Холодные и теплые предметы 4 страница

Мое отделение по ряду показателей вышло на первое место в больнице. И мне не нужна двусмысленная летальность! Ни под каким видом. Это дело моей чести. В моем отделении хотят лечиться больные, при том, что лечение платное, а больница муниципальная. Мои врачуги поначалу роптали, теперь замолкли, хотя ненавидят меня по‑прежнему. Их доходы выросли. Хотя какие доходы у терапии? Достойные доходы только у стоматологов, хирургов и акушеров. Мой старый сэнсэй, у которого я начинала работать, часто говаривал:

– Учителей и врачей народ всегда прокормит.

Я взяток не беру, у меня есть все, что душа пожелает. Зачем мараться? Мои врачуги берут жалкие подачки, и довольны. При этом их статус ангелов жизни снижается до статуса простого смертного. Я их нисколько не осуждаю, я осуждаю тупое государство, в котором прислуга получает больше медицинских работников. Врачи, даже самые лучшие, в сознании граждан моего государства не люди, а обслуга. Все равно что банщики. Где это видано? Это безобразие, выходящее за пределы понимания даже ребенка!

Я могла бы уйти в частную клинику и выиграть в зарплате. Меня приглашали не раз. Но тогда я утеряю драгоценный опыт. Случаи в муниципальной больнице всегда интересные и трудные. Это мой вызов. И я с ним, слава богу, пока справляюсь. Меня приглашают на консилиумы, хотя я без степени и мне всего тридцать один год. Я пишу диссертацию, хотя кандидатская в этом возрасте – уже поздно, в отличие от консилиумов. Но нужно быть на гребне. Я нашла лучшего профессионала по своей теме и взяла его измором. Он стал руководителем моей диссертации. Так положено. Почему измором? Потому что он женщина. Если бы профессионал был мужчиной, я бы сделала его в два счета, одной левой, даже если бы он оказался преклонного возраста. А вот женщины, в том числе за сорок, меня терпеть не могут.

– Слишком много апломба, – говорят они и поджимают губы.

«Переведите взгляд с меня и посмотрите в зеркало», – мысленно отвечаю им.

Наедине с собой, в отсутствие внешних раздражителей, комплексы меня мало мучают. Да и комплексов почти не осталось, за исключением реинкарнации Толика. Надеюсь, и этот я скоро изживу.

Ко мне, робко постучавшись, вошел молодой ординатор Рябченко. Он бегает за мной хвостом и консультируется по каждому вопросу. Даже если у его больного защекотало в носу и он случайно чихнул.

– Я насчет больной Кудрявцевой. – Он трясся как осиновый лист.

Меня все боятся, но не до такой степени. Я представила его чьим‑то мужем и мысленно перекрестилась. Мне жаль эту женщину. Очень.

Чтобы повысить его интеллектуальный и профессиональный уровень, я заставляю его читать специальную литературу и писать рефераты. Пусть только не сдаст вовремя! Потом я допрашиваю его по пройденному материалу, как гестапо. На обходы я всегда беру его с собой, пусть учится уму‑разуму. Он должен либо стать хорошим врачом, либо умереть, третьего не дано.

– Что с Кудрявцевой? – мягко спросила я, давая Рябченко прийти в чувство.

Кудрявцева – нехорошая больная, ее организм может выкинуть какой‑нибудь фортель в любой момент. Она лежит у нас больше трех недель. Это много. Страдает оборот койки. Я дала ее Рябченко как учебный препарат, как сложный экзамен, надеясь, что у него хватит мозгов довести ее до ума. То есть выписать хотя бы с улучшением, не говоря уж о значительном.

– Она хочет уйти под расписку, – упавшим голосом сообщил Рябченко. – Она настаивает.

