Восток – Запад как первичная типология культур 3 страница

Очень хорошо описал это Эмиль Дюркгейм: «В нас есть два сознания: одно содержит только состояния, свойственные лично каждому из нас и характеризующие нас, между тем как состояния, обнимаемые вторым, общи всей группе. Первое представляет и устанавливает только нашу индивидуальную личность, второе представляет коллективный тип и, следовательно, общество, без которого он не существовал бы... Но эти два сознания, хотя и различные, связаны друг с другом, имея для обоих себя только один-единственный субстрат. Они, следовательно, солидарны. Отсюда возникает своеобразная солидарность, которая, возникнув из сходств, связывает индивида прямо с обществом». Это «общество внутри нас», существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний, и есть наш национальный характер. Он есть часть нашей личности. Этнопсихология изучает это явление, определив его понятием «модальной личности» или «базовой структуры личности».

Определение модальной личности впервые дано А. Инкельсом и Д. Левинсоном: «Национальный характер соответствует сравнительно прочно сохраняющимся чертам личности и типам личности (personality patterns), являющимся модальными для взрослых членов данного общества». По мнению X. П. Дейкера и Н. X. Фрейда: «модальной личностью оказывается тип, к которому относится наибольшее число членов данного общества, а национальный характер определяется частотой обнаружения определенных типов личности в данном обществе». Понятие «структуры базовой личности» введено А. Кардинером в 1947 г. Понятие Кардинера отличается от понятия Инкельса и Левинсона тем, что объясняет коренные различия в типах личности влиянием культурной среды, а следовательно, выявление этого устойчивого набора черт предполагается не в том или ином социуме, а в культурной группе, которых внутри одного и того же общества может быть несколько.

Поскольку мы в данном случае говорим об обществе «внутри нас», имеем в виду культуру, то при сравнении понятий «ментальность», «картина мира» и «национальный характер» речь всегда идет об устойчивом, повторяющемся наборе черт.

Язык как основа национальной культуры

Язык – наиболее глубокая всеопределяющая структура во всякой национальной культуре. По утверждению Вильгельма фон Гумбольдта, «…язык всеми тончайшими фибрами своих корней связан с народным духом», это его внутренняя поэтическая энергия. Язык - универсальное хранилище национального самосознания, свойств характера в грамматических категориях. Есть языки с преимущественно глагольным (динамическим) изображением действительности, а есть – с именным (статическим) обозначением понятий. Этот последний тип языка характерен для становления индийской и греческой культур и соответственно для развития поздней европейской логики.

Культуры различаются (типологизируются) и в некоторых других отношениях. Например, по антропологической концепции К. Леви-Строса, есть культуры «холодные», воспроизводящие одни и те же тексты и тяготеющие к замене истории мифом, и есть культуры «горячие», имеющие тенденцию к постоянному созданию новшеств, новых текстов и хотя бы частичной замене мифа реальной историей. С. С. Аверинцев объясняет это следующим образом: «Есть культуры более закрытые. Это связано с языком. Например, французская. На французский язык толком чужих, иноязычных стихов не переведёшь. Французская фоника очень своевольная, поэтому если иноязычные имена попадают во французский язык, то изменяются до неузнаваемости». А для русского языка характерно стремление сохранить фонетический облик иноязычного имени, слова (и в этом отношении нам ближе немецкая культура). Эту особенность русского языка тонко чувствовали русские поэты:

Слаще пенья итальянской речи

Для меня родной язык,

Ибо в нём таинственно лепечет

Чужеземных арф родник.

О. Мандельштам.

Нам внятно всё: и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений.

А. Блок.

Остроумно говорил об этой специфике русского языка С. С. Аверинцев: «Возьмём имя основателя христианской религии: итальянец скажет «Джезу», француз – «Жезю», англичанин – «Джизас» - и горя мало. Древнерусский человек говорил «Исус», что уже очень близко к форме греческого текста Нового Завета. Но и этого мало, следует реформа Никона – раз грек произносит два гласных звука, надо и русским говорить «Иисус». (Действительно, это было одним из пунктов раскола)».

