Правила, относящиеся к объяснению социальных фактов 1 страница

Установление видов — это прежде всего средство груп­пировки фактов с целью облегчить их интерпретацию; социальная морфология есть путь к подлинно объясня­ющей части науки. Каков же метод этого объяснения?

I

Большинство социологов убеждены, что объяснили ка­кие-то явления, как только показали, чему они служат, какую роль они играют. Рассуждают так, как если бы они существовали именно для этой роли и не имели бы другой определяющей причины, кроме ясного или смут­ного ощущения услуг, которые они призваны оказать. Вот почему считают, что сказано все необходимое для их понимания, когда установлена реальность этих услуг и показано, какую социальную потребность они удов­летворяют. Так, Конт сводит всю прогрессивную силу человеческого рода к тому основному стремлению, «ко­торое прямо влечет человека к непрерывному и всесто­роннему улучшению всякого своего положения», а Спенсер — к потребности большего счастья. Именно в силу влияния этого принципа он объясняет образова­ние общества преимуществами, вытекающими из коо­перации, установление правительства — пользой, при­носимой регулированием военной кооперации, преоб­разования, испытанные семьей,— потребностью во все более полном примирении интересов родителей, детей и общества.

Но этот метод смешивает два весьма различных во­проса. Показать, для чего полезен факт, не значит объяснить, ни как он возник, ни как он стал тем, что он собой представляет. Применение, которое он себе находит, предполагает присущие ему специфические свой­ства, но не создает их. Потребность, испытываемая нами в вещах, не может сделать их такими-то и таки­ми-то; она не может извлечь их из небытия и придать им реальное существование. Оно зависит от причин другого рода. Ощущение их полезности вполне может побудить нас привести в действие эти причины и полу­чить вызываемые ими следствия, но не может породить эти следствия из ничего. Это утверждение представля­ется очевидным, пока речь идет о материальных или даже психологических явлениях. Оно бы не оспарива­лось и в социологии, если бы социальные факты вслед­ствие их особой нематериальности не казались нам ошибочно лишенными всякой внутренне присущей им реальности. Так как в них видят только чисто мысли­тельные комбинации, то кажется, что они должны возникать сами собой, как только появилось понятие о них или, по крайней мере, представление об их полез­ности. Но поскольку каждый из них есть сила, господ­ствующая над нашей силой, поскольку он обладает своей собственной сущностью, то, для того чтобы при­дать ему бытие, недостаточно ни желания, ни воли.

Надо еще, чтобы были даны силы, способные поро­дить эту определенную силу, и сущности, способные породить эту особую сущность. Только при этом усло­вии он возможен. Чтобы оживить дух семьи там, где он ослаблен, недостаточно всеобщего понимания его пре­имуществ; нужно прямо заставить действовать причи­ны, которые только и способны порождать его. Чтобы придать правительству необходимый ему авторитет, недостаточно ощущать его потребность; нужно обра­титься к единственным источникам всякого авторите­та, т. е. установить традиции, дух общности и т. д. Для этого, в свою очередь, нужно подняться еще выше в цепи причин и следствий, пока не будет найдено место, где может результативно вмешаться деятельность чело­века.

Хорошо демонстрирует двойственность этих катего­рий исследований то, что факт может существовать, не служа ничему, либо вследствие того, что никогда не был приспособлен ни к какой жизненной цели, либо вследствие того, что, будучи некогда полезным, онутратил всякую полезность, продолжая существовать только в силу привычки. В действительности в общест­ве имеется еще больше пережитков, чем в организме. Бывают даже случаи, когда обычай или социальный институт изменяют функции, не меняя при этом свою сущность. Правило is pater est quern justae nuptiae declarant*4* материально осталось в нашем кодексе тем же, чем оно было в древнем римском праве. Но в то время как тогда оно имело целью защиту права соб­ственности отца на детей, рожденных законной женой, теперь оно защищает скорее права детей. Клятва внача­ле была чем-то вроде судебного испытания, а затем стала просто торжественной и величественной формой свидетельских показаний. Религиозные догматы хри­стианства не изменялись на протяжении веков, но роль, которую они играют в наших современных обществах, уже не та, что в средние века. Таким же образом слова служат выражению новых понятий, хотя структура их может не меняться. Впрочем, утверждение, верное как для биологии, так и для социологии, состоит в том, что орган независим от функции, т. е., оставаясь тем же самым, он может служить различным целям. Таким образом, причины, создающие его, не зависят от целей, которым он служит.