Ненавижу Рябченко! Он это понял по моему лицу, и его лоб покрылся испариной. Я ненавижу расписки. Расписка не есть хорошо. Мало кто знает, что расписка в строгом смысле слова не юридический документ, несмотря на подпись больного. Врач – это специалист, имеющий высшее медицинское образование. Полученные им знания, наработанные навыки, весь накопленный опыт обязывают его уметь прогнозировать, в том числе и неблагоприятный исход. И нести за это ответственность. На то у врача есть корки, красные или синие. Разрешить тяжелому больному уйти под расписку – смертельный приговор больному и канитель с комиссиями горздрава в случае возможной жалобы. Зачем трепать попусту свои нервы? Пусть лежит и лечится. Сколько можно втолковывать одно и то же? Терпеть не могу больных, безалаберно относящихся к своему здоровью. Даже ипохондрики при таком раскладе лучше. Хотя ипохондриков я тоже терпеть не могу.

– С этого дня больную Кудрявцеву курирую я, – ледяным тоном произнесла я. – Займитесь больными попроще, Рябченко.

На лице Рябченко отразились смешанные чувства. С одной стороны, он лишался моего покровительства, с другой – лишался ответственности за трудную больную. В нашей медицине, в отличие от западной, тяжелых больных пытаются спихнуть друг на друга. Такой вот модус операнди советикус. Хотя, если честно, на Западе относятся к пациентам так же, как и у нас, потому додумались до страхования от медицинских ошибок. Гениально! Государство мое, ау! Проснись и подумай о своих медработниках, пока они не доконали последнего твоего гражданина.

Я не боюсь тяжелых больных, потому врачи всей больницы завидуют моим ординаторам. Мама Зарубина прикроет их, если что. Правда, за это мама их очень‑очень накажет.

Рябченко толокся у моего стола, борясь с противоречивыми чувствами.

– Идите, – послала я его. – Лечите, если сможете. Кого‑нибудь другого. И где‑нибудь в другом месте.

Рябченко покраснел, побледнел и понуро поплелся к двери. Он провалил экзамен, который сдают только раз. На моих глазах умер неплохой врач. Неплохой – это такое слово, которое означает, что у Рябченко есть мозги, но нет стержня. Таким, как он, надо работать физиотерапевтами или рентгенологами. Среди них полно хороших специалистов.

Рябченко взялся за ручку двери и обернулся ко мне:

– Можно я буду продолжать курировать Кудрявцеву?

– Нужно! – Я решила дать ему еще один шанс. – Идите к ней. Скоро я подойду, и мы вместе ее осмотрим.

Рябченко улыбнулся до ушей, до своих огромных ушей. А он симпатичный. Симпатичный, маленький, лопоухий щенок.

Окрыленный Рябченко отправился к Кудрявцевой. Я откинулась на спинку кресла и потянулась. Как хорошо быть доброй! Доброе расположение духа, вызванное благотворительностью, повышает настроение. Советую попробовать как врач.

Я с удовольствием оглядела свой кабинет. Рабочие, присланные Димитрием, сделали в нем ремонт и поставили новую офисную мебель. Она дороже той, которая стоит у меня дома. Чувства маленьких людей были взбудоражены преображением моего кабинета, но мне плевать на это зигзагами с Марса, как говорит Месхиев. Самое смешное то, что ко мне явились из АХЧ, дабы взять новую мебель на баланс.

– Я впишу вас в свое завещание, – утешила я их.

Дверь моего кабинета раскрылась без стука, чего я терпеть не могу. В щель просунулось возбужденное красное лицо Рябченко.

– Кудрявцева сбежала! – выпалил он.

– Расписку оставила?

– Нет.

– Безобразие! – возмутилась я.

Рябченко побледнел, а моя душа запела хвалу господу. Этот болван даже не понял, как нам повезло. Кудрявцева давно канючила, просясь уйти под расписку, я отвечала категорическим «нет». В истории болезни есть мое заключение о невозможности досрочной выписки. Я запаслась бумажками на все сто. Мы ни в чем не виноваты, она удалилась сама, без нашего на то позволения. Я каждый день осматривала Кудрявцеву, она точно не умрет в ближайшее время.

