь как могли – храбро, опрометчиво, мудро… Упрямое племя. Как бы то ни было, развлекаться они любили и умели.

По мнению большинства, схватка на лугу шла великолепно. Атака традиционно началась, когда туман еще цеплялся за курганы и стебли травы. Пятьсот человек – поровну разбитых на четыре трибы – начали состязание под звуки судейских горнов, гигантских зазубренных блатов, чей рев отражался от высокого яркого неботолка.

Джебрасси – могучий и бравый, в доспехах, которые сам же соорудил из пурпурной килевой скорлупы, – выдвинулся с восемью пикетами, облаченными в одинаковые одеяния, чтобы прощупать шансы на левом фланге противника, и когда они натолкнулись на встречных лазутчиков, в густом тумане состоялась веселая потасовка, раздача оплеух всем и каждому.

Во время битвы, одаряя тумаками гораздо чаще, нежели получал их сам, Джебрасси испытывал неприятное ощущение – словно кто‑то за ним наблюдает. Его отвлекали струйки, дымки, разрывы туманной пелены, которые упорно держались следом, извиваясь, клубясь и тая, замечаемые лишь краешком глаза. Биться получалось не столь успешно, как он надеялся, и, пожалуй, можно считать, ему повезло – если учесть наносимый противнику урон.

Джебрасси со своими парнями – среди них верный Кхрен, да и другие – взялся за дело с настоящим боевым задором; они размахивали стрависами столь убедительно, что мало кто решался к ним приблизиться, зато очень многие поспешили подать жалобы судьям, и те, посуровев, были вынуждены вмешаться.

Воины постарше присели на корточки, посматривая окрест узкими потухшими глазами. Миновали добрые времена, говорили они, потряхивая седыми гривами. Кое‑кто считал, что состязание проходило недостаточно ярко, – другие утверждали, что люди позабыли о милосердии и чести. Эти фракции вообще редко соглашались друг с другом.

С утра и до самого вечера шла битва, полная воплей, проклятий и боевых песен, синяков, кровоподтеков, вырванных волос и метких плевков, пока не потускнел неботолок до бурого оттенка и долгожданное сумеречное междусветье не опустилось на задыхающихся, выжатых ратоборцев.

Старцам нравилось смотреть на драки, но лишь до тех пор, пока страдали не слишком многие – а от действий команды Джебрасси их долготерпение подошло к концу: уж слишком часто слышались мучительные стоны и виднелись удаляющиеся прихрамывающие силуэты. Куда большее число обездвиженных страдальцев оставалось на поле брани и в его окрестностях.

По собственной оценке, Джебрасси вышел из громовой схватки в облаке славы, с полным набором регалий: с перебинтованной головой и вывихнутыми конечностями. В лагере за него взялся унылый медицинский смотритель, бочкообразная машина с короткими лифтокрыльями, нынче сложенными и свернутыми. Практически безликих смотрителей – в овальных головах ассиметрично посажены по три горящих синих глаза, – казалось, огорчали такие мероприятия… хотя службу они несли без жалоб и сетований.

Ходили слухи, что через широкие темные амбразуры, выбитые высоко на стенах или даже в самом неботолке, откуда открывался вид на луга и пажити, следили – по наивному убеждению племени – Высоканы, подлинные хозяева Ярусов. Следили за этими веселыми драчками и потасовками, выносили суждения и вердикты, которым предстояло быть учтенными, когда пожалует Бледный Попечитель, чтобы перерезать твое последнее мгновение и унести обратно в креши. Находились даже такие, кто заявлял – хотя тут Джебрасси был полон скепсиса, – будто Высоканы самолично сопровождали своих любимцев в битву, и если те проявляли недостаточную доблесть, заворачивали их в туман и тащили прочь…

Впрочем, сам он воевал так, чтобы не быть себе в укоризну, топча упавших и бросаясь под ноги, бранился направо и налево, позволял себе мысли в недозволенных направлениях… ну и пусть. От этого как‑то легче становилось на сердце. Смотритель уже заканчивал терпеливые пассы над ранами. Джебрасси попробовал заглянуть за оборотную сторону блестящих, не по центру посаженных глаз, прищуренных в мягком коричневатом и зеленовато‑золотистом сиянии сумеречного неботолка, и задался вопросом: с какой стати Высоканы придумали столь идиотскую жизнь? Сам он никогда не видел ничего, кроме Ярусов, разумеется – и это выводило из себя. Громаднейшая вогнутая крыша давила ему на душу. Его тянуло к авантюрам, приключениям, он был преисполнен амбиций, ему хотелось не просто пялиться на линию горизонта, а зайти за нее – за финитные, по большей части плоскостные линии, глубоко уходившие в поля, намекая о существовании Широкого Раздолья, о котором иногда перешептывались украдкой… о том самом месте, где, сколько ни гляди, взгляд никуда не упрется…

Подле наспех сколоченного столика с блюдами сладкого чафа и кувшинами торка – опьяняющего сока, ферментируемого в тяжелых чанах, – терпеливо переминался старик, поджидая, пока смотритель наложит последний виток бинта. Джебрасси вздрогнул. Смотритель принес извинения бесцветным, симпатизирующим тоном, однако боль причинили вовсе не мази и притирания.

Пришло время расставаться. Этот старик, Чато, был его вторым пёром – другими словами, опекуном по мужской линии. Крепыш с полноразмерной, остроконечной бородой человека, коему вскоре суждено познакомиться с Бледным Попечителем, Чато со своей партнершей по имени Неб взял к себе Джебрасси после исчезновения первой пары опекунов. С юношей они обращались с искренней любовью, а вот от Джебрасси не видели практически ничего, кроме неприятностей.