Мы не хотим, впрочем, сказать, что стремления, потребности, желания людей никогда активно не вме­шиваются в процесс социальной эволюции. Напротив, они несомненно могут ускорять или сдерживать разви­тие, в зависимости от того, как они соотносятся с условиями, от которых зависит факт. Но помимо того, что они никак не могут сделать нечто из ничего, их вмешательство само по себе, каковы бы ни были его последствия, может иметь место только благодаря дей­ствующим причинам. Действительно, даже в этой огра­ниченной степени стремление может участвовать в со­здании нового явления, только если оно само является новым, независимо от того, сформировалось оно из разнородных частей или вызвано каким-то изменением предшествующего стремления. В самом деле, если не постулировать истинно провиденциальную предуста­новленную гармонию, то невозможно допустить, чтобы с самого начала человек нес в себе в потенциальномсостоянии, но совершенно готовые пробудиться по зову обстоятельств все стремления, уместность которых дол­жна была постоянно ощущаться в ходе эволюции. Ведь стремление также есть вещь; оно не может, стало быть, ни создаваться, ни изменяться только потому, что мы считаем его полезным. Это сила, имеющая свою соб­ственную природу; чтобы эта природа возникла или изменилась, недостаточно того, что мы найдем в ней некую пользу. Для таких изменений нужно, чтобы действовали причины, физически содержащие их в себе.

Например, мы объяснили постоянный прогресс раз­деления общественного труда, показав, что оно необхо­димо для того, чтобы человек мог поддерживать свое существование в новых условиях, в которых он оказал­ся в ходе исторического развития. Таким образом, мы отвели стремлению, довольно неточно называемому ин­стинктом самосохранения, важную роль в нашем объ­яснении. Но одно это стремление не могло бы объяс­нить даже самую рудиментарную специализацию. Оно не может ничего, если условия, от которых зависит это явление, уже не реализованы, т. е. если индивидуаль­ные различия достаточно не увеличились вследствие прогрессирующей неопределенности общего сознания и влияния наследственных различий.

Но разделение тру­да уже должно было начать существовать, чтобы его полезность была замечена, а потребность в нем — ощу­тима. И только развитие индивидуальных различий, заключая в себе большее разнообразие вкусов и склон­ностей, с необходимостью должно было произвести этот первый результат. Но, кроме того, инстинкт самосохра­нения не сам по себе и не без причины явился, чтобы оплодотворить этот первый зародыш специализации. Если он направился и направил нас на этот новый путь, то прежде всего потому, что путь, которым он следовал и заставлял следовать нас ранее, оказался как бы за­крыт, поскольку более интенсивная борьба, вызванная большим уплотнением обществ, сделала все более труд­ным выживание индивидов, продолжавших посвящать себя общим занятиям. Таким образом, он вынужден был изменить направление. С другой стороны, если он обратился и обратил преимущественно нашу деятельность в направлении все большего и постоянного разви­тия разделения труда, то потому также, что это был путь наименьшего сопротивления. Другими возможны­ми путями были эмиграция, самоубийство, преступле­ние. Но в среднем числе случаев наши связи со своей страной, с жизнью, симпатия, которую мы испытываем к себе подобным,— это чувства более сильные и устой­чивые, чем привычки, противостоящие нашей более узкой специализации. Именно последние неизбежно должны были уступить постоянно растущему натиску. Таким образом, не отказываясь отвести человеческим потребностям определенное место в социологических объяснениях, мы в то же время даже частично не возвращаемся к финализму. Потребности могут оказы­вать влияние на социальную эволюцию только при условии, что они сами эволюционируют, а испытывае­мые ими изменения могут объясняться только такими причинами, в которых нет никакого целеполагания.

