Памятка ревнивцу 5 страница

мужские повадки. Так и подхалим готов занять место того, чьи достоинства

превозносит. Своей лестью он заранее осваивается с положением и привыкает к

тем качествам, которые этому положению приличествуют.

Так что каждый, кто видит умелого подхалима, пусть знает: перед вами --

тайный властелин. Не упускайте случая заручиться его благосклонностью. Хотя

снискать искреннее расположение подхалима почти невозможно. Таков парадокс

этой натуры. Многое обещая, она ничего не отдает.

Грубый -- значит необработанный, необтертый, не пригнанный под

определенную мерку. Если так, то всякое проявление талантливости, и других

человеческих качеств, неминуемо выходящее за рамки обычного, следует счесть

грубостью. Ведь все выдающееся невольно унижает заурядность и пренебрегает

ее обыкновением. Разве не оскорблением заурядной натуры выглядит любое

проявление самобытной, яркой, оригинальной способности?

Грубиян поневоле стесняет окружающих. Он не стремится причинить им

вред, не желает унизить или оскорбить. Грубость отнюдь не тождественна

наглости или жестокости, хотя нередко приводит к бесцеремонным и уязвляющим

поступкам. Грубиян не стремится к злу, хотя часто его причиняет. Грубый

человек просто остается самим собой, он поступает в соответствии со

свойствами своей личности, он не умеет брать в расчет ни особенностей людей,

ни реальных обстоятельств. Единственный недостаток грубияна состоит в этой

простоте: в наивной неотесанной уверенности, что кроме него в мире никого

нет; или, по крайней мере, никого и ничего, с чем стоило бы сообразоваться.

Грубость, следовательно, проявление своего рода душевной близорукости.

В ней заключено безразличное отношение, не отличающее одно от другого, не

способное учесть своеобразия действительности. Однако эта же особенность

грубости выдает и своеобразное обаяние грубияна. Грубый человек -- сама

непосредственность (хотя нередко и обременительная). Он не умеет быть

приспособленцем. В нашем мире людей, поднаторевших в использовании масок,

безыскусность грубияна производит странное, но выгодное впечатление.

Кто груб, тот беспечен. А может быть и храбр. Ведь всякий человек

относится к жизни с вполне понятной осторожностью и даже опаской. Только

грубиян не замечает непростого норова окружающей реальности и совершенно

игнорирует его. Неудержимая схваченность собственной натурой, у которой он

оказывается в плену -- вот главное, что отличает грубого человека. Притом,

как следует из данного определения, подлинным грубияном может быть и тот,

кто не произнес ни одного бранного слова.

Неспособность грубияна прибегать к искусственным средствам

самоутверждения, которые давно стали обиходными для подавляющего

большинства, способна растрогать самого равнодушного. Грубияну претит

переступать через себя, прибегать к хитрости и лицемерию. Он стесняется

"делать вид", он органически не способен выражать то, что не является для

него естественным. Замечательное и для многих удивительное сочетание

грубости и застенчивости отнюдь не является случайным, а составляет, как мы

видим, закономерность жизни грубияна. Ведь грубиян, это тот, кто "не умеет

себя вести", кто может быть только самим собой, а не соблюдать установленный

порядок и следовать общепринятым манерам. Чувствуя эту свою неумелость,

грубиян, естественно, смущается; и тогда, чтобы не показаться смешным,

становится резок. Наиболее отчаянные вспышки грубости как раз и возникают из

ощущения нескладности собственного поведения и возникшего отсюда душевного

смятения.

Из приведенной характеристики грубости вытекают многие особенности

поведения грубияна. Так, грубый человек нетерпим к фальши и лицемерию. У

него чрезвычайно своеобразное отношение к "хорошему". Он считает, что обо

всем хорошем, проникновенном, нежном не говорят, ибо слово -- публично, а

все лучшее в человеке -- глубоко интимно. Все достойное находится внутри

нас, и там, не извлеченное на свет, не потревоженное словами, сокрытое, оно

и должно оставаться. Говорить можно лишь о повседневном, будничном, внешнем,

нежность же следует хранить в душе, полагает грубиян. Несомненно, грубой

натуре присуще в чем-то очень романтическое видение мира!

Из грубиянов нередко получаются прекрасные друзья. Вежливый,

предупредительный человек имеет очевидное преимущество перед грубым. И

все-таки: кого Бог хочет лишить друзей, того он наделяет неистребимой

вежливостью. Более всего вежливый человек боится побеспокоить и уязвить

другого, отчего он редко бывает вполне искренним. Он подчиняет свое

поведение требованиям хороших манер, а не собственным побуждениям и порывам.

