Правила, относящиеся к наблюдению социальных фактов 2 страница

II

Но опыт наших предшественников показал нам, что, для того чтобы обеспечить практическое существование этой только что установленной истины, недостаточно ни теоретически доказать ее, ни даже проникнуться ею. Ум настолько склонен не признавать ее, что мы неиз­бежно вернемся к прежним заблуждениям, если не подчинимся строгой дисциплине, главнейшие правила которой будут сейчас изложены как королларии преды­дущего правила.

1. Первый королларий состоит в следующем: нужно систематически устранять все предпонятия.

Специальное доказательство этого правила излишне, оно вытекает из всего, что было сказано раньше. Оно, кроме того, составляет основание всякого научного ме­тода. Методическое сомнение Декарта есть, в сущности, лишь его применение. Если в процессе основания науки Декарт ставит себе за правило сомневаться во всех тех идеях, которые он получил раньше, то это значит, что ^: он хочет пользоваться лишь научно обоснованными понятиями, т. е. понятиями, выработанными по уста­навливаемому им методу; все те, которые он получает из другого источника, должны быть отброшены, по крайней мере временно. Мы уже видели, что теория идолов у Бэкона имеет тот же смысл. Обе великие доктрины, столь часто противополагаемые друг другу, совпадают в этом основном пункте. Нужно, стало быть, чтобы социолог, и определяя предмет своих изысканий, и в ходе своих доказательств, категорически отказался от употребления таких понятий, которые образовались вне науки, для потребностей, не имеющих ничего общего с наукой. Нужно, чтобы он освободился от этих ложных очевидностей, которые тяготеют над умом тол­пы, чтобы он поколебал раз и навсегда иго эмпириче­ских категорий, которое привычка часто делает тираническим. И если все же иногда необходимость выну­дит его прибегнуть к ним, то есть, по крайней мере, он сделает это с сознанием их малой ценности, для того чтобы не отводить им в доктрине роли, которой они недостойны.

Это освобождение потому особенно трудно в социологии, что здесь часто бывает замешано чувство. Действи­тельно, к нашим политическим и религиозным верова­ниям, к важным нравственным правилам мы относимся со страстью, совсем иначе, чем к объектам физического мира; этот страстный характер влияет на наше понима­ние и объяснение их. Идеи, разрабатываемые нами о них, так же близки нашему сердцу, как и их объекты, и приобретают поэтому такой авторитет, что не выно­сят противоречия. Ко всякому мнению, противоречаще­му им, относятся враждебно. Возьмем, например, ка­кое-нибудь утверждение, несогласное с идеей патрио­тизма или индивидуального достоинства. Его будут от­рицать, на какие бы доказательства оно ни опиралось. За ним не признают истинности и заранее не примут, а страсть для своего оправдания без труда внушит дово­ды, легко признаваемые решающими. У этих понятий может быть такой престиж, что они вообще будут не­терпимы к научному исследованию. Сам тот факт, что они и явления, ими выраженные, подвергаются холод­ному и сухому анализу, возмущает некоторые умы. Всякий, собирающийся изучать нравственность извне и как внешнюю реальность, кажется этим утонченным людям лишенным нравственного чувства, как вивисек­тор кажется толпе лишенным обыкновенной чувстви­тельности. Не только не допускают, что эти чувства подлежат научному рассмотрению, но считают себя обя­занными обращаться к ним для того, чтобы заниматься наукой о вещах, к которым они относятся.

«Горе ученому,— восклицает один красноречивый историк религии,— горе ему, если он приступает к божественным предметам, не сохраняя в глубине своего сознания, в неразрушимых недрах своего духа, там, где спят души предков, сокровенного святилища, из кото­рого временами поднимается благоухание фимиама, строка псалма, страдальческий или победный крик, с каким он ребенком обращался к небу по примеру своих братьев и который внезапно связывает его с проро­ками».

