Памятка ревнивцу 4 страница

Главная особенность эгоиста -- полное подчинение собственному "я". Его

исходный завет -- "не считается ни с кем, кроме себя!" Поэтому эгоизм,

говорят, порождает рознь. А я скажу: "Хвала этой розни!" Не способны к

единению те, кто прежде розни!" Не способны к единению те, кто прежде не

обрели сами себя. Лишь тот, кто для себя есть; кто знает, в чем его

собственная суть, достоинство и смысл, способен ощутить нужду в другом и

объединиться с ним. Нет единства без уважения к достоинству каждого. А

только тот способен увидеть и ценить достоинство другого, кто имеет

достоинство в себе: кто знает, что значит "я" и сколь нелегкое дело это "я"

иметь.

Мечтающие о славном объединении, в котором все забудут отличия друг от

друга, на самом деле мечтают либо о том, чтобы мир танцевал под их погудку,

либо о том, чтобы нашлась рука, которая распорядится их судьбой. Это мечты о

массе, и выдают они человека массы, который не хочет к себе иного отношения,

чем отношения к частице, пылинке, комочку грязи. Ему страшно и одиноко в

жизни, требующей от него собственной ответственности, собственного выбора,

своего суждения. Инстинктивно ищет он, кому передоверить жизнь и участь

свою, а не найдя -- злобствует. Не найдя, кому подчиниться, он начинает

повелевать. Ибо и повелением своим он отказывается от ответственности, и

повелением он возлагает судьбу свою на другого. Лишь в роли раба или

господина -- а это одна и та же роль -- успокаивается мечтающий о

"единстве".

Эгоист органически не способен к такой жизни. Хорошо зная себя, и зная

то, что ему недостает, он ценит качества, которых сам лишен. Единство для

него -- восполнение собственной ограниченности, преодоление ее. Эгоист

хорошо знает, кто ему нужен, и потому он объединяется лишь с тем, кто ему

поможет. Общность, достигаемая эгоистичными людьми -- всегда конкретное

единство, делающее их сильнее и не подменяющее сущности их самих. Этим они

разительно отличаются от человека массы, для которого "единство" -- способ

сохранить себя в своем безмятежном ничтожестве: в слиянии с тем, что превыше

его. Напротив, для эгоиста "единство" -- всегда свободный союз. Во всяком,

самом глубоком и прочном объединении с другими, он сохраняет свободу воли.

Эгоист -- вот подлинно свободное существо. С эгоистического самоощущения

начинается обретение каждым свободы.

В эгоизме человеческая натура является во всей ее полноте и

содержательности (или бессодержательности, если натура такова). Эгоизм

противоположен лжи: он беспощадно обнажает человека. Тогда -- если личность

душевно богата, если в ней живет нечто, интересное людям,-- глазам нашим

явится талант, самобытный характер, необыкновенная судьба. Не будь же

эгоистичности -- этого беспечного, своевольного и безоглядного следования

своей натуре -- люди находились бы в опасности навсегда остаться среди

чужих, давно сношенных и пустых форм существования, покорно принимая их за

свой мир. Но нет! берет свое эгоистическое чувство и человек отвергает

довлеющие над ним формы бытия, и не боится общественных предписаний, и не

робеет перед неисчислимыми толпами, чье существование, даже будучи рутинным

и бессмысленным, желает представить себя нормальным. И более того: чем оно

бессмысленнее, с тем большим Жаром желает выдать себя за образец. Только

эгоист способен удержаться от следования ему. Священная заповедь: "Быть

самим собой" -- ты осталась бы пустым суесловием, не будь мощного душевного

импульса, заключенного в эгоизме!

Тщеславие, о сколь ты ярко и наивно! Подобно ребенку, ты тянешься к

блестящим предметам, радуясь безделице и упиваясь сущим пустяком. Человек

тщеславный ищет славы, ему неможется без ее света -- пусть неяркого,

бледного света, или хотя бы отблеска. Так простейший организм оживает под

солнечным лучом и, наоборот, застывает недвижно в сумерках.

Под тщеславием понимают человека, увлеченного вещами пустыми. Однако не

торопитесь выказывать презрение. Это весьма благодетельная склонность, ибо

как бы без нее существовала социальная жизнь, предлагающая людям никчемные

цели и занятия?

