Особенности русской правовой культуры

Как неоднократно подчеркивалось в литературе, нет человека без культуры и нет культуры, которая была бы «ничьей». Любая культура является порождением тех или иных народов. От животных человек отличается тем, что передает жизненно важные навыки не биологически, но посредством знаковых систем (текстов). Их совокупность, наряду с механизмами их оценки, сохранения и воспроизводства и является, как показано выше, культурой. Любая культура, как коммуникативная система, включает в себя способы регуляции социальных отношений, запреты и предписания, базисные верования, представления о борьбе и зле, истине и лжи. Пока сохраняется «центральная зона» культуры, мы говорим о «древнем египтянине», отличая его от «древнего грека», о «немце» и о «французе». Именно эта культурная идентичность лежит в основе государств-наций. У людей имеется представление об общем для всей группы прошлом, о единстве судьбы. Пока эти группы желают сохранять свою обособленность от других, пока они ставят эту идентичность выше классовых или конфессиональных различий, существует и нация. С позиций консервативной идеологии, мы принадлежим нации постольку, поскольку являемся носителями определенной культуры.

Русская культура, в том числе и правовая культура, формировавшаяся на протяжении многих веков, представляет достаточно сложное и противоречивое явление, интерпретация которого — серьезная научная проблема (См. об этом, напр.: Честнов И. Л. Право как диалог: к формированию новой онтологии правовой реальности. СПб., 2000. С. 33-41 и сл.; Малиновский Б. Научная теория культуры. М.,1999). Но помимо научной интерпретации возможна и интерпретация духовная, а в этом случае, по выражению Н. А. Бердяева, важно не столько то, чем эмпирически была Россия и ее культура, а то, что замыслил Творец о России, т.е. умопостигаемый образ русского народа, его идея. (Хотя современная наука в большинстве случаев отвергает саму возможность прогнозирования развития сложных социальных систем, такое прогнозирование, на практике, может быть весьма успешным. Острое духовное зрение заменяет ненадежный научный инструментарий. Вот что, например, писал К. Н. Леонтьев в 1880 г.: «Социально-политические опыты ближайшего грядущего (которые, по всем вероятиям, неотвратимы) будут, конечно, первым и важнейшим камнем преткновения для человеческого ума на ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (т. е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества. Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может принести побежденным (т.е. представителям либерально-мещанской цивилизации), сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя... Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях... Итак, испытавши все возможное, даже и горечь социалистического устройства, передовое человечество должно будет неизбежно впасть в глубочайшее разочарование; политическое же состояние обществ всегда отзывается и на высшей философии, и на общем, полусознательном, в воздухе бродящем миросозерцании; а философия высшая и философия инстинкта равно отзываются, рано или поздно, и на самой науке. Наука поэтому должна будет неизбежно принять тогда более разочарованный, пессимистический, как я сказал, характер. И вот где ее примирение с положительной религией, вот где ее теоретический триумф: в сознании своего практического бессилия, в мужественном покаянии и смирении перед могуществом и правотою сердечной мистики и веры. Вот о чем славянам не помешало бы позаботиться!» (Леонтьев К. Н. О всемирной любви. С. 156-157)

Противоречивость и сложность русской культуры во многом связаны с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад. Поэтому русский народ и его культура не чисто европейская и не чисто азиатская. Чаще всего для обозначения этого феномена используют термин евразийская культура. (Ср.: Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 44. Яркий образ евразийской России рисует и А. И. Герцен: «... Мы выше зоологической щепетильности и весьма безразличны к расовой чистоте; это нисколько не мешает нам быть вполне славянами. Мы довольны тем, что в наших жилах течет финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные, братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений. Нам не приходится также жаловаться на туранский элемент. Мы добились несколько большего, чем чистокровные славяне Болгарии, Сербии и т. п.

Нас изгоняют из Европы — подобно тому как Господь Бог изгнал из рая Адама. Но есть ли полная уверенность в том, что мы принимаем Европу за Эдем и звание европейца — за почетное звание? В этом иногда сильно ошибаются. Мы не краснеем от того, что происходим из Азии, и не имеем ни малейшей необходимости присоединяться к кому бы то ни было справа или слева. Ни в ком мы не нуждаемся, мы — часть света между Америкой и Европой, и этого для нас достаточно». Далее Герцен произносит такие знаменательные слова: «Но прежде чем "церемонно" покинуть нас, скажите-ка: отчего вы изо всех сил стараетесь сделать молодого Медведя своим врагом? Разве недостаточно вам воевать со старым, который нам еще более враждебен, нежели вам, и которого мы ненавидим сильнее, чем вы? Подумайте-ка о том, что старый зависит от вас гораздо больше, нежели молодой; он нравственно несвободен, вы гнетете его своим авторитетом. Он ворчит, он дуется, но оскорбляется вашими порицаниями, ибо он вас уважает и боится вас — не физической вашей силы, а вашего умственного превосходства, вашей аристократической спеси. У нас же бугор почтительности отсутствует...» (Герцен А. И. Рrolegomепа // Русская идея. М., 1992. С.121-122.)