Эта особая бережность, особое внимание к фонетическому облику иноязычного имени есть одно из свойств нашей самобытности, российской национальной психологии. Одна из устойчивых черт русской культуры – авторитет слова. Как писал Ю. М. Лотман: «Это привело к совершенно неизвестному в Европе авторитету словесного искусства - литературы». Утверждение, что поэт – пророк истины, а поэзия – язык богов, в России XVIII-XIX веков воспринималось буквально. В самом деле, для русского менталитета является центральной, фундаментальной такая особенность, как «тотальная словесность», специфическое «лингвистическое чутьё», поэтому русская культура - это всегда особое лингвокультурное пространство, в котором любые макро- и микродинамические изменения характеризуются тесной связью глобальных социально-культурных процессов и языка. Всякий момент русской культурной истории имеет соответствующее вербальное оформление, отражающее основные черты его мироощущения и миропонимания.

Концепция о том, что восприятие мира детерминировано (обусловлено) именно языком (т. е. язык задаёт видение мира), известна в науке как концепция Э. Сепира - Б. Уорфа («теория языковой относительности»), довольно долго рассматриваемая отечественными лингвистами как теория «языкового шовинизма». Э. Сепир писал: «Люди живут не только в объективном мире и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают, они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых специальных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы… Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения». То есть, Э. Сепир полагает, что язык есть выраженное в символах руководство к культуре. Другой автор концепции языковой относительности Бенджамин Ли Уорф так же утверждал, что «мы расчленяем природу в направлении, показанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому. Что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстаёт перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, Ане иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определённого речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка». Стало быть, различия между культурами находятся в зависимости от языковых различий. И тот неизбежный предел в понимании человека другой культуры состоит именно в том, что в нашем языке нет терминов для обозначения некоторых реальностей, которые созданы и обусловлены языком чужой культуры.

Идею, заключающуюся в том, что значения слов отражают и передают образ жизни и образ мышления, характерный для конкретного данного общества (или языковой общности) и поэтому представляют бесценные ключи к пониманию культуры, очень точно выразил Джон Локк: «Даже скромное знание разных языков легко убедит каждого в истинности этого положения: так, легко заметить водном языке большое количество слов, которым нет соответствия в другом. Это ясно показывает, что население одной страны по своим обычаям и по своему образу жизни сочло необходимым образовать и наименовать такие разные сложные идеи, которых население другой никогда не создавало. Этого не могло бы случиться, будь такие виды продуктом постоянной работы природы, а не совокупностями, которые ум абстрагирует и образует в целях наименования и для удобства общения. Терминам нашего права, которые не являются пустыми звуками, едва ли найдутся соответствующие слова в испанском и итальянском языках, языках не бедных; ещё меньше, думается мне, можно перевести их на язык карибский или язык весту; а слово versura римлян или слово corban у евреев не имеют в других языках соответствующих слов; причина же этого ясна из сказанного выше. Более того, если вникнем в дело немного глубже и точно сравним различные языки, то найдём, что хотя в переводах и словарях в этих языках предполагаются соответствующие друг другу слова, однако среди названий сложных идей… едва ли найдётся одно слово из десяти, которое означало бы совершенно ту же идею, что и другое слово, которым оно передаётся в словарях… Это слишком очевидное доказательство, чтобы можно было сомневаться, ив гораздо большей степени мы найдём это в названиях более отвлечённых и сложных идей. Такова большая часть названий, составляющих рассуждения о нравственности; если из любопытства станут сравнивать такие слова с теми, которыми они переводятся на другие языки, то найдут, что очень немногие из последних слов точно соответствуют им во всём объёме своего значения».

Таким образом, проблема межкультурного взаимодействия связана с взаимодействием языков и своеобразных способов мировосприятия.