Но сама практическая область социальных фактов еще более убедительна, чем предыдущие соображения. Там, где царит финализм, царит также, более или менее повсеместно, случайность, так как не существует целей и тем более средств, которые с необходимостью навязываются всем людям, даже когда они предполо­жительно находятся в одинаковых обстоятельствах. Находясь в одной и той же среде, каждый индивид согласно своему нраву адаптируется к ней своим спосо­бом, который он предпочитает любому другому. Один будет стремиться изменить ее, чтобы она гармонирова­ла с его потребностями; другой предпочтет измениться сам и умерить свои желания, а сколько различных путей может вести, и действительно ведет, к одной и той же цели! Стало быть, если бы историческое разви­тие действительно осуществлялось для достижения ясно или смутно ощущаемых целей, социальные факты дол­жны были бы представлять собой совершенно бесконеч­ное разнообразие и всякое сравнение оказывалось бы почти невозможным. Но истинно обратное. Несомнен­но, внешние события, ткань которых составляет по­верхностную часть социальной жизни, различны у разных народов. Но это подобно тому, как у каждого индивида существует своя история, хотя основы физи­ческой и моральной организации одинаковы у всех. В действительности, когда хоть немного соприкасаешься с социальными явлениями, наоборот, поражаешься уди­вительной регулярности, с которой они воспроизводят­ся в одинаковых обстоятельствах. Даже самые мелкие и с виду глупые обычаи повторяются с удивительным единообразием. Такая с виду чисто символическая брач­ная церемония, как похищение невесты, непременно встречается повсюду, где существует определенный тип семьи, связанный, в свою очередь, с целой политиче­ской организацией. Самые диковинные обычаи, такие, как кувада, левират, экзогамия и т. д., наблюдаются у самых разных народов и симптоматичны для опреде­ленного состояния общества. Право наследования появ­ляется на определенном историческом этапе, и по более или менее значительным его ограничениям можно ска­зать, с каким моментом социальной эволюции мы име­ем дело. Число примеров легко было бы умножить. Но этот всеобщий характер коллективных форм был бы необъясним, если бы цели, выдвигаемые в качестве причин, имели в социологии приписываемое им преоб­ладающее значение.

Следовательно, в процессе объяснения социального явления нужно отдельно исследовать порождающую его реальную причину и выполняемую им функцию. Мы предпочитаем пользоваться словом «функция», а не «цель» или «намерение» именно потому, что социаль­ные явления обычно не существуют для достижения полезных результатов, к которым они приводят. Нуж­но определить, имеется ли соответствие между рассма­триваемым фактом и общими потребностями социаль­ного организма, в чем состоит это соответствие, не заботясь о том, чтобы узнать, преднамеренно оно воз­никло или нет. Все вопросы, связанные с намерениями, слишком субъективны, чтобы можно было рассматри­вать их научно.

Эти два разряда проблем не только следует развести, но в целом первый надлежит рассматривать до второго. Такой порядок соответствует действительному порядку фактов. Естественно искать причину явления до того,как пытаться определить его следствия. Этот метод тем более логичен, что решение первого вопроса часто мо­жет помочь в решении второго. Действительно, тесная связь, соединяющая причину и следствие, носит взаим­ный характер, который недостаточно осознан. Разуме­ется, следствие не может существовать без своей причи­ны, но последняя, в свою очередь, нуждается в своем следствии. Именно в ней оно черпает свою энергию, но и возвращает ее при случае, а потому не может исчез­нуть, чтобы это не отразилось на причине. Например, социальная реакция, составляющая наказание, вызы­вается интенсивностью коллективных чувств, оскорб­ляемых преступлением. Но, с другой стороны, она вы­полняет полезную функцию поддержания этих чувств в той же степени интенсивности, так как они бы постоян­но ослаблялись, если бы за перенесенные ими оскорбле­ния не было наказания. Точно так же, по мере того как социальная среда становится более сложной и подвиж­ной, традиции, сложившиеся верования расшатывают­ся, принимают более неопределенную и гибкую форму, а мыслительные способности развиваются; но эти же способности необходимы обществам и индивидам для адаптации к более подвижной и сложной среде. По мере того как люди обязуются трудиться более интен­сивно, результаты этого труда становятся более значи­тельными и лучшего качества; но эти же более обиль­ные и лучшие результаты необходимы для возмещения затрат, вызываемых более интенсивным трудом.