Любое возражение будет слишком слабо против этой мистической доктрины, которая, как и всякий мистицизм, является, в сущности, лишь замаскированным эмпиризмом, отрицающим всякую науку. Чувства, име­ющие объектом социальные вещи, не имеют преиму­щества перед другими чувствами, так как происхожде­ние их то же самое. Они тоже образовались историче­ски, они также продукт человеческого опыта, но опыта неясного и неорганизованного. Они возникают не вслед­ствие какого-то неизвестного трансцендентального предвосхищения действительности, но являются резуль­тирующей всевозможных впечатлений и эмоций, со­бранных беспорядочно, случайно, без методической ин­терпретации. Они не только не дают нам света высшего, чем свет разума, но образованы исключительно из неяс­ных, хотя и сильных состояний. Приписывать им пре­имущество — значит отдать первенство низшим способ­ностям разума над высшими, значит обречь себя на более или менее витиеватые словопрения. Наука, со­зданная таким образом, может удовлетворять лишь те умы, которые предпочитают мыслить скорее в согласии со своим чувством, чем с разумом, предпочитают непо­средственные и туманные синтезы, даваемые ощущени­ем ясному и терпеливому мыслительному анализу. Чув­ство — объект науки, а не критерий научной истины. Впрочем, нет науки, которая в начале своем не встреча­лась бы с подобными препятствиями. Было время, ког­да чувства, относящиеся к предметам физического мира и обладающие религиозным или нравственным харак­тером, с не меньшей силой противились установлению физических наук. Можно, следовательно, надеяться, что этот предрассудок, постепенно изгоняемый то из одной науки, то из другой, исчезнет наконец и из последнего своего убежища — социологии и предоста­вит и здесь полный простор ученому.

2. Предыдущее правило носит отрицательный характер. Оно рекомендует социологу избавиться от гнета обыденных понятий и обратить свое внимание на факты. Но оно не говорит, каким образом он должен уло­вить последние с целью объективно изучить их.

Всякое научное исследование обращено на опреде­ленную группу явлений, отвечающих одному и тому же определению. Первый шаг социолога должен, следова­тельно, заключаться в определении тех вещей, которыеон будет изучать, с тем чтобы и он сам, и другие знали, о чем идет речь. Это первое и обязательнейшее условие всякого доказательства и всякой проверки; в действи­тельности можно контролировать какую-нибудь тео­рию, лишь умея различать факты, которые она должна объяснить. Кроме того, поскольку именно этим перво­начальным определением устанавливается сам объект науки, то последний будет вещью или нет в зависимо­сти от того, каким будет это определение.

Для того чтобы оно было объективным, нужно, оче­видно, чтобы оно выражало явления не на основании идеи о них, а на основании внутренне присущих им свойств. Нужно, чтобы оно характеризовало их через составные элементы их природы, а не по соответствию их с более или менее идеальным понятием. Но в тот момент, когда исследование только начинается, когда факты не подверглись еще никакой обработке, могут быть добыты лишь те их признаки, которые являются достаточно внешними для того, чтобы быть непосред­ственно видимыми. Несомненно, признаки, скрытые глубже, более существенны. Их объяснительная цен­ность выше, но они неизвестны на этой фазе науки и могут быть предвосхищены лишь в том случае, если реальность будет заменена какой-нибудь концепцией. Следовательно, содержание этого основного определе­ния нужно искать среди первых. С другой стороны, ясно, что это определение должно содержать в себе без исключения и различия все явления, обладающие теми же признаками, так как у нас нет ни основания, ни средств выбирать между ними. Эти свойства тогда — все известное нам о реальности; поэтому они должны иметь решающее значение при группировке фактов. У нас нет никакого другого критерия, который мог бы хотя бы отчасти ограничить действие предыдущего. Отсюда следующее правило: Объектом исследования следует выбирать лишь группу явлений, определенных Предварительно некоторыми общими для них внешни­ми признаками, и включать в это же исследование все явления, отвечающие данному определению. Мы кон­статируем, например, существование некоторого коли­чества действий, обладающих тем внешним признаком, что совершение их вызывает со стороны общества особую реакцию, называемую наказанием. Мы составляем из них группу sui generis, которую помещаем в одну общую рубрику. Мы называем преступлением всякое наказуемое действие и делаем преступление, определя­емое таким образом, объектом особой науки, кримино­логии. Точно так же мы наблюдаем внутри всех извест­ных обществ существование еще отдельных маленьких обществ, узнаваемых нами по тому внешнему призна­ку, что они образованы из лиц, связанных между собой известными юридическими узами и большею частью кровным родством. Из фактов, сюда относящихся, мы составляем особую группу и называем ее особым име­нем; это — явления семейной жизни. Мы называем семьей всякий агрегат подобного рода и делаем ее объ­ектом специального исследования, не получившего еще определенного наименования в социологической терми­нологии. Переходя затем от семьи вообще к различным семейным типам, надо применять то же правило. При­ступая, например, к изучению клана, или материнской семьи, или семьи патриархальной, надо начать с опре­деления их по тому же самому методу. Предмет каждой проблемы, будь она общей или частной, должен быть установлен согласно тому же принципу.