Вследствие этого дружеские отношения лишаются непосредственности и столь

необходимых в дружбе искренности и самоотверженности. Напротив, грубиян

скорее готов разрушить сами дружеские отношения, чем изменить идее дружбы, в

основе которой лежит самоотверженная и бескорыстная забота о другом.

Друг-грубиян блюдет лучшее в нас вернее, чем мы сами. Дружески приняв наше

"я", он отстаивает его самоотверженно и упорно перед всем миром -- даже

перед нашими попытками изменить себе. Оттого грубиян весьма ценен в дружбе.

Берите грубиянов в друзья!

Грубости нельзя поддаваться, но к ней можно снисходить. Снисходить

очень простым способом: не обращая на нее внимания, не замечая ее вопиющей

бесцеремонности. Принимайте в расчет только чистое содержание того, что

предлагает грубая натура, игнорируя оскорбительную форму. Грубиян тяготеет к

демонстративности. Ваше же воздержанное поведение его обескуражит и,

лишенный противодействия, необходимого для возрастания грубости, он сникнет.

Спокойная независимость другого человека укрощает грубияна лучше всего.

Неприятная сторона грубости выражается в том, что природный грубиян

всегда чувствует свое превосходство над окружающим. Из этого ощущения

рождается пренебрежение ко всему, что попадается на глаза. Кто раз

подчинился грубости, тот подпал под отношения превосходства и подчинения.

Тогда грубые наклонности диктуют свое все безудержнее, в результате чего

поступки грубияна давят и уничтожают достоинство личности. Из этого

неизбежно возникает отчаянный протест живого существа, желающего сохранить

себя. Доведенные до предельного напряжения, отношения рвутся со скандалом,

горем, нередко завершаясь трагедией. Словом, безудержная грубость ведет к

беде. И оттого относитесь к грубияну терпимо, сдержанно -- но непреклонно.

Не пасуйте перед ним, и не отвечайте резкостью, примите его грубость как

бессмыслицу, как абсурдный поступок невменяемого существа. Поверьте, сам

грубиян будет Вам благодарен за столь нежное отношение, и отзовется на него

грубоватой, несколько бесцеремонной, но искренней преданностью.

Хитрец подобен канатоходцу, шагающему по проволоке высоко над толпой.

Ловкость его вызывает естественное восхищение, к которому примешивается

немалая доля страха от действия, происходящего в высоте. Толпа замирает,

трепещет, ужасается, она вся в напряжении, и при каждом удачном прыжке

гимнаста разражается восторженными криками.

Хитрец точно так же балансирует на острых и непредсказуемых гранях

жизненных событий, отважно и бестрепетно вступая в рискованное состязание с

обстоятельствами, людьми и различными могущественными силами (история знает

хитрецов, пытавшихся провести даже смерть). Уже одной этой отвагой и силой

духа он не может не снискать уважение.

Хитрость нередко называют вырождением разума. Суждение, согласимся,

вполне справедливое. Хитрость мешает быть умным. Хитрец, который видит

вокруг лишь свое подобие -- одни только проявления хитрости -- очень часто

слеп. Сказанное, однако, отнюдь не означает, что хитрость достойна

осуждения. Действительно, хитрость -- это оружие заурядной натуры среди

людей умных, это единственное средство глупого не потеряться в сложном мире,

а отстоять себя. Хитрость, следовательно, является естественным следствием

борьбы обыкновенного, слабого, ничем не примечательного человека за свою

независимость. А разве кто-нибудь осмелится осудить стремление к

независимости как порочное? Ведь нет естественнее побуждения.

Напрасно хитреца обвиняют в хищной расчетливости и тем самым превращают

в сухое, рассудочное существо. Просто-напросто хитрец, сам лишенный

достаточной мощи, вынужден учитывать всякий раз новую расстановку внешних

сил и основывать собственное движение на их столкновении и противоборстве.

Причем, чтобы поступать так, он вовсе не обязательно должен вызывать среди

окружающих рознь. Напротив, у подлинного хитреца никогда не достанет на это

энергии; он просто учитывает естественное, непрестанное противоборство, в

котором находятся друг с другом личности, организации, живые существа,

государства и все на свете. Следовательно, приходим мы к неизбежному выводу,

хитрость иссякнет и потеряет почву, когда в мире установится покой и

согласие. Как не посочувствовать обреченному хитрецу!