Условия формирования этой культуры живописно изображены А. Бердяевым: «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безграничность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине. Поэтому русскому народу трудно было овладеть этими огромными пространствами и оформить их. У русского народа была огромная сила стихии и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности. У народов Западной Европы все гораздо более детерминировано и оформлено, все разделено на категории и конечно. Не так у русского народа, как менее детерминированного, как более обращенного к бесконечности и не желающего знать распределения по категориям... Россия никогда не была в западном смысле страной аристократической, как не стала буржуазной. Два противоположных начала легли в основу формации русской души: природная, языческая дионисическая стихия и аскетически монашеское православие. Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индивидуализм, обостренное сознание личности и безличный коллективизм; национализм, самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозность и внешнее благочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт. Но никогда русское царство не было буржуазным».

Основной особенностью русского общественного сознания вообще и правосознания в частности является уже отмеченный этикоцентризм, т. е. идеологическое подчинение права более высоким, нравственным и религиозным ценностям. Подобное отношение к праву объясняется наличием ряда специфических условий, в которых формировалось правосознание русского общества, начиная с Х в., в связи с принятием христианства православного обряда.

Для православного сознания право не имеет значения самодовлеющей ценности, а является лишь одним из средств для достижения религиозно — нравственных целей. Поэтому западноевропейский индивидуалистический идеал правового государства никогда не выступал в российском правосознании в качестве общественного идеала. С последним скорее связывались представления о царстве «правды», чем права. Соборный, надындивидуальный характер этой «правды» также является отличительной чертой правосознания российского общества. Это во многом объясняет отсутствие в русской правовой идеологии культа прав человека, столь характерного для западноевропейской правовой мысли, как и связанного с ним культового отношения к славе (цель самоутверждения) и богатству. Сказанное не означает, что в России отсутствовали другие идеологические и культурные течения. Определенным влиянием пользовались и либеральная, и радикальная идеологии, но определяющей в общенациональном плане являлась идеология консервативно-патриархальная, укорененная в традициях православной культуры. Специфика социально-правовых отношений, возникающих в рамках такой культуры, заключается в доминировании императивных (монологических) ее вариантов, и ограниченности вариантов диапозитивных (диалогических). Ю. М. Лотман описывает их противостояние как оппозицию «магической» и «религиозной» моделей культуры.

Ученый выделял две архетипические модели культуры: магическую, характеризуемую через «договор», и религиозную, представляемую как «вручение себя». Магическая система такого рода отношений характеризуется взаимностью, эквивалентностью, договорностью. В основе религиозной коммуникации лежит не обмен, а безоговорочное вручение себя во власть. Одна сторона отдает себя другой без того, чтобы сопровождать этот акт какими-либо условиями, кроме того, что получающая сторона признается носительницей высшей мощи. Отношения этого типа характеризуются односторонностью и безэквивалентностью. Одна сторона отдает все, а другая сторона может дать или нет. Отсутствие награды не может служить основанием для разрыва отношений. Психология обмена исключается и не допускается мысль об условно-конвенциональном характере основных ценностей. Средствами коммуникации являются в этом случае не знаки, а символы, природа которых исключает возможность отчуждения от содержания, и, следовательно, обмана или толкования. «Официальная церковь языческой Римской империи последних веков, за фасадом которой таились глубоко сокрытые культы религиозного характера, была магической. Система жертвоприношений богам составляла основу договорных с ними отношений, а официальное поклонение императору имело характер конвенции с государством. Именно в силу отмеченных выше черт магизма "религия" римлянина не отвечала ни его развитому и укоренившемуся в самых глубинах его культурной психологии юридическому мышлению, ни всей структуре разработанно-правового государства. Христианство, с позиций римлянина, было глубоко антигосударственным началом, поскольку представляло собой религию в самом точном значении этого слова и, следовательно, исключало формально-юридическое сознание. А отказ от этого сознания был для человека римской культуры отказом от самой идеи государственности». Сложившееся после принятия крещения на Руси двоеверие, давало две противоположные модели общественных отношений. «Нуждавшиеся в оформлении отношения князя и дружины тяготели к договорности. Такая модель наиболее адекватно отражала складывающуюся систему феодальных связей; основанных на патронате-вассалитете, всю структуру взаимных прав-обязанностей и этикетно-знакового обмена, на которых покоилось идеологическое оформление рыцарского общества. Традиция русского магического язычества органически входила здесь в тот порядок, который образовывался в результате европейского синтеза племенных установлений варварских народов и римской юридической традиции, прочно державшейся в старых городах империи с их отстаивающими свои права коммунами, сложной системой правовых отношений и обилием юристов.