Чато приблизился и встал рядом. Глаза его посерели от внутренней муки. Они приветствовали друг друга похлопыванием пальцев по шее, начав с Джебрасси, как того требовал обычай. Затем молодой воин погладил протянутую ладонь старика.

Этим жестом выражалось утешение.

– Сегодня ты проявил себя достойно, – промолвил Чато. – Как и всегда. Ты боец, тут сомнений нет.

Он откашлялся и отвел взгляд.

– Не так много осталось мне сезонов взращивать молодежь. И я, и твоя мер полагаем, что ты не извлечешь пользы из дальнейших моих наставлений. Ты и сейчас не прислушиваешься к нашим увещеваниям.

Джебрасси вновь погладил ладонь своего пера жестом извиняющейся мольбы. Несмотря на взаимную привязанность, никто из них не мог избежать следующего шага. Старик сказал:

– Я так понимаю, ты окончательно решил остаться со своими головорезами?

– С друзьями… – пробормотал Джебрасси.

– И до сих пор бредишь о походе куда‑то прочь, чтобы сгинуть вдали от Ярусов, без помощи Бледного Попечителя?

– Я не меняю своих планов, пер.

Чато вскинул взгляд на последние проблески в неботолке.

– Мы решили взять нового малыша. Нельзя, чтобы ты своими… планами… губил умбра‑рожденных. Я не допущу этого в нише твоей мер. Мы сделали все, что в наших силах. Ты же выбрал себе извилистый путь. Отныне пойдешь дальше без нас.

Чато убрал ладонь, оставив палец Джебрасси без опоры.

– Вещи твои я уже вынес. Сердце мер разбито, но, будем надеяться, свежая молодежь залечит ее раны…

Старик коснулся шеи Джебрасси в последний раз и пошел прочь, прихрамывая: недуг, приобретенный за последние годы. Смотрители, до этого стоявшие, словно прислушиваясь, вернулись к заботам об остальных раненых. Все же прочие безразлично отвернулись, лишь с малой толикой сочувствия – или вовсе без оного – относясь к затруднительному положению, в котором оказался Джебрасси. Он слишком активно орудовал локтями и кулаками.

Очень возможно, что Чато уже поставил в известность квартального с их домашнего уровня. Так что, похоже, Джебрасси не найдется места в околотке – пусть даже по соседству имелось несколько вакантных ниш.

Итак, он предоставлен самому себе. Ему больше не суждено увидеться со своими бывшими опекунами, разве только по чистой случайности – скажем, на базарных рядах, – да и в этом случае они его не признают. Он добился‑таки статуса, о котором, как ему представлялось, вечно мечтал – стал свободным. И от этого было больно. Куда там боевым ранам…

Джебрасси встал на ноги и осмотрелся, надеясь увидеть кого‑нибудь, пусть даже врага – лишь бы он держал в руках большой, щедрый кувшин.

Поле расчистили – семеро лежачих раненых, к счастью, не слишком серьезно пострадавших, что несколько подпортило настроение более кровожадным членам племени, – и подняли затворы новархии в Тенебре, между внутренними лугами и первым островом: сквозь открытый шлюз хлынула вода, извиваясь тугими синусоидами. Спущены ярко расцвеченные лодки, в них посажены гребцы, – и вот совсем иной род соплеменников берется за грубую, дерзкую морскую битву всех против всех. Те, кто сражались ранее – и еще были в состоянии ходить, – собрались вдоль парапета, ели, пили, подбадривали и проклинали сородичей до тех пор, пока не обессилили окончательно. Вечерний свет померк до серо‑бурого оттенка. Затворы спущены и воды отведены. Потрепанные лодки подняты на стапели, откуда их вкатят в ангары, а те из зрителей, кто пил слишком большими глотками и уже не мог шевельнуться, поручены заботам их верных друзей. Все прочие, прихрамывая, поковыляли в обратный путь сквозь луга и поля – под выразительные жесты угрожающе вскинутых кулаков, когда их путь пролегал слишком близко к огородам и садам, где местные крестьяне еще не успели собрать урожай. Совсем уж немногочисленные группки особо крепких воинов песнями и плясками расточали последние капли энергии на всем протяжении мостов до их родных островов‑бастионов, пребывая в счастливом убеждении, что маленькие войны были замечательной вещью, идеально подходившей для того, чтобы древнее племя и впредь оставалось здоровым и не скучало.

Джебрасси оттолкнулся от замызганной стены, скривился от боли в перебинтованных руках, когда пришлось за что‑то ухватиться, чтобы не потерять равновесие – нынче он выпил изрядное количество торка, – и лишь в этот момент сообразил, что на него кое‑кто смотрит, да еще при этом сам остается видимым.

Он повернулся с величавой (как он надеялся) грацией великого воина – и напоролся на острую, критически взвешивающую оценку, исходившую от сияния. На симпатичной молоденькой самочке был открытый жилет и струящиеся складками шаровары: их цвет говорил о ее принадлежности к обитателям среднего блока второго островного бастиона – как и сам Джебрасси… во всяком случае, до сегодня.

Сияние приблизилось. В тускнеющем свете ее коротко стриженные волосы отливали полированным блеском; пронзительный взор неподвижен и столь полон решимости, что Джебрасси невольно оглянулся на деловито суетящуюся толпу, ожидая, что из нее вот‑вот вынырнут пер и мер девушки и либо уведут ее прочь, либо потребуют от его уже несуществующих опекунов немедленной коллективной аттестации качеств Джебрасси…

Что, разумеется, поставило бы молодого воина в весьма щекотливое положение.

Джебрасси ответил ей недоуменно‑величественным взглядом. Девушка подошла на расстояние нескольких дюймов, обнюхала его и улыбнулась.

– Тебя зовут Джебрасси… я не ошиблась?

– Мы не встречались, – гордо заявил он, собрав в кулак остатки сообразительности.