Тщеславный человек обычно простодушен, и мы должны быть благодарны ему,

что он находит удовлетворение в простом и малом. Он не соперник честолюбцу,

не конкурент мыслителю, от него нечего ждать подвоха -- если, конечно,

учитывать особенность его характера. Достаточно усладить тщеславца небольшой

порцией лести -- и, право же, он превратится в приятнейшего человека. С ним

легко, не нужно напрягаться и трудиться над установлением добрых отношений.

Тщеславный человек сохраняет и оживляет наши силы -- подобно красочной

кинокомедии; он забавен -- как мыльный пузырь; он мил, любезен и легко

становится полезен -- спасибо ему за это!

Милое тщеславие! ты -- поплавок, за который можно ухватиться в

жизненных бурях; ты -- та щепочка, которая авось, да и выручит.

Чревоугодием называют насыщение плоти, минуту ее неприкрытого

торжества. Первое ощущение вкуса жизни мы получаем благодаря пище. Здесь, в

процессе еды, большой внешний мир впитывается и усваивается людьми,

превращаясь в основу основ Их "я" -- в телесность.

Изысканной пищей человек возбуждает свое тело и приводит его в

желательное для себя расположение. Тончайшие запахи разнообразных яств... Не

только в теле, во всем человеческом существе возбуждаете вы вожделение.

Противно природе живого не повиноваться зову того, что питает жизнь. И

потому не знает исключений закон телесного пристрастия: для всякого человека

есть тот вид яств, которому он так же покорен, как суровейшему требованию

долга, как заветной своей мечте, как желанию любимого существа.

В том, чтобы съесть что-нибудь -- первое утешение наше и первая

поддержка в час невзгоды. О нет, я не хочу унизить помощь преданного друга,

совет мудрого наставника, самоотверженность бросающегося на выручку. Перед

всяким, даже самым скромным проявлением искреннего сочувствия и бескорыстной

помощи я благоговейно склоняю голову. Но мне непонятно в то же время, почему

в пренебрежении остаются многие неприметные мелочи, которые оказывают нашей

душе столь необходимую поддержку? Еда -- одна из таких "мелочей", и роль ее

в стабилизации человеческой жизни -- и не только жизни, самой судьбы! --

трудно переоценить. Благодаря трапезе наша жизнь вновь входит в колею

привычного, размеренного существования. И пусть это только иллюзия, пусть на

самом деле случилось непоправимое, пусть наша участь печальна -- но трапеза

внушает нам надежду жить. Даже ложная, эта надежда не может не согреть на

мгновение нашу душу, не может не внушить хотя бы мимолетной бодрости. Даже

приговоренный к смерти, быть может, благодарен последнему ощущению вкуса

жизни, которым дарит его незатейливая пища. Однако не будем говорить о вещах

столь печальных...

В чревоугодии многие религиозные проповедники исстари усматривали

греховное угождение плоти, губящее человека. Презирая все телесное, они,

разумеется, не могли отнестись терпимо к той изысканной заботе о

наслаждениях тела, которая заключена в чревоугодии. Согласимся, что спасение

души -- главная забота человека. Однако он -- существо во плоти; тело -- не

менее существенная его часть. Тот, кто в этом сомневается, пусть попробует

обменять свое тело на вторую душу. Забавно и грустно будет смотреть на его

существование, лишенное прелести видеть, слышать, осязать, впитывать запахи,

чувствовать тепло и холод, каждой минутой бытия ощущать свою смертность, и

оттого неистово желать жить! Как убога личность того, кто безразличен к

наслаждениям любви, кто лишен возможности кожей ощутить благосклонность или

неприятие окружающих. Удручающая картина перед глазами! Долой двоедушие! Да

здравствует тело и источник его силы -- здоровый желудок!

Здесь мы должны развеять несколько наветов, облыжно возводимых на

чревоугодие. Первый -- отождествление чревоугодия и прожорливости. Спору

нет, умеющий угождать своему желудку, умеет ублажать его обильно. Однако

важнее в чревоугодии -- разнообразие яств, умение соткать тонкое полотно

вкусовых ощущений, не смешать их в неверных пропорциях и не нарушить строгих

закономерностей сочетания различных блюд. Изысканная пища воспитывает

умеренность потребностей и утонченность их. К сожалению, искусство

чревоугодия давно захирело. В нашем тусклом мире от него остался жалкий

ублюдок -- обжорство, тем отвратительнее, чем голоднее предающийся ему.

Разве угадаешь в этом постыдном потомке изящного, утонченного предка?