Та­ким образом, причина социальных явлений отнюдь не состоит в сознательном предвосхищении функции, ко­торую они призваны выполнять; наоборот, эта функция состоит, по крайней мере во многих случаях, в поддер­жании ранее существовавшей причины, из которой они проистекают. Мы, стало быть, легче найдем первую, если вторая уже известна.

Но если к определению функции и не следует при­ступать вначале, то все же оно необходимо, чтобы объяснение явления было полным. В самом деле, хотя полезность факта не порождает его, он, как правило, должен быть полезным, чтобы иметь возможность со­храниться. Ведь достаточно того, что он ничему не служит, чтобы быть вредным уже этим, поскольку в таком случае он вызывает расходы, не принося ника­ких доходов. Если бы большая часть социальных явле­ний носила такой паразитарный характер, то бюджет организма испытывал бы дефицит и социальная жизнь была бы невозможна. Следовательно, чтобы дать о ней удовлетворительное представление, необходимо пока­зать, как отражаемые в нем явления сотрудничают между собой, обеспечивая гармонию общества с самим собой и с внешним миром. Несомненно, ходячая форму­ла, согласно которой жизнь есть соответствие между средой внутренней и средой внешней, лишь приблизи­тельна. Однако в целом она верна, и, следовательно, чтобы объяснить факт витального порядка, недостаточ­но показать причину, от которой он зависит, но нужно еще, крайней мере в большинстве случаев, найти его долю в установлении общей гармонии.

II

Разделив указанные два вопроса, нужно определить метод, которым они должны решаться.

Метод объяснения, обычно применяемый социолога­ми, является не только финалистским, но и психологи­ческим. Эти две тенденции связаны между собой. В самом деле, если общество есть лишь система средств, установленная людьми для достижения определенных целей, то эти цели могут быть только индивидуальны­ми, так как до общества могли существовать только индивиды. От индивида, стало быть, исходят идеи и потребности, определившие формирование общества, а если от него все идет, то им непременно все должно и объясняться. К тому же в обществе нет ничего, кроме отдельных сознаний; стало быть, именно в последних находится источник всей социальной эволюции. Вследствие этого социологические законы могут быть лишь королларием более общих законов психологии. Конеч­ное объяснение коллективной жизни будет состоять в том, чтобы показать, как она вытекает из человеческой природы в целом, либо прямо и без предварительного наблюдения выводя ее из этой природы, либо связывая ее с ней же после наблюдения.

Приведенные выражения почти буквально совпада­ют с теми, которыми пользуется Огюст Конт для харак­теристики своего метода. «Поскольку, — говорит он, — социальное явление, рассматриваемое в целом, есть, в сущности, лишь простое развитие человечества, возник­шее без всякого участия каких-нибудь способностей, таким образом, как я установил выше, все действитель­ные склонности, которые социологическое наблюдение сможет последовательно обнаруживать, должны будут, следовательно, быть найдены, по крайней мере в заро­дыше, в том основном типе, который биология заранее построила для социологии». Дело в том, что, с его точ­ки зрения, доминирующий факт социальной жизни — это прогресс; в то же время прогресс зависит от исклю­чительно психологического фактора, а именно стремле­ния, влекущего человека ко все большему развитию своей природы. Социальные факторы настолько непосредственно вытекают из человеческой природы, что применительно к первоначальным фазам истории их можно прямо выводить из нее, не прибегая к наблюде­нию⁹. Правда, по признанию Конта, невозможно приме­нить этот дедуктивный метод к более прогрессивным периодам эволюции. Но невозможность эта — чисто практическая. Она связана с тем, что расстояние между пунктом отправления и пунктом прибытия становится слишком значительным, чтобы человеческий ум, взяв­шись преодолеть его без проводника, не рисковал бы заблудиться.