– Говорят, ты любишь драться. Драки – бесполезная трата времени.

От неожиданности он споткнулся о пустой кувшин.

– Есть что‑то более достойное? – спросил он, с трудом удержавшись на ногах.

– У нас с тобой три точки соприкосновения. Первая: когда мы дремлем, то блуждаем.

Вряд ли ей удался бы более чувствительный удар – если не сказать, более болезненная рана. О блуждании он говорил лишь Кхрену, закадычному другу. В его хмуром взгляде отразился гнев, затем подлинная тоска и неловкость; Джебрасси оглянулся на толпу, помаргивая и осоловело следя за тем, как люди покидают поля веселыми, говорливыми стайками, взбираясь на эстакады.

– Я пьян, – пробормотал он. – Нам даже разговаривать не следует.

Он шагнул было в сторону, намереваясь уйти, но девушка кренделем сунула свою руку ему под локоть и заставила остановиться.

– Ты не дал мне закончить. Я хочу покинуть Кальпу. И ты тоже.

Джебрасси уставился на нее с тем изумлением, которое выглядит особенно выразительно у человека нетрезвого.

– Да откуда ты все знаешь?

– Какая тебе разница?

Он улыбнулся. Можно сказать, расплылся в лукавой усмешке. А что? Похоже, его ожидает‑таки небольшое, пряное приключение… два беззаботных юных существа, улизнувших из‑под опеки. Выражение сияния не изменилось, если не считать презрительной дрожи длинных ресниц.

Обескураженный и удивленный, он решился спросить:

– А что третье?

– Если хочешь знать, – ответила она, посверкивая глазами в прощальном свете сумерек, – приходи к Диурнам за несколько минут до отбоя. Меня зовут Тиадба.

С этими словами она повернулась и легко взбежала на эстакаду, оттуда на мост – да, такую не догнать… особенно если выпьешь.

Глава 7

Под дрожащим светом, в пульсирующих сумерках, Гентун внес очередные наблюдения в дневник – он хранил его в кошеле, вместе с небольшой зеленой книжицей, – и продолжил обход этажей первого островного блока.

По‑прежнему невидимый, он перемещался от ниши к нише, делая записи на чистотексте с помощью цветочного перста, чей кончик в свое время по его приказу окунули в мягкое серебро, испытывая смешанное чувство привязанности и скорби, когда доводилось наблюдать за рождением очередного поколения этого древнего племени.

Мысли Гентуна непослушно разбегались. Еще до того как стать Хранителем, он изучал историю города – и, подобно прочим историографам Кальпы, это означало, что ему почти ничего не было известно о великом событии. Все, что он знал, но никогда не наблюдал воочию, началось с гладкой вуали предельного мрака, забрызганного триллионами звезд – началось с Яркости, к этому времени успевшей стать не столь убедительной, как воспоминание, хотя и чуть более реальной, нежели сон.

За первые сто миллиардов лет Вселенная расширилась так, что ее ткань растянулась донельзя, местами обнажив бреши, где пространственно‑временные измерения приобретали совершенно новое значение – или полностью теряли свой смысл. Галактики превратились в уродцев, выгоревших изнутри, перекореженных, пошедших старческими морщинами.

Сам космос дряхлел, распадался… кое‑кому казалось: умирал.

Век этого племени был долог – куда дольше, чем продолжительность существования Диаспоры, некогда разбросавшей людей до самых краев Вселенной, – ибо им удалось выжить на последних плотных островках из искусственных солнц, окруженных великой и все растущей пустотой. Таков был тогдашний статус‑кво. Ранний космос теперь считался лихорадочно возбужденным, больным в своей расточительности, аномальным…

Век Тьмы, выпестованный геронтократией бессмертных, убежденных в своей исключительной мудрости, принял царственный венец и благородную мантию умиротворенной, пусть и ведущей к упадку зрелости.

И все же нашлись такие, для кого эти разбросанные крупинки островов в пучине мрака были далеко не достаточны. Меньшинство – не вполне здоровое, хотя и не страдающее от тлетворного благодушия – выразило готовность уйти в вояж, повернувшись кормой к теплу и свету оставшихся звезд. Им не давали ходу, если не сказать жестче – затыкали рты, задавливали числом… разве что физически не истребляли. Всего лишь горстке удалось прорваться, пожертвовать всем тем, что они знали, но приспособиться к условиям на последних рубежах космоса, среди рассыпающихся кладбищ отбросов и отчаянья на окраинах, удаленных от центра на триста миллиардов световых лет.

К изумлению геронтократов, там, в Далеком Мраке, буйно расцвели новые технологии. Дерзкие разведчики обнаружили возможности воспользоваться положительными сторонами некогда смертельно опасных швов и разрывов в пространственно‑временном континууме, научились выкачивать чудовищные объемы энергии и пропитания из того, что большинству представлялось голой, дряхлой пустыней.

Эта последняя горстка первопроходцев сумела доказать, что способна не просто остаться в живых. Подкрепленные ресурсами, они процветали и плодились как никогда раньше. Своей могучей властью они поглотили либо просто уничтожили бывших угнетателей.

И возвели бесчисленные империи.

За Веком Тьмы последовал Триллениум – величайший период развития и приобретения знаний на протяжении всей памяти человечества, чей возраст неуклонно отщелкивался на костяшках времени. Нули набегали друг на друга – истории целых поколений создавались и пропадали бесследно, будто оплывали бесчисленные свечи. Все странности и отклонения слились в единое целое, и все формы жизни – как человеческой, так и иной – были приняты и улучшены, переопределяя тем самым формулу человечества, ведя к триумфу за триумфом, к возрождению за возрождением.