Действуя таким образом, социолог с первого шага вступает прямо в сферу реального. Действительно, та­кой способ классификации фактов зависит не от него, не от особого склада его ума, а от природы вещей. Признак, вследствие которого факты относятся к той или иной группе, может быть указан всем, признан всеми, и утверждения одного наблюдателя могут быть проверены другими. Правда, понятие, сформированное таким образом, не всегда совпадает и даже обыкновен­но не совпадает с обыденным понятием. Так, например, очевидно, что факты свободомыслия или нарушения этикета, столь неуклонно и строго наказываемые во многих обществах, не считаются общим мнением пре­ступными даже по отношению к этим обществам. Точно так же клан не есть семья в обыкновенном значении слова. Но это неважно, так как речь идет не просто о том, чтоб открыть средство, позволяющее нам достаточ­но надежно находить факты, к которым применяются слова обыденного языка и идеи, ими выражаемые. Намнужно из различных деталей создавать новые понятия, приспособленные к нуждам науки и выражаемые при помощи специальной терминологии. Это не значит, конечно, что обыденное понятие бесполезно для учено­го; нет, оно служит указателем. Он информирует нас, что где-то существует группа явлений, объединенных одним и тем же названием и, следовательно, по всей вероятности, имеющих общие свойства; так как он всегда в какой-то мере связан с явлениями, то иной раз он может даже указывать нам, хотя и в общих чертах, в каком направлении нужно искать их. Но так как он сформировался беспорядочно, то вполне естественно, что он не вполне совпадает с научным понятием, со­зданным в связи с ним.

Как бы очевидно и важно ни было это правило, оно почти не соблюдается в социологии. Именно потому, что в ней говорится о таких вещах, о которых мы говорим постоянно, как, например, семья, собствен­ность, преступление и т. д., социологу кажется чаще всего бесполезным предварительно и точно определять их. Мы так привыкли пользоваться этими словами, беспрестанно употребляемыми нами в разговоре, что нам кажется бесполезным определять тот смысл, в ко­тором мы их употребляем. Ссылаются просто на обще­принятое понятие. Последние же очень часто много­значны. Эта многозначность служит причиной того, что под одним и тем же термином и в одном и том же объяснении соединяют вещи, в действительности очень различные. Отсюда возникает неисправимая путаница. Так, существует два вида моногамических союзов: одни фактические, другие носят юридический характер. В первых у мужа бывает лишь одна жена, хотя юридиче­ски он может иметь их несколько; во вторых законвоспрещает им быть полигамными. Фактическая моно­гамия встречается у многих видов животных и в неко­торых низших обществах, и встречается не спорадиче­ски, а так же часто, как если бы она предписывалась законом. Когда народ рассеян на обширном пространст­ве, общественная связь очень слаба, и вследствие этого индивиды живут изолированно друг от друга. Тогда каждый мужчина, естественно, старается добыть себе жену, и только одну, потому что в этом состоянии разобщения ему трудно иметь их несколько. Обязатель­ная же моногамия наблюдается, наоборот, лишь в наи­более развитых обществах. Эти два вида супружеских союзов имеют, следовательно, очень различное значе­ние, а между тем они обозначаются одним и тем же словом, так, как говорят о некоторых животных, что они моногамны, хотя у них нет ничего похожего на юридические обязательства. Так, Спенсер, приступая к изучению брака, употребляет слово «моногамия», не определяя его, в обыкновенном и двусмысленном зна­чении. Отсюда вытекает, что эволюция брака кажется ему содержащей необъяснимую аномалию, так как он думает, что высшая форма полового союза наблюдается уже на первых этапах исторического развития, что она вскоре исчезает в промежуточном периоде и затем по­является снова. Из этого он заключает, что нет опреде­ленного соотношения между социальным прогрессом вообще и прогрессивным движением к совершенному типу семейной жизни. Надлежащее определение преду­предило бы эту ошибку.