– Немедленно сообщите в поликлинику по месту ее жительства, и всем писать объяснительную. Чтобы врач поликлиники был у нее уже сегодня, иначе я всех с землей сровняю! За уши его к ней притащите. Все понятно?

– Есть! – по‑армейски доложил гражданский человек Рябченко и помчался выполнять приказ.

Надо заставить Димитрия купить мебель во все отделение. Так сказать, сделать спонсором моего образцово‑показательного отделения. У него полно денег. И мне хорошо, и ему тоже будет хорошо. Я обещаю. Я решила обучить его фокусу с малиной и засмеялась. Димитрий уже пробовал меня на вкус. Малина внесет разнообразие в нашу совместную сексуальную жизнь.

Внезапно я увидела малиновое пятно на своем детском платье – так же ясно, как и тогда, в детстве. Я видела, как сок этой ягоды течет между моих ног, переполняя меня своей густой и теплой кровью до жаркой тяжести внизу живота. Я почувствовала такое сильное возбуждение, что, если бы в кабинете остался Рябченко, я бы отдалась ему без раздумий на новом диване, купленном Димитрием. Делать было нечего, я достала презервативы из сейфа и помчалась к Седельцову.

– У меня такого не было. Никогда, – сказал он.

Маразм, подумала я.

* * *

Димитрий обнаружил в моей косметичке презервативы «Durex». Хорошие презервативы. Я держу их на случай Седельцова. Мало ли что. Избегайте случайных связей, иначе они свяжут вас с половой инфекцией. Рекомендую как врач. И помните, что реакция Вассермана может оставаться положительной до конца вашей жизни, не говоря уже о ВИЧ. Половые инфекции маркируют вас, как радиоуправляемые чипы, и такой чип может послать сигнал окружающим в самый неподходящий момент. Вам это надо?

Димитрий нашел презервативы и ожидаемо взбесился.

– Разве ты не пьешь таблетки? – спросил он, четко артикулируя слова и явно подражая мне.

Плевала я на его артикуляцию зигзагами с Марса. До моих талантов Димитрию далеко, дальше не бывает.

– Нет, – ответила я, надеясь напугать его вероятной беременностью. Перевести с одной доминанты на другую.

– Кто он?! – забыв об артикуляции, зарычал Димитрий.

Я окинула его своим фирменным взглядом. К несчастью, доминанта ревности оказалась к нему невосприимчивой. Димитрий смотрел на меня бешеными глазами, их склеры наливались кровью, толстые, влажные гусеницы корчились в предагональных конвульсиях.

– Говори, с‑сука!

– Никто, – я отступила назад. – Это образцы фармфирмы. Для распространения.

– В косметичке? За идиота держишь?!

– Да, – ни с того ни с сего ответила я.

Димитрий выкрутил мне руку так, что я взвыла от боли и села на корточки. Он выворачивал мне руку и спрашивал:

– Кто он?

– Никто! Никто! Никто! – кричала я.

– Изменяла?

– Нет! Нет! Нет! – кричала я.

Он сто раз спрашивал, я сто раз отвечала «нет». Он сам решил, когда будет довольно. Сел передо мной на корточки и ласково вытер слезы со щек. Совсем как Толик в моем далеком детстве.

– Не врешь? – мягко спросил он.

Я отрицательно помотала головой. Он поднял меня и посадил себе на колени. Я дрожала и всхлипывала, как пятилетняя бедная дурочка. Он прижал меня к своей груди, я обняла его одной рукой. Хозяин простил бедную дурочку, инвалида на правую, рабочую руку.