Хитрость обычно изящна, в отличие от лжи, которая нередко груба и

жестока. И потому у людей, чей вкус эстетически развит, хитрость должна

вызывать симпатию, как и вообще все элегантное и утонченное.

Изящество отнюдь не случайная черта хитрости, а ее непременная,

необходимая форма. Ведь, как уже отмечено, хитрость развивается обычно в

людях недалеких, малодушных, бесталанных или бессильных перед

обстоятельствами -- словом, личностях в чем-то беспомощных и слабых.

Лишенные какой-либо силы -- в виде могучего здоровья, редких способностей,

развитого ума, прочного общественного положения -- эти люди не способны быть

грубы, наглы, вызывающе жестоки. Они вынуждены лавировать среди сил,

неизмеримо превосходящих их собственные, и оттого поведение их должно быть

гибким, динамичным, чутким к меняющимся обстоятельствам. Хитрость -- это и

есть универсальная способность гибко реагировать на ситуации, это спасение

слабого в состязании с сильным. Поэтому восславим хитрость как единственную

надежду слабых или бесталанных натур утвердить себя, и проникнемся к ним тем

естественным сочувствием, которое вызывает беспомощное существо, и призовем

людей действительно умных и сильных щадить тех, кто всего лишь хитер.

Хитрый поймет, а от умного Бог спасет.

Нескромный во всем стремится принять участие и во всякой судьбе стать

действенным фактором. Высочайшая нескромность -- поставить себя вровень с

миром, а приравняв, соответственно, принять на себя все бремя мирового

существования.

Из сказанного явствует, что те, кого мы называем подвижниками, кто

прокладывает дорогу новому делу и новым отношениям между людьми, могут быть

названы нескромными, сколь бы простым и неприхотливым ни казался их образ

жизни. В самом их существовании заключена неприкрытая дерзость, нежелание

смириться с тем, что есть и принять существующее в его наличном виде. В

творчестве, подвижничестве, всяком открытии и даже просто решительном

поступке обнаруживается очевидная нескромность. Нежелание погрузиться в

пошлость, быть "как все" -- разве уже одно это не нескромно?

Лишите человека притязаний, оскопите его дух, внушите ему

беспрекословное почтение к окружающему -- и вы получите абсолютно скромную,

ничем не выделяющуюся личность. Подобный человек настолько неприметен, что,

кажется, временами он пропадает вовсе. И не знаешь, наверное: то ли он есть,

то ли его нет. А если убедишься, что все же как бы есть, то и тогда невольно

подумаешь: "Что он есть, что его нет -- все едино"...

А как замечателен конец нескромного человека! Если Вы встретитесь с

подлинным талантом нескромности, то может посчастливится Вам стать

свидетелем захватывающего зрелища. Вспученный своей нескромностью,

раздувшийся от неудовлетворенных притязаний, мешающих ему совершить

какое-либо конкретное дело, нескромный человек, в конце концов, надувается

до полной прозрачности и с громким щелчком лопается! Вот это да! здорово!

Отчего человек раздражен? Оттого, что он чем-то занят и неожиданное

постороннее вторжение отвлекает его от дела, мешает, разрушает воплощение

замысла. Прикоснитесь к листу росянки -- он съежится, сожмется -- экий

недотрога! Попробуйте отнять кость у обедающей собаки -- она ощерится,

зарычит и будет готова броситься на нахала. Точно так же раздражительностью

человеческое существо защищается от всего, что его уязвляет.

Обратное раздражительности состояние -- спокойная покладистость -- не

позволяет понять, чем заполнена личность и что определяет ее лицо.

Покладистый человек должен вызывать опасение и тревогу: не таится ли в нем

дурной умысел, который ждет подходящего момента, чтобы проявиться?

Напротив, раздражительный характер хоть и неприятен, зато вполне ясен;

разумнее всего приучиться обращать на него столь же малое внимание, как на

зудящую муху. Для этого тем больше оснований, поскольку раздражительность --

одно из самых мелких чувств: оно возникает по мелочным поводам, преследует

малые цели, прибегает к ничтожным средствам. Мелкость этого душевного

состояния хороша, правда, тем, что раздражительный человек весьма отходчив.

Расплескав по пустякам свою неудовлетворенность он, может быть, испортил

окружающим настроение, вызвав к себе неприязнь, однако не принес никакого

серьезного вреда.