В других случаях тщательно стараются определить подлежащий исследованию объект, но, вместо того что­бы включить в определение и сгруппировать под одной и той же рубрикой все явления, имеющие одни и те же внешние свойства, между ними производят сортировку. Выбирают некоторые из них, нечто вроде элиты, и только за ними признают право иметь данные свойства. Что же касается остальных, то их принимают как бы за Узурпаторов этих отличительных признаков и с нимине считаются. Но легко предвидеть, что таким образом можно получить лишь субъективное и искаженное по­нятие. Действительно, указанное отбрасывание может быть сделано лишь в соответствии с предвзятой идеей, потому что вначале никакое исследование не успело еще установить наличие подобной узурпации, даже если предположить, что она возможна. Выбранные явления были взяты лишь потому, что они более других отвеча­ли той идеальной концепции, которая была создана об этом виде реальности. Например, Гарофало в начале своей «Криминологии» очень хорошо доказывает, что точкой отправления этой науки должно быть «социоло­гическое понятие о преступлении».

Но, для того что­бы создать это понятие, он не сравнивает без различия все те действия, которые в обществах разного типа неуклонно влекли за собой наказания, а только некото­рые из них, именно те, которые оскорбляют средние и неизменные элементы нравственного чувства. Что же касается нравственных чувств, исчезнувших в ходе эво­люции, то они кажутся ему не основанными на природе вещей по той причине, что им не удалось сохраниться. Вследствие этого действия, считавшиеся преступными, так как они оскорбляли эти чувства, заслужили, по его мнению, это название лишь благодаря случайным и более или менее патологическим обстоятельствам. Но такое исключение он делает лишь вследствие сугубо субъективной концепции нравственности. Он отталки­вается от идеи, что нравственная эволюция, взятая у самого своего источника или вблизи его, изобилует всякого рода шлаком и примесями, которые она затем постепенно уничтожает, и лишь теперь ей удалось изба­виться от всех случайных элементов, нарушавших ее течение. Но этот принцип не является ни очевидной аксиомой, ни доказанной истиной, это лишь гипотеза, которую к тому же ничто не подтверждает. Изменчи­вые элементы нравственного чувства не менее обуслов­лены природой вещей, чем элементы неизменные; из­менения, через которые прошли первые, доказывают лишь, что сами вещи изменились. В зоологии специфи­ческие формы, присущие низшим видам, считаются неменее естественными, чем формы, повторяющиеся на всех ступенях иерархии видов животных. Точно так же действия, считающиеся преступными в первобытных обществах и утратившие это наименование, действи­тельно преступны по отношению к этим обществам, как и те, за которые мы продолжаем наказывать теперь. Первые соответствуют изменчивым условиям социаль­ной жизни, вторые — условиям постоянным, но первые не более искусственны, чем вторые.

Более того: даже если бы эти действия незаконно приняли криминологический характер, их все-таки не следует радикально отделять от других, так как болез­ненные формы любого явления имеют ту же природу, что и формы нормальные, вследствие чего для опреде­ления этой природы необходимо наблюдать как первые, так и вторые. Болезнь не противопоставляется здоро­вью, это две разновидности одного и того же рода, взаимно проясняющие друг друга. Это правило, давно уже признанное и практикуемое как в биологии, так и в психологии, социолог точно так же должен уважать. Если только не допускать, что одно и то же явление может быть вызвано то одной, то другой причиной, т. е. если не отрицать принцип причинности, то причины, придающие действию отличительный признак престу­пления «ненормальным» образом, в видовом отноше­нии не могут отличаться от причин, вызывающих тот же результат нормальным порядком; вторые отличают­ся от первых лишь степенью или тем, что они не действуют при той же совокупности обстоятельств. Не­нормальное преступление, стало быть, все равно пре­ступление и должно поэтому входить в определение преступления. Что же получается? А то, что Гарофало принимает за род то, что есть лишь вид или даже простая разновидность. Факты, к которым прилагается его формула преступности, представляют лишь ничтож­ное меньшинство из тех фактов, которые она должна была бы охватывать, так как она не подходит ни к Религиозным преступлениям, ни к преступлениям про­тив этикета, церемониала, традиций и пр., которые, хотя и исчезли из наших современных кодексов, зато заполняют почти все уголовное право предшествующих обществ.Это такая же ошибка в методе, как и та, вследствие которой некоторые ученые отказывают дикарям во вся­кой нравственности.