Не важно, что Вселенная непрерывно слабела и истончалась. Своими муками она обильно кормила питомцев – до тех пор, пока потомки человечества на самом краю обитаемого пространства не наткнулись на первые свидетельства существования Тифона.

Ушел миллиард лет на сбор убедительных доказательств – и несколько быстротечных миллионов лет на анализ и приблизительное осознание природы сего явления. Его извращенность дала толчок созданию целой сокровищницы новых наук и математических парадигм – и новых способов сойти с ума.

Никогда еще разуму не доводилось наблюдать что‑либо подобное этой катастрофе. Не являясь ни пространственной локализацией, ни объектом, Тифон рос за счет пожирания дряхлеющего космоса. Кто именовал его патологией, кто – злокачественной опухолью, заразой, паразитом, агрессивной мембраной изменений. Некоторые же, напротив, считали его юным, еще не дисциплинированным феноменом, просачивающимся в руины отмирающего континуума.

Там, где растекался Тифон, царствовало нечто худшее, чем простое безмолвие. Узлы нынешней Вселенной распускались: пространственные маркеры врали, линии прямого видения таяли фракталами, информация растворялась в море новых переменных сингулярности – коллапс, стопаж, эндволи, контрперехваты, твист‑складки, энигмахроны, фермионное тление…

И он рос быстрее, чем об этом могли сообщить сторожевые сигналы; он рос, раздирая состарившуюся матрицу, всасывая гниющую материю континуума, создавая не просто области мрака – они‑то, по крайней мере, были знакомы, – а регионы непоследовательных, разнузданных, хулиганствующих основ мироздания.

Поговаривали, что там может случиться что угодно. Впрочем, вернее будет сказать, что – если верить мириадам отчетов – там происходило вообще все, доступное и не доступное воображению… и не только.

И вот этого даже самые закаленные и упрямые потомки детей Земли – последняя волна Диаспоры – вынести не смогли. С этим они не умели бороться. Большинство так и сгинуло.

Умопомрачительный масштаб и темпы катастрофы не знали аналогов в человеческой истории. Те, кто еще лелеял память о земной колыбели, отступили к древней планетарной системе, где разум – потомки хомо сапиенса, гибридные расы и иные союзники – ныне пытался укрыться на первородной планете, обретаясь под гаснувшим светом заново растормошенного солнца, в окружении последних умирающих небесных светил.

Те, кто ранее трансформировал себя в новые виды материи и энергии, были вынуждены сосуществовать в крайне стесненных, убогих условиях. Наступили смутные времена – тысячи столетий бессмысленного насилия: Войны за материальную массу.

А снаружи ярился свирепый Тифон – и выигрывал парсек за парсеком.

В каком‑то смысле последняя глава истории Кальпы началась более миллиона лет тому назад, когда Ратуш‑Князья, властвовавшие над последней дюжиной поселений Земли, приказали Сангмеру‑Пилигриму доставить обратно бывшего гражданина по имени Полибибл, отыскав его в царстве Шен, – среди расы существ, напрочь отрицавших малейшую связь своих предков с человечеством. Сангмер пересек последние дороги свободного космоса, добрался до шестидесяти солнц Шена, нашел Полибибла в добром здравии, занятого проектами на величайшем из миров Ожерелья, – и отвез его на родину, лавируя среди грозных массивов бесхозных космосекторов, неся на борту знание, обретенное в ходе долгой работы с просвещенными шенянами.

Кроме того, Сангмер доставил на Землю чрезвычайно необычное существо по имени Ишанаксада. Кое‑кто утверждал, что Ишанаксада является реликтом, последней представительницей своей расы, спасенной и выхоженной шенянами, затем предоставленной самой себе на несколько миллионов лет и, наконец, получившей новое обличие благодаря стараниям Полибибла. Все легенды того времени – хоть и разительно отличавшиеся друг от друга – сходились в одном: Полибибл удочерил Ишанаксаду, и на обратном пути (или вскоре по возвращении) она была помолвлена с Сангмером, которого осыпали богатыми подарками и наградами за опаснейшую и длительную экспедицию.

Все остатки древних миров, лежавших на пути обратного следования Сангмера, познали горький вкус погибели. Шестьдесят солнц Шена пожрал Хаос – сами шеняне, судя по всему, поджидали судьбу вполне безропотно.

Ратуш‑Князья пошли на риск, привлекая Полибибла к своему кругу власти – однако города Земли уже давно отчаялись, наблюдая за тем, как одно за другим исчезают и трансформируются соседние солнца. Они питали надежду, что Полибибл – благодаря знаниям, полученным от шенян, – сумеет сдержать наступление Хаоса. И действительно, по возвращении он изобрел равновесный способ, которым до сих пор удавалось защищать родное светило и его планеты.

Шеняне хорошо его обучили.

Все выжившие были обязаны Полибиблу не только своим существованием, но и психическим здоровьем. Тем не менее никто из них не ведал предельных возможностей его изобретения. Что еще он узнал на дальней окраине умирающего неба?..

Разработанный им эквилибриум блокировал продвижение Тифона – но только внутри сплющенной зоны, едва вмещавшей орбиту стонущего от напряжения шара из камня и льда, который некогда назывался Нептуном. За пределами этой равновесной границы свет останавливался, будто влипнув в клейкое месиво на странице истории; здесь материя расплывалась подобно крови, капнувшей в безбрежный океан…

Отныне приходилось довольствоваться одной лишь Землей, сейчас напоминавшей ком остывшей золы – а что делать? Уже не вернуть утраченные световые годы ресурсов. Вот таким стал конец владычества единственных мыслящих живых существ во всем космосе.

Эту эпоху называли последним золотым веком – окончательной точкой, которую Непостижимое поставило в продолжительной истории наглости человечества.