Если бы на моем жизненном пути встретился настоящий маньяк‑садист, я бы полюбила его за муки свои, а господин Юнг лечил бы меня до потери собственного пульса. Спасибо Толику‑козелику! Встретив его реинкарнацию, я попала в сад Мазоха. Любой врач сказал бы, что моя школьная психотравма наложилась на детскую. Я потеряла уверенность в себе, что и сформировало мой психотип. Я не сумасшедшая, а человек с девиацией. Ну и что? Что в этом особенного? Посмотрите вокруг себя. У всех свои тараканы. Ежедневные стрессы подкармливают собственных тараканов. И те из юрких, подвижных прусаков превращаются в огромных, неповоротливых черных. Черные тараканы меньше мешают. Они обожают ночь и являются только тогда, когда вам хочется спать, а не думать о своих проблемах. Все тараканы погибают от дихлофоса, но они могут появиться вновь, потому дихлофос нужно принимать ежедневно. Тогда следует решить для себя: либо сидеть на колесах, либо терпеть стресс.

Мне дали больничный, хотя я могла ходить на работу. Димитрий чувствовал свою вину. Он поселил меня в своей квартире, дабы его прислуга могла ухаживать за леворуким инвалидом. Я пыталась оградить его от такой чести, но тщетно. Чувство его вины было безгранично. Он подарил мне колье из черного жемчуга с черным бриллиантом и серьги к нему. Колье стало реинкарнацией Толикова колечка с блестящим камушком. Наконец‑то я его получила!

Прислуга носила мне завтрак в постель, при том, что я ненавижу крошки на простынях. Я завтракала и заставляла прислугу менять постельное белье без промедления, даже если крошек не наблюдалось. Я заставляла прислугу делать все безукоризненно и без промедления. С моим появлением прислуга узнала, что такое дедовщина. С появлением дедовщины квартира Димитрия превратилась в образцово‑показательную. Его гардероба дедовщина не коснулась.

Когда моя правая рука вернулась в рабочее состояние, Димитрий на всякий случай поинтересовался:

– Будешь меня слушаться? Всегда и во всем?

Я утвердительно кивнула. Как и Ницше, я считаю, что пастуху всегда нужен свой баран‑передовик, чтобы самому при случае не стать бараном.

Димитрий был счастлив, но в его бочке меда была одна ложка дегтя. Бедная дурочка его не простила. Самое смешное, Димитрий будто забыл, как я крупными буквами, черным по белому напечатала ему жизненное послание, что держу его за идиота.

Не знаю, есть ли на свете доминанта, которая может заместить в моем подсознании реинкарнацию Толика. На свете есть психотерапевты и психологи. Но делать достоянием гласности темную сторону моей натуры? Увольте! Я не знаю ни одного психотерапевта или психолога, который хранил бы тайну своих клиентов. Огромный город, в котором я живу, слишком маленький для моей тайны. Здесь все друг друга знают по цепочке, опоясывающей круг людей, с которыми я общаюсь. Все на свете скованы одной цепью – условными единицами и круговым нападением ради божественной нирваны, имя которой «власть». Путь к нирване требует расплаты унижением, перенесенное унижение трансформируется в дедовщину. Растоптать ближнего своего? Запросто! Дайте только повод.

Глава 7

У меня ужасное настроение. То самое, которое налипает тонким слоем грязи и которое трудно отскрести. У меня умерла больная Верникова. Тяжелая больная. Она могла умереть, а могла и не умереть. Я таких больных вытаскивала, а сегодня не смогла. Что я сделала не так? В чем ошибка? Во мне самой или в Верниковой? Я на сто рядов проверила все и вся. Подкопаться вроде не к чему. Все сделано как положено. И все равно покоя нет. От меня только ушел ее муж. Даже не помню, что я ему говорила. Он все время молчал. Не задал ни одного вопроса. Ненавижу молчунов! Терпеть не могу! Перед ними оправдываешься, хочешь ты этого или нет. Лучше нормальные люди с нормальными эмоциями. С ними легче. Муж Верниковой так и ушел из моего кабинета молча, тихо закрыв за собой дверь. Что он будет делать? Как жить?

Я смотрела в окно. За стеклом был больничный сад. Обычный сад, как во всех старых больницах. Старые деревья, давно не стриженные кусты и никаких цветов. В муниципальных больницах должность садовника не предусмотрена. Некрашеные скамейки тонули в траве. Прямо перед глазами парочка. Он и она. Он в больничной одежде, а она его любит. Несложно заметить. Я думаю о смерти, а они целуются. Целуются, забыв обо всем на свете. Им плевать на смерть, на случайных соседей, на болезнь, на больных, на меня. Меня вдруг пронзила острая, черная зависть. Она прошлась по мне острым ножом от макушки до пяток.