Кто поддается раздражению, тот не бывает опасен. Он не таит угрозы, не

вынашивает в темных местах своей души злобного замысла. Легко провоцируемый,

он разом и по малейшему поводу изливает всю свою неустроенность, тотчас

приходя в состояние умиротворения, благожелательности и даже раскаяния за

свое "недостойное поведение".

Раздражительный человек, как ни странно, обычно весьма добродушен, ибо,

изливая в раздражении скопившееся в нем зло малыми порциями, он не

накапливает его в себе, не держит на другого тяжелого умысла, не склонен к

мести. Он, в сущности, человек непосредственный, и поэтому нередко щедрый,

способный к бескорыстной помощи и доброй услуге. Однако мы знаем, сколь

наказуема непосредственность в отношениях людей цивилизованного общества.

Простодушные натуры должны уметь охранить себя достойным и внушающим

уважение поведением, которое служит острасткой тем, кто пытается

использовать их наивность. И вот недостаточно сильные духом, они окутываются

облаком раздражительности и вспыльчивости, подобно тому, как тело

покрывается пупырчатой "гусиной кожей" в холодное утро. В раздражительности

слабые натуры находят способ отстоять себя. А кто из нас не бывал слаб?

Раздражительность, став "гусиной кожей" непосредственных и

сосредоточенных натур, служит им неплохой защитой. Множество прославленных

творцов обладали этим свойством, заслужив у современников репутацию людей

неуживчивых, вздорных, капризных. Но мы, их потомки, избавленные от тягот

малоприятного повседневного пребывания рядом с великими людьми, мы,

благодарно имеющие дело лишь с их замечательными творениями, мы можем с

признательностью вспомнить эту прекрасную черту характера --

раздражительность, сохранившую для мира наивные, эгоистично отданные своему

занятию, неприспособленные к взыскательной строгости обыденной жизни души

талантов и гениев.

Суть строптивости в том, чтобы поступать вопреки. Строптивцем владеет

демон несогласия. Он не терпит над собой ничьей воли и восстает против

всякой власти, которая хочет над ним возобладать. Даже себе самому он

подчиняется не вполне. Истинный руководитель его поступков -- дух

неповиновения. Строптивость нельзя оправдать. Как можно обелять стремление

всему стать поперек и поступать вопреки, даже не разобравшись: правильно или

ошибочно то, против чего направляется протест?

Строптивость ужасно утомительна. Она вечно создает препятствия,

превращая простое в сложное, бесспорное -- в недостоверное, общепринятое --

в неприемлемое. Все вещи и положения строптивый выворачивает наизнанку, а

что открыто и доступно -- сворачивает внутрь. Как хочется бежать от

строптивца к его противоположности -- покладистой натуре. Там на всякое наше

"да" мы услышим желанное "конечно", на любое "нет" -- успокаивающее

"разумеется". Покладистость многим по душе. Покладистый человек, дескать,

приятен в общении; он надежен, как прочный стул; он охотно взваливает на

себя любое дело, не особенно вникая в его смысл и даже не сочувствуя ему. О,

да! покладистая натура мыслями и чувствами всегда с Вами! Как важно и

полезно для психического здоровья почувствовать себя частичкой внушительного

целого. Это действует подобно освежающему душу, который смывает усталость,

копоть жизни, паутину забот и обстоятельств, омертвевшую кожу озабоченности.

Ставший частью массы погружается в экстаз. Человек опьянен общим

настроением, и это делает его безотказным и покладистым. Подобно верблюду --

да простится мне это сравнение! -- везет покладистый человек любую ношу.

Безропотность его просто поразительна!

Покладистость приемлет все; в свете ее крайних проявлений вещи,

кажется, вообще теряют отчетливые контуры и границы. "Пусть будет так",--

"хорошо"; "а, может быть, этак?" -- "тоже неплохо". Мы начинаем замечать,

что в обществе покладистых людей незаметно теряем свою волю. Она, как и все

остальное, утрачивает свою форму и направленность. Раз все равноприемлемо,

то все едино, как и чему быть. Мы обмякаем, избавленные от труда

самоутверждения. Наша мысль становится немного ленивой, реакции --

замедленными, а чувства -- вялыми. В ком еще жив инстинкт самосохранения,

вскоре с испугом заметит, что окружающая нас покладистость оказывается

удивительно едкой, разлагающей средой. Она лишает душу усилий, стремлений,

потребности выбирать и, в конце концов, уничтожает основу основ личности --

способность желания. И тогда, устрашенные вязкой, добродушной, бесстрастной

покладистостью, всасывающей наше "я" с неотвратимостью трясины, мы бросаемся

в стихию строптивости. Она -- как освежающий порыв ветра в застоявшемся

воздухе; как капли дождя, разрывающие духоту жаркого дня.