Несколькими годами спустя Хаос пробил равновесную орбиту, всосал Солнце и прочие планеты, а затем принялся угрожать оставшейся дюжине земных городов. Эквилибриум задрожал, целостность его конструкции стала падать, практически рассыпаться. И даже при этом Войны за материальную массу продолжались. Ратуш‑Князья – все до единого ноотические Эйдолоны – заставили людей выполнить конверсию городов, оставив нетронутым лишь один. Несогласные бежали в Натараджу, через тысячи километров пепельных пустынь.

Последовавшая эпоха малоизвестна: как историографы, так и легенды дают крайне скудные сведения. Практически все согласны со следующими утверждениями, хотя последовательность событий остается спорной.

Итак, почти все обитатели, за исключением Ремонтников и Формовщиц – другими словами, представителей низших, инженерных каст Кальпы, – были созданы из ноотической материи, куда более удобной, надежной и мощной. С другой стороны, Полибибл до сих пор восходил к первородному веществу. Чтобы лучше понимать и контролировать его действия, Ратуш‑Князья заставили Полибибла трансформироваться в Эйдолона, во всем подобного им самим – при этом считая, надо полагать, сей приказ за великую милость. В качестве компенсации Ратуш‑Князья поклялись никогда не вмешиваться в его странные, непонятные исследования с шенянским душком. Тем не менее даже такая трансформация не сделала Полибибла более открытым или хотя бы более внимательным к их нуждам и заботам. Если на то пошло, он отгородился от них, превратившись в отшельника, снисходившего до бесед лишь с Ишанаксадой посредством ангелинов и эпитомов – частей, из которых состояло существо Эйдолонов.

Он переместился в башню, возносившуюся на сотню миль над первым бионом Кальпы, где и продолжил трудиться затворником.

Со временем он стал известен под именем Библиотекарь.

Вскоре Библиотекарь дал понять, что хочет создать новый класс – а если угодно, подкласс – граждан из первородной материи: блажь, по мнению остальных, обусловленная как философскими, так и личными мотивами. Ратуш‑Князья полностью контролировали земные ресурсы, сформированные именно из этой материи, – последних запасов во Вселенной. Как правило, они шли на очень ограниченные поставки, открывая склады лишь в целях возмещения естественной убыли своих слуг – Ремонтников и Формовщиц, – а также для ритуального обмена подарками среди самих Эйдолонов. Неясно как, но Библиотекарю все же удалось уговорить их выделить под его управление гораздо большие объемы.

Не вдаваясь в объяснения, Библиотекарь со своей дочерью приступил к проектированию пробных образчиков древней расы людей. Поскольку исторические свидетельства о начальных этапах Яркости оказались давно утрачены, конструкция этих прототипов была в лучшем случае концептуальной, эскизной. Обрывки записей, казалось, намекали, что люди ранней эпохи не могли выжить без соседства с прыгающими и порхающими насекомыми… словом, насекомые и прочие членистоногие были также разработаны и встроены в проект.

Ишанаксада приняла на себя надзор за возведением нижних уровней первого биона Кальпы и за размещением опорных быков, разделивших древние сливные каналы на три острова. По завершении строительства пустых блоков и с окончанием благоустройства пусть примитивных, но странно привлекательных лугов, прикрытых так называемым неботолком – то есть фалып‑небом, секционировавшим время на темное и светлое, на периоды пробуждения и сна, – была объявлена масштабная доставка первородной материи из запасников Ратуш‑Князей. Так первенцы древнего племени начали свое загадочное существование.

Увы, планам Библиотекаря было суждено оказаться расстроенными.

Вновь вмешался Хаос. Десять городов Земли попали в его жадную глотку – подвергнуты трансформациям, извращенным забавам, пыткам. По сей день их бывшие обитатели сумрачными тенями населяют каменистые пустоши: пародии на людей, сломанные игрушки Тифона – монстры, чья чудовищность превосходит даже воображение Эйдолона.

Из поселений остались лишь Кальпа и Натараджа. Вся связь между этими городами была безнадежно утрачена.

Кальпийский Астианакс, последний из Ратуш‑Князей, утратил остатки доверия к бывшему спасителю. Ишанаксаду отправили в ссылку – точнее, в Натараджу, – хотя никто не мог сказать почему, да и неясно было, выжил ли этот город.

Сангмер с вершины Башни обследовал новую конфигурацию Земли, а затем пустился на поиски жены сквозь накатывающиеся валы Хаоса. Его никто больше не видел.

Разразился страшный скандал. Некоторые придерживаются мнения, что Библиотекарь обрушил свой гнев на Астианакса – оттого что тот изгнал его дочь, – и снизил подачу энергии в защитный эквилибриум. В результате четыре из семи бионов Кальпы пали жертвой Тифона. Астианакс в отместку стерилизовал Ярусы и тем самым прикончил первую популяцию древнего племени – тех, кого взрастила и выпестовала Ишанаксада.

Сама Башня едва устояла – переломившись посредине. Впрочем, Библиотекарь выжил. Теперь с ужасающей определенностью было ясно, что последние из людей, какую бы форму или конструкцию они ни принимали, какой бы философии или мечты ни придерживались, не могли больше сопротивляться в подобных условиях.

Астианакс уступил чрезвычайному нажиму со стороны коллег Эйдолонов.

Объединив усилия с величайшими умами Кальпы и задействовав более половины ресурсов города, Библиотекарь восстановил – в гораздо меньшем, более сконцентрированном, насыщенном объеме – пояс генераторов реальности, так называемых Защитников, и тем самым отразил последнюю атаку Тифона.

Изгнал его за границу реальности.

Большинство решило, что Натараджа вместе с мятежниками тоже погибла.

После финального паломничества и окончательного исчезновения Сангмера Астианакс наложил запрет на любые попытки покинуть город. Наружные смотровые проемы трех последних бионов были наглухо замурованы – исключая окна Разбитой Башни, где законсервировался величайший и самый любознательный из всех Эйдолонов.