С чего я вдруг вспомнила? Я вспомнила, как готовилась к летней сессии. Я была очень прилежной студенткой. Стопка учебников от корки до корки. Оценка «хорошо» означала для меня позорный провал. Я читала проклятые учебники и смотрела в окно на широкую улицу. По ней шли смеющиеся люди, даже те, кто был в одиночестве. Все торопились отдыхать. Начиналось лето. Такое короткое время свободы, раздолья и воли. Время жаркого солнца. Время обжигающего песка и синего моря до белой, соленой корочки на коже. Я читала учебники, а все были на воле вольной. Я в добровольном заключении, а они на свободе. Такая несправедливость, что плакать хочется. Даже сейчас.

– Депресняк?

Я услышала за собой голос Месхиева.

У меня? У меня депрессий не бывает, милый мой. У меня все отлично. Дай бог каждому!

– Что‑нибудь нашел? – я обернулась к нему.

Я дала историю Верниковой Месхиеву. На всякий случай. Вдруг я что‑нибудь пропустила? У меня мог просто замылиться глаз. Месхиев отличный врач, опыта и знаний хватит на десять врачей. Он даст хороший совет и не будет трепаться. Это мне на руку. Кто предупрежден, тот вооружен.

– Все нормально. Ты все делала правильно. От судьбы не уйдешь.

– Ты о ком?

– О Верниковой.

– Не уйдешь так не уйдешь, – вяло ответила я.

– Брось. У каждого врача так бывает. На всех нервов не напасешься. Себя жалеть надо.

– А ты как не напасаешься?

– Пью, – коротко ответил Месхиев. – И то не всегда. Жалею. В смысле себя жалею. – И он захохотал: – Пойдем ко мне. Коньяку плесну.

Я достала коньяк из сейфа, и мы с Месхиевым плеснули. Хорошо плеснули. Прямо в моем кабинете. Месхиев ушел, я бросила взгляд в окно. На утонувшей в траве старой некрашеной скамейке сидела любящая девушка. Она тихонько перебирала волосы своего парня. Он спал, положив голову на ее колени. Вот такая история. Короткая и простая.

Другими словами, у них своя история, у меня своя. Какая есть.

Вечером мне предстояло идти на барщину, очередную собирушку. А меня все раздражает. Сил нет.

– Почему ты такая хмурая? – поинтересовался Димитрий.

– Пытаюсь сбалансировать твою радость, – огрызнулась я. – Для симметрии.

– Что случилось?

Может, выговориться? Наклеить на другого свой слой грязи? И вылечиться…

– У меня умерла больная, – неохотно сказала я.

– Бывает.

Что бывает? Где бывает? Господи, почему я не стала экономистом? Никакой ответственности. Это даже не бухгалтер. Занималась бы сейчас дуракавалянием за хорошие деньги. Ни забот, ни хлопот.

– Не бери в голову. Сейчас отвлечешься.

Отвлекусь! Ты хоть раз с родственниками своего умершего больного разговаривал? Что ты вообще понимаешь?

– Ты хоть раз заваливал важный проект? Если да, то отстань! И не трогай меня руками!

Неожиданно я поняла, что совсем не знаю Димитрия. Мы вообще не говорим с ним. Ни о чем. Только «да», «нет» и секс. И все. Эпоха неолита в двадцать первом веке. Крутой виток в первобытное прошлое без наскальных рисунков. В общество, где все изъясняются междометиями и жестами. Общество, где этого вполне довольно. Или, напротив, может быть, это крутой вираж в будущее андроидов, запрограммированных на «да», «нет» и секс. Классно! А зачем, собственно, знать друг о друге больше, если естественная ниша наших отношений – только секс? Да мне и не нужно знать его лучше. Что он может мне дать, чего я не знаю? Ничего. Какая тоска! Беспросветная.