Но связь между основными законами человеческой природы и конечными результатами про­гресса не остается чисто аналитической. Самые слож­ные формы цивилизации происходят только от развитой психической жизни. Поэтому даже тогда, когда психологические теории недостаточны в качестве пред­посылок социологического вывода, они являются един­ственным пробным камнем, позволяющим проверять обоснованность индуктивно установленных положений. «Любой закон социальной преемственности,— говорит Конт,— определяемый даже самым авторитетным обра­зом, посредством исторического метода, в конечном сче­те должен быть признан только после того, как он будет рационально увязан — прямо или косвенно, но всегда неоспоримо — с позитивной теорией человеческой при­роды». Последнее слово, таким образом, по-прежнему останется за психологией.

Таков же и метод Спенсера. В самом деле, по его мнению, двумя первичными факторами социальных явлений являются космическая среда и физико-нравст­венная конституция индивида. Но первый фактор мо­жет влиять на общество лишь через посредство второго, который оказывается, таким образом, основным двига­телем социальной эволюции. Общество возникает лишь для того, чтобы позволить индивиду реализовать свою природу, и все изменения, через которые оно прошло, не имеют другой цели, как сделать эту реализацию более легкой и полной. В силу этого принципа, прежде чем приняться за исследование социальной организа­ции, Спенсер счел нужным посвятить почти весь пер­вый том своих «Принципов социологии» изучению фи­зической, эмоциональной и интеллектуальной сторон жизни первобытного человека. «Наука социология,— говорит он,— отправляется от социальных единиц, под­чиненных рассмотренным нами физическим, эмоцио­нальным и интеллектуальным условиям и находящих­ся во власти некоторых рано добытых идей и соответ­ствующих им чувству. И в двух таких чувствах — в страхе перед живыми и в страхе перед мертвыми — он обнаруживает происхождение политической и религи­озной власти.

Правда, он допускает, что общество, когда оно уже сформировалось, воздействует на индивидов. Но отсюда не следует, что он признает за обществом возможность произвести хотя бы самый не­значительный социальный факт; с этой точки зрения оно может быть действенной причиной лишь через посредство изменений, вызываемых им у индивида. Следовательно, все всегда вытекает из свойств челове­ческой природы, исходных или производных. Кроме того, действие, оказываемое социальным организмом на своих членов, не может иметь в себе ничего специ­фического, потому что политические цели сами по себе ничто и являются лишь простым обобщенным выраже­нием целей индивидуальных.

Оно может быть, следо­вательно, лишь чем-то вроде возврата частной деятель­ности к самой себе. Особенно неясно, в чем оно может состоять в промышленных обществах, цель которых — как раз предоставить индивида самому себе и его есте­ственным побуждениям, освобождая его от всякого со­циального принуждения.

Этот принцип лежит в основе не только больших доктрин, относящихся к общей социологии, но прони­кает также во многие частные теории. Так, семейную организацию обыкновенно объясняют чувствами роди­телей к детям и детей к родителям; институт брака — преимуществами, которые он предоставляет супругам и их потомству; наказание — гневом, вызываемым у индивида всяким серьезным нарушением его интере­сов. Вся экономическая жизнь так, как ее понимают и объясняют экономисты, особенно представители орто­доксальной школы, в конечном счете держится на чис­то индивидуальном факторе, на желании богатства. А если речь идет о морали? Из обязанностей индивида по отношению к самому себе делают основу этики. Что касается религии, то в ней видят продукт впечатлений, производимых на человека великими силами природы или некоторыми выдающимися личностями, и т. д. и т. д.