Они исходят из идеи, что только наша нравственность есть нравственность; но она, оче­видно, неизвестна первобытным народам или существу­ет у них в зародышевом состоянии. Но это определение произвольно. Применим наше правило — и все изме­нится. Для того чтобы определить, нравственно или безнравственно какое-нибудь предписание, мы должны рассмотреть, имеет оно или нет внешний признак нрав­ственности. Признак этот заключается в репрессивной диффузной санкции, т. е. в осуждении общественным мнением всякого нарушения этого предписания. Вся­кий раз, когда мы встречаемся с фактом, содержащим этот признак, мы не имеем права отказать ему в назва­нии нравственного, так как этот признак служит дока­зательством тождества его природы с природой других нравственных фактов. Правила же такого рода не толь­ко встречаются в низших обществах, но они в них еще многочисленнее, чем в обществах цивилизованных. Масса действий, предоставленных теперь свободному суждению, предписывалась тогда как обязательная. Ясно, в какие заблуждения можно впасть, когда или не дают определения, или определяют плохо.

Но могут сказать: определяя явления по их видимым признакам, не отдаем ли мы тем самым предпочтение поверхностным свойствам в ущерб основным атрибу­там? Не значит ли это, перевернув логический порядок, базироваться на верхушках, а не на основаниях вещей?

Так, определяя преступление через наказание, почти неизбежно подвергают себя обвинению в желании вы­вести преступление из наказания, или, согласно извест­ной цитате, в желании видеть источник стыда в эшафо­те, а не в искупаемом действии. Но упрек покоится на смешении. Так как определение, правило которого мы только что сформулировали, помещается в начале науч­ного исследования, то оно не имеет целью выражать сущность реальности, оно должно лишь дать нам возможность достигнуть этого в дальнейшем. Единствен­ная его функция заключается в том, чтобы привести нас в соприкосновение с вещами, а так как последние доступны разуму лишь извне, то оно и выражает их по их внешним свойствам. Но оно не объясняет эти вещи; оно обеспечивает лишь начальную точку опоры, необ­ходимую нам для объяснения. Конечно, не наказание создает преступление, но лишь посредством его пре­ступление обнаруживается внешним образом, и от него поэтому мы должны отталкиваться, если хотим дойти до понимания преступления.

Приведенное возражение было бы обоснованно лишь в том случае, если бы внешние признаки были в то же время случайными, т. е. если бы они не были связаны с основными свойствами. Действительно, в таких усло­виях наука, отметив их, не имела бы никакой возмож­ности идти дальше; она не могла бы проникнуть глубже в реальность, так как не было бы никакого связующего звена между поверхностью и глубиной. Но если только принцип причинности не есть пустое слово, то в тех случаях, когда определенные признаки одинаково и без всякого исключения встречаются во всех явлениях дан­ной группы, можно быть уверенным, что они тесно связаны с природой этих явлений и соответствуют ей. Если некая группа действий одинаково представляет ту особенность, что с ней связана уголовная санкция, то это значит, что существует тесная связь между наказа­нием и основными свойствами этих действий. Поэтому, как бы поверхностны ни были эти свойства, если они наблюдались с помощью правильного метода, они хоро­шо указывают ученому тот путь, по которому он дол­жен следовать, чтобы проникнуть в глубину вещей. Они являются первым и необходимым звеном той цепи, которую образуют научные объяснения.

Так как внешняя сторона вещей дается нам ощуще­нием, то, резюмируя, можно сказать, что наука, чтобы быть объективной, должна исходить не из понятий, образовавшихся без нее, а из ощущений. Она должна заимствовать прямо у чувственных данных элементы своих первоначальных определений. И действительно, достаточно представить себе, в чем состоит дело науки, чтобы понять, что она не может действовать иначе. Ейнужны понятия, выражающие вещи адекватно, таки­ми, каковы они есть, а не такими, какими их полезно представлять себе для практики. Те же понятия, кото­рые установились без ее помощи, не отвечают этому условию. Нужно, стало быть, чтобы она создала новые, а для этого, устраняя общепринятые понятия и слова, их выражающие, она должна вернуться к ощущению — первой и необходимой основе всех понятий. Именно из ощущения исходят все общие идеи, истинные и лож­ные, научные и ненаучные. Точка отправления науки или умозрительного знания не может, следовательно, быть иной, чем точка отправления обыденного или практического знания. Лишь затем, в способе обработ­ки этого общего материала начинаются различия.