Мне страшно оказаться в пролете. Страшно до колик в животе. Потерять привычное место в своем кругу, оказаться за бортом и никогда не выплыть. Страшно не потерять деньги, страшно не потерять власть – страшно испытать унижение от забвения. Унижение от поездки в лифте в цокольный этаж. Поездки в один конец. Потому от неудачников следует держаться подальше. Таков закон. Неудача – это инфекция. Надлежит локализовать ее источник и провести противоэпидемические мероприятия, то есть забыть. Поставить жирный крест. Окончательно и бесповоротно. Спеть неудачнику фьюнеральный диксиленд и оправить в последний путь. Тогда начинается самое страшное для неудачника. Понимание. Потерпеть неудачу в собственных глазах – значит перестать уважать самого себя. Вот что страшнее всего.

В перспективе я хочу умереть на Гоа. Закончить жизнь дауншифтером, когда надоест работать. Там полно дауншифтеров. Жизнь недорогая. И я держусь зубами и когтями за место зава отделения. Попробуйте у меня его отнять. Мало не покажется! Я боюсь будущего, потому я мечтаю умереть дауншифтером. Лучше привыкнуть к этой мысли заранее. Оттренировать свой динамический стереотип до безусловного рефлекса.

На собирушке к нам подошла блондинка. Волосы ее топорщились коробочкой узбекского хлопка над круглыми яблоками скул. У блондинки не было коренных зубов – их удалили, сформировав из них соски имплантированного объемного бюста над титановой корсажной лентой. Искусственная внешность грамотно ретушировала искусственный интеллект. Я оглянулась окрест себя и пришла к удивительному выводу: блондинка являла собой метрологический образец образцов, выпущенных с одного конвейера. Дело было даже не в цвете волос, а скорее напротив. Только цветом волос и различались мужчины и женщины, являющиеся собственностью клонов либо сами клоны, взявшие на себя труд быть похожими друг на друга.

Я вдруг поймала себя на неприятной мысли. У клонов женщина и собственность – равноценные понятия. Получается, я тоже собственность Димитрия, причем на основе добровольного, информированного согласия. Перешла во владение в один из виртуальных Юрьевых дней. Сама. По собственному желанию и хотению. Меня никто не принуждал. Абсолютно никто. С другой стороны, я могу уйти в один из следующих Юрьевых дней, который сама и назначу. По собственному желанию и хотению. Кто мне помешает? Никто. Что я тогда так злюсь? Напротив, я должна смеяться. Клоны плачутся, что их любят только за деньги. Баш на баш, смешные мои! Вот так‑то!

Блондинка улыбнулась Димитрию, коренные зубы ее сосков рефлекторно клацнули. Судя по их разговору, с Димитрием они были знакомы давно. Судя по ее поведению, их знакомство было таким же близким, как и мое с ним. Блондинка вела себя так, словно она одна осталась в открытом море, а Димитрий – единственное бревно.

– Не возражаете, если я у вас его заберу? – спросила бедная дурочка.

Чем можно ответить на вежливость? Только вежливостью.

– Берите, – сказала я. Чуть не добавила: пользуйтесь на здоровье.

Я осталась в обществе клонов преклонного возраста. Простите за тавтологию. Мои визави рассуждали о рефлексах, условных и безусловных. С профессионалом! Весь мир – театр. Это точно.

Мой взгляд вновь остановился на Димитрии и блондинке. Их разговор был весьма оживленным. Почувствовав мой взгляд спиной, он обернулся и махнул рукой, что означало: «Скоро. Извини».

Не извиняю! Я потеряла терпение и решила уйти, оборвав собеседников на полуслове. Я в любом случае прекратила бы этот нелепый разговор. По дороге в туалет меня перехватил Виктор.

– Целый вечер любуюсь вашей спиной, – сказал он.

– Может, вам стоило поменять положение и заглянуть мне в лицо?