Возобновились работы на Ярусах; новая, перепроектированная популяция древнего племени заселила жилища предшественников.

Юный Гентун, в ту пору начинающий Ремонтник без особых достижений, был вызван в Мальрегард, выдержал собеседование у ангелинов и получил должность Хранителя Ярусов… вот, собственно, и все. Ни конкурсного отбора, ни списка претендентов.

Подобно многим молодым Ремонтникам той эпохи, он в свое время тоже сконвертировался в ноотическую материю: считалось модным ставить крест на собственном генетическом наследии. И все же эпитомы Библиотекаря категорически настояли, что для получения места Хранителя ему придется трансформироваться обратно, он должен вновь стать образчиком первородной материи.

Отчего‑то процесс не вполне удался. Хотя все научные, исторические знания удалось сохранить, Гентун полностью лишился личностной памяти. Прежний Гентун исчез; родился новый. И все же… откуда в нем эти сожаления? Рядовые Ремонтники всегда принимали на веру предписания великих Эйдолонов.

Гентун часто наблюдал за мирным сном своих питомцев. Некоторые из них почему‑то вздрагивали, будто откликались резонансом на крики и стоны давно погибшего, глубоко похороненного прошлого… будто ощущали агонию своих соотечественников, созданных из той же самой древней материи, из той же плоти поверх плоти… упрямо ползущих по перепутанным, раздавленным линиям своей судьбы, пока не достигнут оборванного, излохмаченного конца роковой пряди – и низвергнутся в безмерную утробу Тифона…

В полном соответствии с поставленной задачей. Канарейки в угольной шахте.

Тем самым доказывая – если это вообще правда, – что Ярусы не были игрушкой выжившего из ума Великого Эйдолона, а, напротив, являли собой последний шанс на спасение крошечного кусочка Вселенной.

Закончив инспекционный обход, Гентун спустился на защищенном лифте сквозь толщу наружных стен к истоку, откуда появлялись все его питомцы – к креш‑яслям.

На внешнем лимбе креша Хранитель почтительно замедлил шаг перед зыбкой светопоглощающей завесой, за которой располагались ротационные питомники Формовщицы, где тихонько спали сотни свежих бридинг‑заготовок, поджидая момент своего рождения – если он будет назначен. После ритуальной жестикуляции драпировка распахнулась, изливая золотой свет, теплой волной омывший Хранителя. Ему всегда нравилось приходить сюда, видеть это место, где вынашиваются, формируются и проходят сублиминальное обучение будущие поколения. По окончании младенчества их переводят на Ярусы, под неусыпное око умбра‑смотрительниц – изящных серовато‑бурых созданий, низкорослых и подвижных как ртуть.

Две умбры уже поджидали Гентуна возле широкого бледного полога родовой оболочки Формовщицы – попытка пересечь рубеж без сопровождения привела бы к активации непредсказуемых силовых полей и давлений. Втроем они поднялись выше, между экранами из зеленого желе и сверхъестественно неподвижными цилиндрами первородного льда, прямиком в лучистую изморось витрийона, внутреннего санктуария – в святое святых Формовщицы, куда заказан путь любой машине.

Здесь, на родильных площадках, устроенных в виде противовращающихся сфер, золотое сияние было особенно ярким. Кружевные спин‑литники, как ветви ожившего, сумасшедшего кустарника, рассекали пространство серебряными вектор‑дугами, жужжащими рукавами и ответвлениями окружая и рафинируя дюжину младенцев‑полуфабрикатов, орудуя столь проворно и стремительно, что Гентун на самой высокой частоте восприятия не мог уловить их действий.

Последняя по счету Формовщица города Кальпы, хозяйка натальной алхимии креш‑яслей, стояла на всех шести ногах у одной из родильных площадок. При виде Гентуна из глянцевого великолепия темных, окутанных силовыми полями инструментальных рук вынырнула небольшая голова. Варны Формовщиц и Ремонтников давным‑давно и радикально разошлись по своему внешнему облику. Она молчаливо признала присутствие Хранителя и вернулась к импринтингу раннего слоя ментальных свойств – дрожащий комочек, покрытый тонкой белой шерсткой, жмурился изо всех сил, а его крошечные губы беспрестанно шевелились, будто он был готов проснуться при первом шепоте и распахнуть большие, выразительные глаза.

Формовщица отложила в сторону тюнинговый набор и присоединилась к Хранителю в обходе пристроенного крыла для прототипов.

– Не знаю, что еще можно сделать, – посетовала она, проскальзывая вслед за Гентуном между историческими стеллажами, где в гибернационных ложементах хранились вторичные предложения‑прототипы населения Ярусов – отрезвляющий музей слишком далеко зашедших разработок, фатальных колебаний и просто заблуждений. Гентун и сам, помнится, допустил немало существенных просчетов на начальных этапах своей карьеры.

Он передал последние записи‑наблюдения Формовщице, и та тут же пробежала их несколькими из своих многочисленных глаз.

– Ни указаний, ни приказов … – пожаловалась она. – Мне что, самой решать, как модернизирующие штрихи вносить – если это вообще можно назвать модернизацией – по собственной прихоти? Мы и так уже наделили некоторые экземпляры репродуктивными способностями – причем вне моего контроля. Это само по себе опасно, хотя и повышает их восприимчивость. Стоит только увеличить сенситивность, как они от малейшего ветерка примутся впадать в истерику – и погибнут от психологического стресса. А если сделать их поумнее, то они начнут вымирать от скуки.

Она издала зудящий звук, свидетельствующий о крайнем раздражении.

– Все эти так называемые книги с огромной натяжкой можно назвать увлекательными.