Но такой метод не может быть применен к социологическим явлениям без искажения их. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к данному нами их определению. Так как их существенный при­знак заключается в способности оказывать извне давле­ние на индивидуальные сознания, то, значит, они не вытекают из последних, и социология поэтому не есть королларий психологии. Эта принудительная сила сви­детельствует, что они имеют природу, отличную от нашей, потому что проникают в нас, применяя силу или, по крайней мере, оказывая на нас более или менее чувствительное давление. Если бы социальная жизнь была лишь продолжением индивидуального бытия, то она не так возвращалась бы к своему источнику и не завладевала бы им столь бурно. Если власть, перед которой склоняется индивид, когда он действует, чув­ствует или мыслит социально, так господствует над ним, то это значит, что она — продукт сил, которые превосходят его и которые он не может объяснить. Это внешнее давление, испытываемое им, исходит не от него; следовательно, его невозможно объяснить тем, что происходит в нем. Правда, мы способны принудить себя сами; мы можем сдержать свои стремления, при­вычки, даже инстинкты и остановить их развитие, наложив на них запрет. Но такие запреты не следует смешивать с движениями, составляющими социально принуждение. Первые центробежны, вторые центро­стремительны. Одни вырабатываются в индивидуаль­ном сознании и стремятся затем выразиться вовне, другие же, наоборот, вначале находятся вне индивида, а затем извне стремятся сформировать его по своему образу. Если угодно, запрет есть то средство, которым социальное принуждение производит свои психические действия, но он не есть само это принуждение.

Если же оставить в стороне индивида, останется лишь общество; стало быть, объяснения социальной жизни нужно искать в природе самого общества. Дей­ствительно, поскольку оно бесконечно превосходит ин­дивида как во времени, так и в пространстве, оно в состоянии навязать ему образы действий и мыслей, освященные его авторитетом. Это давление, являющее­ся отличительным признаком социальных фактов, есть давление всех на каждого.

Но могут сказать, что так как единственными эле­ментами, из которых состоит общество, являются инди­виды, то первоисточник социологических явлений мо­жет быть только психологическим. Рассуждая таким образом, можно так же легко доказать, что биологиче­ские явления аналитически объясняются явлениями неорганическими. Действительно, вполне достоверно, что в живой клетке имеются молекулы лишь неодушев­ленной материи. Только они в ней ассоциированы, и эта ассоциация и служит причиной новых явлений, характеризующих жизнь, явлений, даже зародыши ко­торых невозможно найти ни в одном из ассоциирован­ных элементов. Это потому, что целое не тождественно сумме своих частей, оно является чем-то иным и обла­дает свойствами, отличными от свойств составляющих его элементов. Ассоциация не есть, как думали прежде, явление само по себе бесплодное, лишь внешним обра­зом связующее уже сложившиеся факты и свойства. Не является ли она, наоборот, источником всех новшеств, последовательно возникавших в ходе общей эволюции? Какое же различие, если не различие в ассоциации, существует между низшими организмами и остальны­ми, между живым организмом и простой пластидой, между последней и неорганическими молекулами, ее составляющими? Все эти существа в конечном счете разлагаются на элементы одной и той же природы; но эти элементы в одном случае рядоположены, в дру­гом — ассоциированы; в одном ассоциированы одним способом, в другом — другим. Мы вправе даже спро­сить себя: не проникает ли этот закон и в минеральное царство и не отсюда ли происходят различия неоргани­ческих тел?

В силу этого принципа общество — не простая сумма индивидов, но система, образованная их ассоциацией и представляющая собой реальность sui generis, наделен­ную своими особыми свойствами. Конечно, коллектив­ная жизнь предполагает существование индивидуаль­ных сознаний, но этого необходимого условия недо­статочно. Нужно еще, чтобы эти сознания были ассо­циированы, скомбинированы, причем скомбинированы определенным образом. Именно из этой комбинации проистекает социальная жизнь, а потому эта комбинация и объясняет ее. Сплачиваясь друг с другом, взаим­но дополняя и проникая друг в друга, индивидуальные души дают начало новому существу, если угодно психи­ческому, но представляющему психическую индивиду­альность иного рода. Следовательно, в природе этой индивидуальности, а не в природе составляющих ее единиц нужно искать ближайшие и определяющие причины возникающих в ней фактов. Группа думает, чувствует, действует совер­шенно иначе, чем это сделали бы ее члены, если бы они были разъединены. Если же отталкиваться от послед­них, то невозможно понять ничего в том, что происхо­дит в группе. Одним словом, между психологией и социологией то же различие, что и между биологией и науками физико-химическими. Поэтому всякий раз, когда социальное явление прямо объясняется психи­ческим явлением, можно быть уверенным, что объясне­ние ложно.