Я еле сдерживала раздражение. Что я так злюсь?

Виктор дробно рассмеялся. Его глаза беззастенчиво прогуливались по мне, оставляя на теле и платье маслянистые пятна.

– Вы меня не так поняли. У вас спина безупречной красоты.

Все я поняла! Здесь и у мужчин искусственный интеллект. Поголовно!

– У меня все безупречно, – холодно отреагировала я на комплимент.

– Не сомневаюсь. Не умею ходить вокруг да около. Предпочитаю сразу перейти от слов к делу.

– Переходите, – нетерпеливо разрешила я.

Господи! Как же ты меня раздражаешь!

– У меня к вам предложение. Будьте моей. У меня больше денег, чем у Димы Трубникова.

Так и сказал. Вы слышали когда‑нибудь подобный бред? Моей! Мерзавец! Может, переадресовать его Димитрию? Они оформят передачу собственности в соответствии со всеми юридическими формальностями. Пожмут друг другу руки и постфактум сообщат: вот тебе, Аннушка, и Юрьев день!

– Я для вас старовата.

– Я пью зеленое вино от скуки. Мне нужна настоящая женщина.

– Не по адресу.

– Вы цены себе не знаете! – сообщил любитель литературных штампов.

Я не знаю?! Я знаю себе цену лучше всех людей, вместе взятых. Я бесценна!

– Так что вы скажете?

Он схватил меня за руки, чуть не выворачивая пальцы. На моей коже оставались маслянистые следы его прикосновений. Его глазки слезились то ли от конъюнктивита, то ли от черт знает чего. Зачем человеку с такими деньгами быть таким фриком, скажите на милость?

– Дайте мне время себя прокалькулировать, – еле сдерживая отвращение, сказала я.

– Шутите? – с обидой спросил он.

– Нет!

Я с трудом оторвала его руки и вернулась назад, забыв о туалете. Блондинка трогала Димитрия за лицо, руки, туловище. Бедная дурочка не могла поверить в свое счастье. Ей нужно было убедиться, что он – это он. По знакомым частям тела. Если она его любила, я ей прощаю. Но тогда во мне кипело раздражение.

Такое пренебрежение на глазах у всех! Так вот! Идите к черту, дорогие мои!

Я развернулась и отправилась домой, оставив Димитрия блондинке, невербально оформив передачу ей моей собственности. Димитрий догнал меня у выхода и тронул за руку.

– Ревнуешь? – улыбаясь, спросил он. – Зачем она мне? Тебе ни к чему меня ревновать.

Ревную? Господи! Какая нелепость! Я отвернулась, чтобы скрыть усмешку, и спустилась по лестнице. Молча. Димитрий повел меня к машине, а я села в такси и уехала. Димитрий отправился за моим такси, но он опоздал. На месте Димитрия я ехала бы не за нами, а сразу к моему дому. Разве сложно вычислить, где окажется человек в середине ночи? Но Димитрий – мужчина с толстыми костями черепа и сверхтонкой корой головного мозга. Он звонил по телефону, я не брала трубку. Он звонил и стучал в дверь. Я не открыла.

Я не спала до самого утра. Меня распирала злость. Я не могла понять, в чем дело. Димитрий мне абсолютно не нужен. Действительно не нужен. Я прекрасно без него обойдусь, я знаю точно. Что я так злюсь? Во мне просто клокочет злость.

Но Димитрий – моя территория. Я сама решу, что с ней делать. И буду делать то, что мне заблагорассудится, как заблагорассудится и когда заблагорассудится. Вот и пусть катится ко всем чертям! Это я так решила, а не он. Флаг в руки! Господи, как я зла!

И вообще мне надо сказать спасибо ангелу в образе бедной дурочки, он спас меня от Димитрия на веки веков. Вот что мне надо! Абсолютно точно. Все будет просто замечательно. Никакого оброка, никакой барщины. Моя гордыня со щитом, моя голова в лавровом венке, моя душа наконец разогнется. Я наконец заживу, как все нормальные люди.