Гентун машинально коснулся единственной книги сквозь ткань своего кошеля.

– Ничего, они достаточно сообразительны, – сказал он. – Кстати, Библиотекарь пожелал осмотреть наш самый необычный экземпляр.

Он спроецировал ментальное изображение юноши, словно ощетинившегося агрессивными порывами.

– В первый раз он привлек мое внимание во время спортивных игр на лугах. Более того, как‑то раз и я вроде бы привлек его внимание, когда проходил мимо. Он обернулся и посмотрел в мою сторону, словно видел воочию.

Формовщица вытянула две руки вперед, ухватила изображение, раскрутила юлой и пустила плыть по воздуху. Через несколько секунд образ юноши рассосался и пропал. Хозяйка яслей питала особую неприязнь ко всему нематериальному.

– Да, его зовут Джебрасси. Я его помню: вложила в него чуть больше пылкости, чем обычно. Он прирожденный пилигрим – вскоре присоединится к одной из ваших суицидальных групп, помяните мое слово.

– Репродуцируемость?

– Он один из новеньких, даст еще неизученную линию, если, конечно, какая‑то из фертильных самок решит его выбрать – в чем я сомневаюсь… Вы знаете, он звучал как колокол – словно еще на родильной площадке что‑то к нему приблизилось, забрало его внутренний голос, изменило… Сильный сновидец, подозреваю я. Его сородичи зовут это блужданием – пустые глаза, оцепенелый вид, ночные кошмары. Сильно раздражает остальных соплеменников.

Она бросила на Гентуна трехкратный косой взгляд средних глаз – обвиняющих, ироничных, нетерпеливых.

– А вы блуждаете, друг мой Гентун?

Он счел ниже своего достоинства отвечать на столь абсурдный вопрос.

– Гипотетически этот экземпляр подойдет. Я переговорю с Грейн, мы что‑нибудь организуем…

– Грейн?! Она еще жива?.. М‑да, вот это была работенка… Одна из моих лучших поделок… такая заводная, все ей нипочем…

– Сейчас они называют ее самма, лидер группы пилигримов.

– И такая хорошенькая в юности… Позор на нас всех: отсылать ее миленьких детишек в эту страшную пустыню… Как хотите, Хранитель, но здесь я своей работой гордиться не могу.

– Ваши таланты больше никем не востребованы.

С этим не поспоришь. Формовщица кивнула.

– Надеюсь, Библиотекарь будет доволен. Эти экземпляры отзываются на малейшие колебания в линиях. Пока Эйдолоны заняты бесконечными циклами развлечений, тщась игнорировать очевидное – у нас, низкородных плебеев, питомцы научились реагировать на нечто такое, чему и объяснения не подобрать… хотя я и пытаюсь. Может быть, это прошлое? извивающееся, стягивающееся узлами, агонизирующее прошлое?.. Что вы на это скажете, Хранитель? Я права?

Гентун и тут не ответил. Они оба знали, что это правдоподобно – вплоть до объяснения самого существования Ярусов.

– И все же поколения увядают с каждым новым пробуждением – а Хаос нетерпелив, как и прежде, – мрачно добавила она. – Сколько еще нужно времени, чтобы Библиотекарь обратил внимание?

– Скоро, – кратко ответствовал он.

– Вашим Эйдолонам ничем не угодишь. Всю дорогу это знала. Если Библиотекарь и сейчас не соизволит…

Формовщица быстрее мысли сунула руку в кошель Гентуна и извлекла оттуда зеленую книгу, едва не раздавив ее крепчайшими пальцами.

– Антикварная безделушка, милая вашему сердцу… Ведь вы стащили ее у своей любимой саммы, – попеняла она Хранителю.

– У ее предшественницы, если точнее.

– Просвещает?

– Она написана на людотексте. Меняется всякий раз, как я ее читаю… так что, полагаю, она не для наших глаз.

– Тогда к чему с ней так носиться?

– Любопытство. Чувство вины. – Гентун поежился от неловкости: он позволил себе юмор в стиле Ремонтников. – А разве вам не любопытно знать, что припас для них Библиотекарь?

Формовщица фыркнула.

– Можем начать заново. Внести добавочные усовершенствования. – Похоже, она не желала забросить свой труд, несмотря на то что его результаты… или его жестокая неизбежность пытались отучить ее от привязанности к собственным творениям. – Вы как полагаете, сколько у нас осталось? Несколько тысячелетий?

– Сомневаюсь, – сказал Гентун.

Он знаком попросил вернуть книгу. Формовщица неохотно повиновалась, оставив на обложке вмятины от пальцев. Медленно, обиженно, книга начала себя залечивать.

– Это наш последний урожай, – добавил он. – Или нынешнее племя, или никто и ничего…

Глава 8

– Ты всерьез считаешь, что я мог рассказать сиянию о твоих секретах?! – выдохнул Кхрен, и по его возмущенно‑изумленном виду Джебрасси тут же распознал глубину вины друга.

Они отдыхали – насколько позволяло их нынешнее настроение, – в нише Кхрена, в окружении красочных и бессмысленных призов, полученных в прежних битвах: захваченные знамена, пара увесистых стрависов, мягко оббитых и разукрашенных кудрявыми листочками с выгравированными пожеланиями силы и удачи, и великолепный кувшин торка, который Кхрен выиграл на спор при морском бое у новархии.

– Что еще ты выболтал? – спросил Джебрасси. Они с Кхреном были знакомы еще со времен вывода умбрами из креши.

– Въедливая она очень… Задавала вопросы. Я отвечал. Ты же ее видел, она умеет разговорить человека…

Джебрасси прищурился и скупо улыбнулся.

– Да ты, никак, глаз на нее положил?