В строптивой натуре воплощается крайняя, нерассуждающая форма

утверждения личностью своей независимости. Нужда в этом душевном свойстве

чрезвычайно велика. Ведь окружающий мир непрестанно посягает на нас. У него

всегда находится, чем занять каждого, и он с усердием предписывает всякий

наш шаг.

Склонный к покладистости даже не замечает этой агрессивности внешней

среды. Всего сильнее в нем оказывается страх оторваться от других,

["Проявить свою самостоятельность. Даже если навязываемое поведение ему

претит и даже тягостно, то все равно он кротко принимает его, мечтая о

лучшей доле. Разве что легкое раздражение, да некоторая усталость возникнут

в покладистой душе, никогда не поднимаясь, впрочем, до решительного протеста

и гневного возмущения.

Напротив, строптивец всегда готов поступить наперекор, и в этой

готовности -- одна из гарантий свободы личности. Строптивый человек не

боится

оторваться от массы, общепринятой нормы, от всеобщего мнения. Нет

ничего безусловного и святого, никакого авторитета, которому он не посмел бы

оказать сопротивление. Он не страшится одиночества и жаждет

самостоятельности. Даже против собственного суждения он способен

вознегодовать; для этого достаточно лишь с ним сразу согласиться. Тогда с

той же беспощадностью, с какой строптивец, противился чужому воздействию, он

начинает обличать себя. Бестрепетного, добросовестного воителя за

своеобразие и независимость личности представляет собой тот, кто строптив!

Со строптивыми мы никогда не будем знать покоя. Но одного ли покоя

жаждет наша душа? Мы родились, чтобы узнать, на что мы способны. Как поймешь

это, если избегать препятствий и испытаний? Именно их -- препятствия и

испытания, -- в изобилии воздвигает перед нами строптивость. Подчас они

вздорные, пустые. Пусть! Одолевая их, закалится наша воля, тверже станет

характер. Мы научимся терпению и выдержке, стойкости и гибкости. И еще мы

научимся улыбаться. Ведь строптивость не одолеть, если все в ней принимать

всерьез. Ирония, шутка, чувство юмора незаметно станут свойствами нашей души

и речи. Сколько приобретений! и все благодаря строптивости. Нет тверже воли,

чем та, которая смогла одолеть строптивость. Неужели не стоит ее за это

поблагодарить?

Каждая черта душевного склада придает жизни особую, неповторимую

повадку. У чопорного человека жизненный процесс подобен выполнению череды

изящных фигур, составляющих замысловатый танец. Любой его поступок, всякое

побуждение, жест или слово, входят составным элементом в вычурное движение,

начало и конец которого скрыты от глаз наблюдателя. Едва ли даже чопорному

человеку дано знать их. Для него содержание жизни всецело подчинено ее

ритуалу. Поэтому у тех, в ком чопорность вытеснила иные, укрощающие ее

душевные качества, и заполнила собой все пространство внутреннего мира,

жизнь исчезает вовсе и остается один лишь ритуал -- самодовлеющий и все себе

подчинивший.

Но чтобы по справедливости оценить чопорность, вспомним, что многое,

составившее впоследствии самую суть нашей натуры, входило в нас путем почти

бессознательного подражания, невольного подчинения обычаю и следования тому,

чем нам хотелось бы быть, но чем мы вовсе не были. Не было ли это

выполнением ритуала, достаточно чуждого нашим непосредственным побуждениям?

Однако проходило время, мы свыкались с ним, выдуманное или непонятное

становилось привычным; и то, что принималось по нужде, из боязни показаться

смешным или в порыве дерзкой самоуверенности, постепенно становилось нашим

"я".

В каждом человеке живет странная привязанность к привычным формам

действительности -- тем проявлениям ее, в которых она впервые возникла перед

нами, была нами принята и сочтена за реальность. Никто не признает, к

примеру, "ум как таковой". Каждый связывает с ним совершенно особый склад

суждений и строго определенную манеру выносить их. Лишенный этих примет, ум

едва ли будет признан; да и то лишь со снисходительным уточнением:

"чудачество". Также никто не желает "вообще благодарности", получая

удовлетворение лишь в случае, когда будет отблагодарен "как подобает". Мы не

выносим счастья, о котором не знаем точно, что это счастье, и радости,

которая не приняла вид, позволяющий ее опознать. Поистине, люди стремятся не

к радости или счастью, благополучию или торжеству, славе или величию, а к

удовлетворению своих представлений. Истинный предмет их вожделений -- те

пусть скромные или даже ложные жизненные приобретения, которые для них

узнаваемы и привычны. Только они приносят душе покой.