Второй поклеп -- в неопрятности чревоугодия, в неэстетичности его

проявлений. Я убежден, что чревоугодие -- не менее высокое искусство, чем

живопись, литература или музыка. И напрасно думают, что все имеют к нему

способности -- было бы что есть. Нет, как и во всяком ином виде

человеческого самоутверждения, здесь необходима особая одаренность; но и она

приносит плоды лишь после долгого труда. Угождающий чреву, если он

достаточно воспитан своей страстью, весьма переборчив в еде, и уже поэтому

опрятен. Даже удовлетворяющее его вкус блюдо он никогда не станет есть как

попало. Ведь каждому яству присущ свой церемониал его отведывания. В

процессе принятия пищи должна установиться гармония между едой и

человеческим организмом. В открытии законов этой гармонии и следовании им --

смысл чревоугодия. И потому вполне развившееся чревоугодие порождает

гурманство -- эту искусную поэтизацию еды.

Из изложенного ясно, что чревоугодники -- вовсе не те, кто бездумно

набивают себе брюхо. Среди тех, кто никак не может быть обвинен в

чревоугодии, встречаются и такие, кто ест сверх меры, и те, что недоедают.

Как тех, так и других объединяет равнодушное, пренебрежительное,

невнимательное отношение к собственному телу и задаче установления гармонии

между ним и средой. Они не понимают, что в трапезе заключен один из высоких

смыслов человеческой жизни, и что обеденный стол способен обогатить личность

не меньше, чем самый прекрасный концерт, пейзаж или незаурядный поступок. И

так же, как не приученные к музыкальной гармонии уши слышат в изысканных

мелодиях лишь шум, так и за разнообразнейшим столом лишенному дара

чревоугодия дана лишь одна скудная возможность -- насытиться. Одна слепая

мысль -- "наедайся!" -- придет в голову такому человеку. Но сколь бедно,

сколь ничтожно это стремление по сравнению с теми возможностями, которые

таит наше чрево!

Нет столь черствого человека, который бы хоть чем-то не бывал тронут.

Но, в то же время, мы не можем все принимать близко к сердцу, да и немногое

того заслуживает. Лишь сентиментальный иного мнения. Душа его трепещет,

когда остальные равнодушны; глаза полны слез, когда у других сухи. Нельзя не

порадоваться столь редкой чуткости. Но вот незадача: во всем этом больше

демонстраций, чем искренних переживаний.

Сентиментальными порывами стремятся умилостивить мир -- чтобы он стал

мягок и уступчив. Но кто действительно кроток и мягок, тому незачем взывать

к миру, требуя от него той же мягкости и податливости.

Сентиментальный невольно ищет зрителя, демонстрируя себя в трогательных

качествах. Этим он выдает в себе искусного обольстителя. Все для

сентиментальной души принимает ласкательно-уменьшительный вид; своей

растроганностью она ко всему снисходит. И этим, может быть невольно,

унижает.

Сентиментальность кем-то справедливо названа обратной стороной

злорадства, которое, кстати сказать, также выполняет свою полезную миссию.

Поскольку без зла нельзя определить, в чем состоит благо, постольку

радующийся злу предвещает грядущее добро. И потому следует приветствовать

проявления злорадства так же, как мы радуемся птичьим трелям, возвещающим

весну.

В отличие от злорадного, сентиментальный человек умиляется. Он

умиляется всему, что не доставляет ему забот, и что поэтому особенно сильно

трогает его чувствительное сердце. Вообще сентиментальность -- это

постоянная готовность взволноваться и умилиться. Так, сентиментальный

человек способен растрогаться самыми глупыми вещами. Это чрезвычайно

полезная для общества черта душевного склада. Без сентиментальности не

возникла бы благотворительность -- ни личная, ни государственная, и тогда

тысячи бедствий обрушились бы на низшие социальные слои. Не будь

сентиментальных людей, кто бы всем сердцем откликнулся на мероприятия

правительства, кто бы млел от лицезрения знаменитостей, на чьих бы глазах

выступали слезы счастья от воспоминаний об историческом прошлом? Поистине,

все остальные чувства -- лишь иссушенная пустыня по сравнению с

сентиментальностью, благотворно смягчающей климат общественной жизни.

С мрачным предчувствием приступаю я к оправданию этого порока. Кажется

мне, что негодующие читатели именно в цинизме обвинят меня всего скорее. И

если мое предчувствие верно, получится тогда, что, оправдывая циника, я

выгораживаю себя. А это совершенно против моих правил, и я подумал даже, не

оставить ли мне циничность не освещенной, как будто и не существующей, тем

самым давая будущим критикам право наклеить на меня этот ярлык.