Кхрен откинулся на спину и уставился в потолок, раздраженный перспективой, что могут поползти дурацкие слухи.

– Ясное дело, нет. Свой глаз я положил на другую.

Джебрасси пришло в голову, что он до сих пор не видел эту пресловутую «другую», даже имени ее не слышал.

– Если бы она хоть что‑то для меня значила, – продолжал Кхрен, – я бы сказал ей, что твоя идея про поход отдает идиотизмом, к тому же слишком опасна. Смотри: уже сейчас ты из‑за своей блажи лишился наследства.

– Да что вообще здесь наследовать? – парировал Джебрасси.

– А что тебе здесь не нравится? – возразил Кхрен. – На битвах мы выступаем прекрасно, стало быть, есть ради чего сражаться. К тому же ты вроде бы привлек внимание хорошенького сияния – поиграв мускулами и раздав пару тумаков. Все очень интеллектуально и молодцевато. Словом, то что надо.

– У нас нет ни малейшей защиты против капризов Высоканов, они вертят нами как хотят. Мы для них – игрушки, не более того.

– Я лично предпочитаю думать о нас, как об эксперименте, – заметил Кхрен и пожал плечами, достигнув зенита своих философских способностей.

– Велика разница.

– Древнее племя, древние качества. Если мы действительно эксперимент, то превзойдем всех прочих, и Они вознаградят нашу доблесть, отпустив на волю все Ярусы. И тогда мы сможем пойти куда хотим – даже в Хаос, если он заслуживает визита. Причем это вообще никому не известно.

– Неправда, – сказал Джебрасси. – Я уверен. У меня есть свои источники.

Кхрен навострил маленькие ушки, так выказывая снисходительную иронию.

– Слухами земля полнится.

– Говорю тебе, уверен я. – Джебрасси упрямо нахмурился и решил, что настало время перейти ко второму пункту допроса. – С какой вообще стати ты решил рассказать ей про мои блуждания?

– А я, между прочим, не вызывался. Она сама спросила – будто уже знала. Очень настырная девчонка, когда речь заходит о тебе.

На последних словах он заговорщицки понизил голос и посмотрел на друга лукаво и – по собственному мнению – многозначительно, что придало комичное выражение его широкой, скуластой физиономии.

– В отличие от меня, у нее есть опекуны, – сказал Джебрасси. – Сомневаюсь, что она хоть раз еще заведет с нами разговор.

– Угу. – Кхрен привстал, налил себе очередную стопку, затем вновь отвалился в подушки – не расплескав при этом ни капли! – и принялся критически разглядывать цвет напитка в теплом свете потолка.

– Мне не нужна партнерша, – помолчав, добавил Джебрасси. – Все, что мне надо – выбраться отсюда и понять, как выглядит мир на самом деле, за воротами.

– Да ты их видел, эти ворота? – съязвил Кхрен. – Пустые, ничего не значащие слова… Даже если поверить в сказки, никто оттуда не возвращался, чтобы рассказать людям – и это, друг мой, кое‑что значит.

– Что именно? Скажем, мы своим побегом досадим местным смотрителям, они нажалуются начальству – и тех, кого поймают, передадут в лапы Бледного Сам‑знаешь‑кого? Или сунут в клетки для пущего развлечения Высоканов?

– Это даже для них звучит диковато, – сказал Хрен.

– Ненавижу сидеть в потемках! Я хочу видеть, узнавать новые вещи! Надоело! Сам хочу о себе заботиться!

После этого выброса эмоций напряжение между ними несколько спало, и Кхрен вернулся к своей привычной роли – быть чертежной доской, пробным камнем для идей Джебрасси. Положа руку на сердце Кхрен находил планы своего друга интригующими – он взирал на них с притворным ужасом, как если бы сам, мысленно наигравшись с такими прожектами вдоволь, попадал в тупик, обнаруживая перед собой стену, далее которой не мог принимать личные решения, не мог предвидеть. Порой Кхрен, казалось, отказывался верить, что эти планы – захватывающая, но пустая болтовня – значат для Джебрасси нечто большее, чем для него.

– Что твой визитер оставил последний раз? – спросил Кхрен, смакуя последнюю каплю торка.

Джебрасси составил компанию другу, но не более двух стопок: завтра он нуждался в ясной голове – для встречи, которая, как он сознавал, была попросту невозможна.

– Дурак он, – пробормотал Джебрасси. – Безнадежный. Ничего не знает. Просто ааарп.

Он рыгнул, желая подчеркнуть столь низкий статус. Среди древнего племени не существовало концепций душевных заболеваний. Эксцентричность, капризность и причудливые вывихи характера встречались, но сумасшествие не было частью их бытия, и потому никто никого не обвинял в потере контакта с реальностью – разве что в качестве умозрительной идеи, не вполне пристойной шутки, подходящей, скажем, для рыганья.

– Ладно, он хоть что‑то новенькое рассказал?

– Меня там не было. Когда он появляется, я исчезаю. Ты отлично это знаешь.

– А рисунки на трясоткани?

– Бессмыслица.

– Что если твой визитер встретился с ее визитером и потому она столько про тебя знает?

– Это ты с ним беседовал. Ты знаешь его лучше, чем я, – ответил Джебрасси, угрюмо обмякая среди подушек.

– Ты… он… будто разговаривать не умеете, – пожаловался Кхрен. – Он заглянул в мое зеркало и принялся издавать звуки. Что‑то вроде: «Они все перепутали!», только очень неразборчиво. А потом он… ты, твой визитер… просто покачнулся и уселся прямо вот тут, где ты сейчас сидишь… и закрыл свои глаза – твои глаза – пока не пропал.

Кхрен погрозил пальцем.

– Если это и есть твои знаменитые блуждания… нет, дружище, уж лучше ты, чем я.

Дата добавления: 2015-05-08