Привычное делает нас своими безропотными слугами. Мы хотим лишь того,

чему знаем цену и в реальности чего уверил нас прежний опыт. Нужно ли

доказывать, что этот опыт совершенно случаен, что его право

свидетельствовать реальность ничуть не больше, чем у прямо противоположного

хода дел. Однако с трогательной кротостью мы следуем за раз явившимися нам

формами жизни, повторяя все их очертания и желая лишь того, что заключено в

их границах. Чопорная натура отличается от прочих только тем, что делает это

всеобщее инстинктивное правило сознательным принципом поведения. То, чему

другие следуют невольно, для чопорного стало явным пристрастием. Он не

посягает на независимость поведения других людей. Его страсть к

выдержанности манер и соблюдению церемониала, его привязанность к своим

предрассудкам, которые он не считает нужным скрывать и делает нормами

поведения, сочетается с невозмутимым приятием совсем иного стиля жизни. Без

невозмутимости чопорность немыслима. Ведь всякое возмущение, негодование,

раздражение подчиняют нас непосредственным чувственным импульсам, что делает

невозможным неукоснительное, всегда и во всем, следование ритуалу. Чопорная

натура -- образец самообладания, столь редкого в современных людях качества.

Не потому ли сама чопорность выглядит сегодня реликтовой, почти исчезнувшей

чертой душевного склада личности, о которой мы вспоминаем скорее как о

старинной фигуре из музея восковых фигур, чем как о свойстве знакомых нам

людей.

Завистник выполняет полезную жизненную миссию, вызывая в окружающих

чувство глубокого удовлетворения и гордости собой. Уже за одно это каждый

должен быть ему -- завистнику -- благодарен.

Подлинно талантливый завистник безобиден и несчастен. Государство

должно поддерживать его существование; ведь влачимая им жизнь тягостна и

насквозь социальна, поскольку целиком отдана другим. Одаренный завистник

совершенно поглощен своим чувством и тонет в нем, неспособный предпринимать

никакие действия, нацеленные на приобретение предмета своей страсти. По

правде сказать, он и не хочет его приобретать или отнимать у другого. Как

подлинный гурман, он болезненно наслаждается собственным чувством зависти и

само это страдание доставляет ему губительное удовлетворение.

Когда же случай или снисходительность окружающих дают ему то, чего он

жаждет, завистник становится обескуражен и преисполнен грусти. Теперь он не

знает, чем занять себя. Ведь единственное увлекавшее его чувство нашло свой

исход, пролилось на землю и впитано сухой почвой -- роль которой играет

попавшая ему в собственность вещь, положение в обществе или иное

приобретение. Настоящий, осознавший свою природу завистник, вовсе не

стремится к приобретениям, а находит скорбное утешение в одном липшь чувстве

зависти -- этой превращенной форме радости за других.

Только еще не нашедший себя завистник, раздираемый

непоследовательностью, воспаленный злобою, являет собой силу разрушительную

и негодную. Тот, действительно, способен преступить все нормы человеческого

общежития во имя обладания вожделенным. Даже готов уничтожить предмет своего

упоения, если им владеет другой и нет шансов обрести его. Таков "злобный

завистник" --эта нелепая карикатура на подлинно глубокий и последовательно

завистливый характер.

Настоящий завистник имеет еще одну чрезвычайно привлекательную и

симпатичную нам в людях черту. Он чрезвычайно неравнодушен, и потому с ним

никогда не бывает скучно. Чем развитее в нем способность завидовать, тем

более многогранную личность являет он. Нет на свете ничего сколь-нибудь

примечательного, к чему бы не устремлялся острый взгляд его и что бы не

возбуждало его глубокий, страстный интерес. Любой эрудит будет посрамлен,

если вознамерится состязаться со зрелым завистником, ибо даже самое горячее

стремление к образованности выглядит вялым шевеление души рядом с

неудержимым чувством зависти. Поистине, завистники движут миром, и от

зависти получает он стимул своего развития. Всякое человеческое начинание,

Дата добавления: 2015-05-09