Да, так думал я, и совсем уже было склонился к этой мысли, но затем

устыдился собственного малодушия и сказал себе: "Даже если бы я был прав,

что ж из этого? Ведь циничность черта столь широко распространенная, что не

найдя ее благих сторон, я невольно огорчу всех тех многих, кому она присуща.

Разве это гражданственно?" И вот я решаюсь. Начнем.

Циничный человек -- это нравственный инвалид, жестоко пострадавший в

жизненных бурях. Только люди, склонные к благородству и великодушию, только

те, кто привыкли наивно и простодушно принимать окружающую действительность,

лишь бескорыстные и нежные натуры способны превратиться в подлинно глубоких

и последовательных циников.

Часто цинизм путают с пошлостью, и хотя известное родство во внешних

выражениях между ними есть, однако не менее глубоко и различие. Пошлость

закономерно присуща чрезвычайно самодовольному, уверенному в себе,

гарантированному существованию. Цинизм же всегда характеризует жизнь,

лишенную основы. Он сам, во многом, есть не что иное, как тоска за этой

основой и протяжный вой от ее отсутствия.

Потому-то и сказано, что подлинным циником может стать лишь человек,

глубоко и Полнокровно принимавший жизнь, возлагавший на нее светлые надежды,

и тем самым глубоко укорененный в ней. Крах этого счастливого приятия бытия

и есть утрата жизненной основы, ведущая к цинизму -- этой вечной и

безысходной тоске за утраченным. Лишь зная, что ты утратил, лишь мучимый

проклятыми, отвергнутыми, но бессознательно живущими воспоминаниями, человек

ощущает всю остроту страдания, его душевная боль достигает предела, а значит

до крайней степени своей беспощадности доходит цинизм.

Если бы государство лучше разбиралось в душах своих подданных, оно

устроило бы пансионаты для циников, где за ними ухаживали бы так же, как за

инвалидами, потерпевшими в боях за отечество. Ведь не что иное, как подлость

окружающей жизни сломила эти изначально чистые и склонные к благу натуры.

Да, может быть, они оказались недостаточно сильны и упорны, однако кто смеет

упрекнуть их за это?

Движимый порывом милосердия, предлагаю открыть фонд вспомоществования

циникам; эта мера будет достойным начинанием общественной

благотворительности. В качестве ее девиза предлагаю слова: "Не вы оказались

столь слабы, а жизнь была слишком немилосердна". Поддерживайте мой призыв!

И, как теперь стало модно завершать обращения к общественности, вносите

деньги на счет 12345 в Потеряйбанке.

Сластолюбие -- слово, несравненно беднее того смысла, который призвано

выразить. Слова живут самостоятельной жизнью. В них есть своя плотность и

свой цвет. Иногда звучание слова оказывается богаче содержанием, нежели его

смысл. Тогда оно само выходит на первый план, оставляя значение глубоко в

тени. Тогда речь употребляет музыкальность слова, а не вкладываемое в него

точное значение. И лучше бы такие слова называть нотами, или мелодиями.

Сластолюбие, к сожалению, не из их числа. Это слово лжет. Оно скорее

вызывает ассоциацию сластей, чем напоминает о сладострастных наслаждениях

жизни. Но, может быть, в этом несоответствии сказывается умное коварство

слова, его нежелание выдавать свою тайну и превращать в публичное и всем

доступное наиболее интимную и глубокую часть жизни? Кто знает...

Человеческий язык вообще несправедлив к любовным наслаждениям. Словно

нарочно, выражающие эту страсть слова двусмысленны и не заявляют своего

значения прямо. Они как будто скрываются в тени, оставаясь в ней смутными,

трудно угадываемыми силуэтами. Протяни к ним руку, попытайся нетерпеливо

стиснуть в кулак -- и словно тень Эвридики растают легкие видения, отлетая с

печальным криком в непроглядный мрак.

Природа сделала величайший дар людям, разделив человеческое существо на

два пола. В вожделении, ухаживании, любовной ласке и соитии кроется

величайшее наслаждение на свете. Уже этого одного достаточно, чтобы понять и

разделить страсть тех, кто стремится к этому наслаждению. Однако наслаждение

-- при всей глубине и упоительности этого чувства -- слишком простое слово,

чтобы выразить всю ту наполненность жизни, которую приобретает

сладострастный человек. Соединение мужского и женского начал -- это и

бесценный стимул существования, это поддержка в скорби и унынии, это

источник творческих сил, это глубочайшая радость бытия и может быть лучший

способ его познания. Все, что есть в жизни красочного, увлекательного,

трагического; все, что в ней дышит, манит, очаровывает, грозит; все, что

полно истомы, загадки, неги и торжества -- все это (загадки, прелести и силы

жизни) оживают и предстают в самом прекрасном и глубоком своем виде в

моменты близости мужчины и женщины. Кто отвернется от этого богатства, кто

осудит эту высшую породненность со всем сущим? Какой невежа воспротивится

священному призыву жизни, порождающей жизнь!