3. Но ощущение вполне может быть субъективным. Поэтому в естественных науках принято за правило устранять чувственные данные, рискующие быть слиш­ком субъективными, и сохранять исключительно те, которым свойственна достаточная степень объективно­сти. Таким образом, физик заменяет неясные впечатле­ния, производимые температурой или электричеством, зрительным представлением колебаний термометра или электрометра. Социолог должен прибегать к тем же предосторожностям. Внешние признаки, на основании которых он определяет объект своих исследований, должны быть объективны, насколько только это воз­можно.

Можно сформулировать принцип, что социальные факты тем легче могут быть представлены объективно, чем более полно освобождены они от индивидуальных фактов, в которых они проявляются.

Действительно, ощущение тем объективнее, чем по­стояннее объект, к которому оно относится, так как условие всякой объективности — существование посто­янного и неизменного ориентира, к которому может быть обращено представление и который позволяет ис­ключить из него все изменчивое, т. е. субъективное. Если единственные данные нам ориентиры сами измен­чивы и никогда не остаются равными себе, то нет никакой общей меры, и у нас нет никакого средства различать, что в наших впечатлениях зависит от внеш­него мира, а что исходит от нас. Но пока социальная жизнь не изолирована и не существует отдельно от воплощающих ее событий, она обладает именно этим свойством, вследствие того что события эти в разных случаях и ежеминутно меняют свой облик, сообщая ей свою подвижность. Она состоит тогда из ряда свобод­ных течений, которые постоянно находятся в процессе преобразований и не могут быть схвачены взором на­блюдателя. Значит, это не та сторона, с которой ученый может приступить к изучению социальной реальности. Но мы знаем, что последняя содержит в себе ту особен­ность, что, не переставая быть самой собой, она способ­на кристаллизоваться. Вне индивидуальных действий, ими возбуждаемых, коллективные привычки выража­ются в определенных формах, юридических и нравст­венных правилах, народных поговорках, фактах соци­альной структуры и т. д. Так как эти формы устойчивы и меняются в зависимости от того, как их применяют, то они составляют устойчивый объект, постоянную меру, всегда доступную наблюдателю и не оставляю­щую места для субъективных впечатлений и чисто личных представлений. Юридическое правило есть то, что оно есть, и нет двух способов понимать его. По­скольку, с другой стороны, эти обычаи являются консо­лидированной социальной жизнью, то правомерно — если нет указаний на противоположное — изучать последнюю через них.

Следовательно, когда социолог предпринимает ис­следование какого-нибудь класса социальных фактов, он должен стараться рассматривать их с той сторо­ны, с которой они представляются изолированными от своих индивидуальных проявлений. В силу этого-то принципа мы изучали общественную солидарность, ее различные формы и их эволюцию через систему юриди­ческих правил, их выражающих.

Точно так же, если пытаться различать и классифицировать разные типы семьи по литературным описаниям путешественников, а иной раз и историков, то можно подвергнуться опас­ности смешать самые различные виды, сблизить самые отдаленные типы. Если же, наоборот, основанием этой классификации сделать юридическое строение семьи, особенно наследственное право, то мы получим объек­тивный критерий, который, не будучи безупречным, предупредит тем не менее многие заблуждения. До­пустим, мы хотим классифицировать различные виды преступлений. Тогда надо постараться воссоздать образ жизни, профессиональные обычаи, употребляемые в различных частях преступного мира, и мы признаем столько же криминологических типов, сколько различ­ных форм представляет его организация. Для того что­бы постичь нравы, народные верования, нужно обра­титься к пословицам и поговоркам, их выражающим. Конечно, действуя таким образом, мы оставляем вре­менно вне науки конкретное содержание коллективной жизни, а между тем, как бы изменчиво оно ни было, мы не имеем права a priori постулировать его непозна­ваемость. Но если хотеть следовать путем правильного метода, то первые пласты науки нужно утверждать на твердой почве, а не на зыбком песке. Нужно присту­пить к миру социальных явлений с тех сторон, с кото­рых он наиболее доступен научному исследованию. Лишь позднее можно будет повести исследование даль­ше и, последовательно приближаясь, постепенно про­никнуть в эту ускользающую реальность, которою, быть может, ум человеческий никогда не будет в силах овла­деть вполне.

(…)

Глава V

Дата добавления: 2015-05-09