Однако, если на Западе договорное сознание, магическое по своей далекой основе, было окружено авторитетом римской государственной традиции и заняло равноправное место рядом с религиозно-авторитарным, то на Руси оно осознавалось как языческое по своей природе. Это накладывало печать на его общественную оценку». В русской коммуникативной традиции договор лишен ореола культурной ценности. «В рыцарском быту Запада, где отношения с Богом и святыми могут моделироваться по системе "сюзерен-вассал" и подчиняться условному ритуалу типа посвящения в рыцари и служения Даме, договор, скрепляющий его ритуал, жест, пергамент и печати осеняются ореолом святости и получают высший ценностный авторитет. На Руси договор воспринимается как дело чисто человеческое в значении: "человеческое" как противоположное "божественному". Введение крестного целования в тех случаях, когда необходимо скрепить договор, свидетельствует именно о том, что без безусловного и внедоговорного божественного авторитета он недостаточно гарантирован. Во-вторых, во всех случаях, когда договор заключается с нечистой силой, соблюдение его греховно, а нарушение — спасительно. Именно в общении с нечистой силой выступает условность словесно-знаковой коммуникации, позволяющая пользоваться словами для обмана... В связи с этим система отношений, устанавливающаяся в средневековом обществе, — система взаимных обязательств между верховной властью и феодалами — получает уже весьма рано отрицательную оценку... Централизованная власть в гораздо более прямой форме, чем на Западе, строилась по модели религиозных отношений. Построенная в "Домострое" изоморфная модель: Бог во вселенной, царь — в государстве, отец — в семье — отражала три степени безусловной врученности человека и копировала религиозную систему на других уровнях. Возникавшее в этих условиях понятие "государевой службы" подразумевало отсутствие условий между сторонами: с одной — подразумевалась безусловная и полная отдача себя, а с другой — милость... Власть в перспективе символического сознания русского средневековья наделяется чертами святости и истины. Ценность ее безусловна — она образ небесной власти и воплощает в себе вечную истину. Ритуалы, которыми она себя окружает, являются подобием небесного порядка. Перед ее лицом отдельный человек выступает не как договаривающаяся сторона, а как капля, вливающаяся в море... Распространяя на государственность религиозное чувство, социальная психология этого типа требовала от общества как бы передачи всего духа царю, который делался фигурой символической, как бы живой иконой... Уделом же остальных членов общества делалось поведение с нулевой семиотикой, от них требовалась чисто практическая деятельность».

Все попытки последних веков сделать нашей культуре то секуляризованно-либеральные, то радикальные «прививки», повреждали ее поверхностные слои, но не ценностное ядро и потому неизменно или отторгались, или вызывали болезненные мутации. Так, архетип российского политического сознания «завязан» на ценностно обремененное государство, чья священная миссия выражается в таких кодовых понятиях как «Святая Русь», «Москва — Третий Рим», «Православное царство», «Отечество», на идеал служения высшим ценностям. Российские политические катаклизмы XX века привели к возникновению архетипически сходной модели пролетарского государства, имеющего священную миссию освобождения мирового пролетариата и устройства своеобразного «Царства Божьего» на земле. В силу этих особенностей русского менталитета правовое государство, принципиально отсекающее от себя все возможности служения идее, выходящей за рамки охраны прав человека и гражданина, не может удовлетворить подсознательные экспектации (ожидания) и запросы российского общества. Коллективный невроз российского общественного сознания обусловлен болезненным состоянием нашего подсознания, которое в отсутствии оправданности социального существования, испытывает ощущение катастрофы («потерянный рай») и одновременно вседозволенности («пир во время чумы»). Возникает ситуация своеобразной социальной аномии. При этом воровство, например, не просто превращается в коррупцию, но из национального порока трансформируется в «оправданную» жизненную позицию, с которой невозможно бороться лишь правовыми средствами. Отсюда и непрекращающиеся разговоры о «твердой руке» и объединяющей «национальной идее», как о средствах национального спасения, которые в отсутствие адекватной идентификации, способны при их реализации вызвать лишь очередную социальную мутацию.

Кризис нашего общества – это затянувшийся кризис нашей культуры, здание которой духовно опустело», ее хроническая вследствие этого болезнь. Россия растранжирила свой духовный потенциал. Поэтому все попытки переломить ситуацию при помощи модернизации политической и правовой формы жизни общества являются лишь паллиативами, не способными кардинально что-либо изменить. Необходимо нравственное возрождение и самоочищение нашего общества, достигаемое лишь духовным подвигом веры, слова и дела, но огромную роль в этом процессе может и должно сыграть государство. В конечном счете, национальная безопасность зависит от безопасного состояния нашей национальной культуры.

Дата добавления: 2015-05-09