Впрочем, нет другого человеческого чувства, которое вызывало бы большие

споры, разногласия и непримиримость мнений. Деспотичные, тупые, склонные к

самодурству натуры с особой яростью ощущают в себе проснувшееся вожделение.

Привыкшие над всеми властвовать, всему предписывать свою мерку, они

ненавидят силу, которая сама овладевает ими и властно увлекает их за собой.

Слабый, неуверенный в себе, обделенный природой человек страдает,

ощущая призыв своей плоти. Чем сильнее он жаждет, тем глубже отчаивается. И

от этой неразделенной страсти он впадает в исступление и готов проклясть то,

о чем мечтает сильнее всего и что наполняет его грезы.

"Взыграла похоть", -- трепещет аскет, когда его протестующее против

искусственных обязательств тело заявляет о себе. Разве не такие аскеты все

те, кто установил себе или бессознательно принял систему искусственных норм,

которыми он пытается укротить то, что всего сильнее на свете? Он скрежещет

зубами в слепом напряжении, и творит истовые заклинания, и надевает тяжкие

вериги, дабы изнурить свою плоть и тем охранить ее от соблазнов

сладострастия. Но не в силах спастись несчастный. Не лукавый, не телесный

изъян, не душевная извращенность заявляет себя в сладострастном вожделении.

Это требует своего жизнь; и нет живого существа, способного противиться ее

могучему зову.

Презирающие сластолюбие как нечто постыдное и нечистое, не понимают,

что наслаждение, которому предаются со вкусом и глубиной чувства, не менее

целомудренно, чем самое суровое воздержание. Не душа -- а тело, самая

таинственная, великая и мудрая часть человеческого существа. В жизни плоти

скрыты сокровеннейшие источники творчества, разума и счастья. И там же

истоки величайших трагедий, печалей и бед. В теле таится уникальная

возможность ощущения жизни и открытия ее загадок. И потому сластолюбие --

самое острое ощущение жизненности.

Острой, чуткой, проясненной становится впечатлительность человека. Все

его существо, каждая клеточка дышит окружающим миром: вдыхая его краски,

события, запахи, звуки, вкус. Опьянение жизнью делает невозможным расчет и

заставляет каждого повиноваться лишь самому себе. И если суждены смертному

мгновения счастья и упоения, они наступают в тот миг, когда мы поглощены

стихией сладострастия.

Безвольный подобен снулой рыбе, которая судорожно открывает рот и, не в

силах удержаться в естественном положении, то и дело переворачивается кверху

брюхом, беспомощно пошевеливая плавниками.

Желание безвольного человека угасает раньше, чем превратится в

определенное намерение, подкрепленное действием. Подобно слабым огням

зажигаются и тут же гаснут побуждения, в самый ответственный момент дела

душой овладевают колебания и сомнения, принятое решение так и остается

навсегда лишь мыслью, а когда результат все же случайно достигнут,

безвольного охватывает апатия и отвращение к обретенному. Когда надо

действовать -- безвольный уклоняется. Когда же событие свершилось, приняв

нежелательный поворот -- он сетует на нерасторопность других и выставляет

себя провидцем. Тот, в ком воля слаба, любит также угрожать и поучать, и

делает это тем охотнее, чем решительнее требуется действовать. Безвольный

человек находится в вечном смятении, постоянно одолевают его тревоги,

неуверенность и покорность, и чаще всего чувствует он себя обреченным.

Однако эти же состояния, тяжко обременяющие душевную жизнь безвольного

человека, делают его неспособным к активному злу. Ему попросту не хватает

необходимой для злого дела целеустремленности. Часто безвольный человек

вообще отрешается от всех дел мира и, неспособный к деяниям, отдается

движению жизненной стихии и лишь созерцает происходящее. Постепенно

увиденное откладывается в нем слой за слоем и так -- нежданно-негаданно --

складываются в душе наслоения богатого жизненного опыта. Именно потому, что

безвольный не склонен к предприимчивости, самоутверждению и вмешательству в

ход дел, он становится великолепным и внимательным свидетелем. Случайный

собеседник, с удивлением открывающий в другом кладезь ярких жизненных

впечатлений и мудрых наблюдений, редко догадается, что источником этого

сокровища явилось прежде всего бессилие воли.