С чего это душа моя разогнется? Она и так прекрасно себя чувствует, живя отдельно от тела! Спасибо за это господу богу.

Я посмотрела на небо и поблагодарила. Аминь! Да будет так!

Господи! Как я зла! Как я зла! Просто нет слов! Убила бы!

Утром Димитрий торчал у моего подъезда. Он вообще спит?

– Ты меня бил! – возмутилась я.

– Ты сама этого хотела.

– Я?!

Димитрий пожал плечами. Он извинял меня за мою слабость.

Какое… Даже не знаю, что и сказать. У меня нет слов!

– Ты чуть не сломал мне руку!

– Я извинился.

– Да? Побрякушки и госпитализация в твоей квартире! Ты считаешь это достаточным?

– Госпитализируйся в моей квартире на всю жизнь. Новые побрякушки всегда будут под рукой.

– И гипс на руке?

– Можно обойтись и без гипса.

Я посмеялась над его вымершим охотничьим рефлексом. Вообразите, что Димитрий мне ответил!

– Откуда я знаю, чего от тебя ожидать? Твоя голова представляет только эстетическую ценность.

Я потеряла дар речи. Впервые.

Самое забавное, я совсем забыла о черной зависти, расколовшей меня от макушки до пяток вчерашним утром. В моем мире это было неважно.

* * *

На базаре я встретила Игоря. Мое сердце трепыхнулось и забилось как сумасшедшее. Чего я испугалась? Игорь меня даже не заметил. Не знаю, зачем я пошла за ним. Может, мне было интересно, чем живут Шагающие ангелы. Он шел вдоль рядов и покупал не торгуясь. Людям его достатка надо уметь торговаться. Наверное, предназначение Шагающих ангелов в чем‑то другом. Я тоже не торгуюсь, но по другой причине. Мне просто лень, и у меня есть деньги.

Он стоял на автобусной остановке, прислонившись к столбу. Мимо него вереницей шли автобусы. Он пропускал автобусы своего маршрута один за другим. Он пропускал все автобусы всех маршрутов. На скамейке освободилось место. Игорь сел на нее, поставив у ног сумку с продуктами, и сгорбился, как старик. Он устало сложил на коленях свои руки, как крылья. Шагающий ангел смертельно устал и погас, только русые волосы серебрило жаркое летнее солнце.

Со мной что‑то случилось. У меня внутри становилось все жарче и жарче. Во мне рос огромный радужный шар, он вращался с невероятной скоростью, разматываясь искрящими протуберанцами. Радужный шар заполнил меня изнутри и взорвался протуберанцами крыльев. Я подошла к Шагающему ангелу сзади и обняла его. Он поднял на меня глаза, мои крылья сиреневыми протуберанцами промчались в радужке его глаз прямо в центр их вселенной. Шагающий ангел взял мои ладони и положил в них свое лицо, как в чашу.

Я не курю, почти не пью, не пробую наркотики. Я берегу свое здоровье. Я терпеть не могу высокопарных слов, но описать по‑другому я не могу, потому что это было бы неправдой.

Мы остались одни на цветущем лугу посреди огромного города. Мы сидели скрытые высокой травой и зарослями аптечной ромашки. У нее мелкие цветы и терпкий запах. Ее цветы похожи на цыплят в балетных пачках. Стайки балетных цыплят кружатся в хороводе. На травяном лугу они солируют – наверное, мы попали на детский утренник. Я сплела венок из балетных цыплят. Они закружились вокруг моей головы спутниками Сатурна. Только я не Сатурн. У меня другое предназначение. Мое предназначение – защищать Шагающего ангела. Я узнала об этом сегодня. Совершенно случайно. Если бы я не встретила сегодня Шагающего ангела, я бы никогда не узнала о своем предназначении. Шагающий ангел смотрит на меня. В его синих глазах сиреневые протуберанцы, это отражение моих крыльев. Я протягиваю ему букет балетных цыплят и клубничин кашки.

Дата добавления: 2015-05-09