Быть может, нам возразят: если общество уже сло­жившееся и является действительно ближайшей при­чиной социальных явлений, то причины, приведшие к образованию этого общества, носят психологический характер. В данном случае согласны с тем, что, когда индивиды ассоциированы, их ассоциация может поро­дить новую жизнь, но утверждают, что сама ассоциа­ция может возникнуть лишь по причинам, коренящим-^х ся в индивиде.

Но в действительности, как бы далеко мы ни загля­дывали в глубь истории, факт ассоциации окажется наиболее обязательным из всех, так как он источник всех других обязательств. Сразу после своего рождения я обязательно оказываюсь связанным с определенным народом. Говорят, что впоследствии, сделавшись взрос­лым, я даю согласие на это обязательство уже тем, что продолжаю жить в моей стране. Но какое это имеет значение? Данное согласие не лишает его повелитель­ного характера. Принятое и охотно переносимое давле­ние все-таки остается давлением. Впрочем, что может означать это согласие? Во-первых, оно вынужденно, так как в огромнейшем большинстве случаев нам мате­риально и нравственно невозможно отделаться от на­шей национальности; такая перемена обычно считается даже отступничеством. Затем, оно не может касаться прошлого, на которое мы не могли согласиться и кото­рое, однако, определило настоящее; я не желал того воспитания, которое получил, оно же более всякой другой причины прикрепляет меня к родной почве. Наконец, это согласие не может иметь нравственной ценности для будущего в той мере, в какой последнее неизвестно. Я не знаю даже всех тех обязанностей, которые могут быть когда-нибудь возложены на меня как на гражданина; как же могу я заранее согласиться на них? Источник же всего обязательного, как мы это доказали, находится вне индивида. Таким образом, пока мы не выходим за пределы истории, факт ассоци­ации имеет тот же характер, что и остальные, и вслед­ствие этого объясняется таким же образом. С другой стороны, так как все общества непосредственно и без перерывов произошли от других обществ, то можно быть уверенным, что в течение всей социальной эволю­ции не было ни одного момента, когда индивидам при­ходилось бы решать, вступить ли им в общество и в какое именно общество. Для того чтобы можно было поставить вопрос подобным образом, нужно было бы взойти к первичным истокам всякого общества. Но неизбежно сомнительные решения подобных проблем ни в каком случае не могут поколебать тот метод, которому нужно следовать при рассмотрении историче­ских фактов. Нам, следовательно, нет надобности оста­навливаться на них.

Но если бы из предыдущего вывели заключение, что социология, по нашему мнению, должна или может оставить в стороне человека и его способности, то это было бы глубоко ошибочным пониманием нашей мысли. Наоборот, ясно, что общие свойства человеческой природы участвуют в работе, в результате которой воз­никает социальная жизнь. Только не они порождают ее и не они придают ей ее особую форму; они лишь делают ее возможной. Исходными причинами коллективных представлений, эмоций, стремлений являются не состо­яния сознания индивидов, а условия, в которых нахо­дится социальное тело в целом. Конечно, они могут реализоваться лишь при условии, что индивидуальные свойства не противятся этому; но последние являются лишь бесформенным веществом, которое социальный фактор определяет и преобразует. Их вклад состоит исключительно в создании весьма общих состояний, расплывчатых и пластичных предрасположений, кото­рые сами по себе, без помощи постороннего фактора, не могли бы принять определенных и сложных форм, присущих социальным явлениям.

Дата добавления: 2015-05-09