Из безвольных людей вырастают осторожные, мудрые, надежные советчики.

Люди любят давать советы, но обычно они совершенно бездарны, ибо выражают

индивидуальный опыт, не облагороженный размышлением. Такие советы еще

бессмысленнее, чем могли бы быть, поскольку люди дают их с той степенью

уверенности и безапелляционности, с какой они никогда не поступали в своей

жизни. Ведь советуя, они ни за что в конечном свете не отвечают.

Безвольный человек -- счастливое исключение в ряду ретивых советчиков.

Во-первых, потому что опыт его -- след вершившийся вокруг него жизни, а не

результат собственного самоутверждения, которое делает личность чрезвычайно

предвзятой. Во-вторых, советы являются для него чуть ли не единственным

жизненным действием -- в них он проявляет себя и к ним, поэтому, относится

предельно ответственно. Вообще грустно думать о безвольном человеке. В нем

живет самое печальное одиночество. И лучшим оправданием безволию служит то

естественное чувство сожаления, которое охватывает душу при мысли о

безвольной натуре. Ведь все, что вызывает жалость, достойно нежности и

любви.

В угоднике каждый находит себя. Нет, не поймите меня в том смысле, что

я каждого обвиняю в угодничестве. Речь о том, что угодник продолжает наше

собственное "я". Послушно следуя прихотливым изгибам нашего нрава, он являет

полную картину собственного характера каждого. Великая ценность такого

изображения состоит в том, что оно поставлено перед нашими глазами и

требуется лишь небольшое желание, чтобы рассмотреть себя во всех

подробностях.

Напрасно думают, что угодничество рождается лишь из безволия и

трусости. Нет, для искусного угождения требуются решительность, ум и

мужество. Ведь натуры людей чрезвычайно разнообразны и распознать их

нелегко. Угоднику необходимо точно определить, в чем таится душевная

склонность избранной персоны. И тут уж, определив, угодник должен

действовать смело и без колебаний -- иначе выгодный момент будет упущен.

Достичь успеха в угождении способен лишь тот, кто умеет быстро и безошибочно

распознавать свойства людей.

В протяжении веков мудрецы бились над проблемой того, как человеку

выявить собственную сущность: как сделать ясным то, что всегда скрыто от

нашего взора, но что неизменно присутствует во всяком движении души и в

любом действии. Однако до сих пор вполне однозначного и совершенно надежного

способа не выработано, и потому каждый может лишь догадываться о своем "я",

бесконечно обманываясь на свой счет. Если же счастливец и узнает свой

истинный облик, то достигает этого тяжким трудом и малоприятными

испытаниями. И ох как часто достигнутое его не радует

Угодник избавляет нас от всех этих забот. Он просто замечательное

открытие -- нежданная находка для всех, кто хочет узнать себя и к тому же не

очень этим огорчиться. Угодливый избавляет нас от всех трудов самопознания;

благодаря ему можно не корпеть годами над мудростью веков, покрываясь пылью

и под конец -- о горесть -- узнавая в себе нечто малолестное. Даже самому

глупому не составляет труда узнать себя и свои черты в том портрете, который

составляет угодник. Он -- наше правдивое зеркало; готовое скорее разбиться

на куски, чем солгать. Любая прихоть угождаемого -- закон для него; он

никогда не преступит его, чтобы взамен следовать собственным повадкам.

Редкий подвиг самоотречения являет нам искусчый угодник!

Низшей, презренной формой угодничества считается подхалимство. Кажется,

нет той степени пренебрежения собственным достоинством, до которой не

опустится подхалим. Заискиванием перед вышестоящим пронизано все его

поведение, каждый шаг и жест, слово и взгляд.

Вопреки распространенному мнению, подхалим вовсе не бездарность, только

и способная тешить самолюбие того, перед кем пресмыкается. Умение вести себя

подобострастно -- немалое искусство, заключающее в себе своеобразный талант

угодливого человека.

Подхалим подобен некоторым рыбам южных морей. Эти рыбы ухитряются

менять пол в зависимости от перемены ситуации. Если, например, умирает

самец, возглавлявший рыбий гарем, то одна из наиболее активных самок

превращается в самца и начинает верховодить над своими бывшими подругами. У

нее изменяются половые органы, она распоряжается самками и приобретает все

Дата добавления: 2015-05-09