Вот типичный пример из области взаимодействия языков. Как в разных языках обозначаются цвета? Известно, что сетчатка человеческого глаза, за исключением индивидуальных патологических отклонений, фиксирует цвет совершено одинаково, независимо от того, чей глаз воспринимает цвет – араба, еврея, чукчи, русского, китайца или немца. Но каждый язык установил свою цветовую систему, и эти системы нередко разнятся между собой. Например, очень трудно даже специалистам интерпретировать обозначения цветов у Гомера и Вергилия. Один народ объединяет в едином слове синее и зелёное, другой – синее и чёрное, третий – разлагает на разные цвета ту часть спектра, которая считается у иных одноцветной. Следовательно, это чисто лингвистическая проблема. Но ведь восприятие цвета – одна из важных составляющих реальности, оно задаёт её и формирует.

Или ещё один показательный пример, связанный с восприятием пространства и времени в языке, описанный современным датским писателем Питером Хёгом: «Расстояние в Северной Гренландии измеряется в sinik – «снах», то есть тем числом ночёвок, которое необходимо для путешествия. Это, собственно говоря, и не расстояние, потому что с изменением погоды и времени года количество sinik может измениться. Это и не единица времени. Перед надвигающейся бурей мы с матерью проехали без остановки от Форсе Бэй до Иита – расстояние, на котором должны были быть две ночёвки. Sinik – это не расстояние, это не количество дней или часов. Это и пространственное, и временное явление, которое передаёт соединение пространства, движения и времени, являющееся само собой разумеющимся для эскимосов, но не поддающееся передаче ни на один европейский разговорный язык» (Питер Хёг «Смилла и её чувство снега». СПб., 1998. С. 245).

Если столь велики расхождения в таком простом вопросе, как обозначение цвета или реальных пространства и времени, каковы же они, когда речь идёт о более абстрактных понятиях? Действительно, что такое «слава, счастье, беда, причина, связь» для тех, чей лингвистический мир отличен от нашего? Например, В. Набоков, который был достаточно продолжительный период своей жизни американоязычным писателем, писал о совершенно неповторимом русском понятии «пошлость»: «На русском языке при помощи одного беспощадного слова можно выразить суть широко распространённого порока, для которого три других знакомых мне европейских языка не имеют специального обозначения… Его нельзя передать одним словом, требуется исписать не одну страницу, чтобы передать все оттенки его смысла». Что такое «жизнь», «смерть»? Мы переводим «смерть» с английского языка на русский, придавая слову форму женского рода. Но в английских текстах о смерти может говориться и в мужском роде. В английском народном эпосе это обычное явление. Американская поэтесса XIX века Эмили Дикинсон тоже говорит о смерти в мужском роде, рисуя её в облике джентльмена:

Я смерти не искала, верьте,

Он сам увёз меня собой.

А в экипаже, кроме смерти

Бессмертие со мной.

Одной из наиболее важных в отношении межкультурного взаимодействия и языка является проблема понимания и перевода, тесно связанная с фундаментальным вопросом о соотношении языка и мышления. Перевод – это один из древнейших видов человеческой деятельности. Как только в истории человечества образовались группы людей, языки которых отличались друг от друга, появились и «билингвы», помогавшие общению между «разноязычными» коллективами. С возникновением письменности к таким устным переводчикам присоединились и переводчики письменные, переводившие различные тексты официально-делового, религиозного и художественного характера. С самого начала перевод выполнял важнейшую социально-культурную функцию, делая возможным межъязыковое общение людей. Распространение письменных переводов открыло людям широкий доступ культурным достижениям других народов, сделало возможным взаимообогащение литератур и культур.

Ещё переводчики античного мира широко обсуждали вопрос о степени близости перевода оригиналу. В ранних переводах Библии или других произведений, считавшихся священными или образцовыми, преобладало стремление буквального копирования оригинала, приводившее порой к неясности или даже полной непонятности перевода. Поэтому позднее некоторые переводчики пытались теоретически обосновать право переводчика на большую свободу в отношении оригинала, необходимость воспроизводить не букву, а смысл или даже общее впечатление, очарование оригинального текста. Уже в этих первых высказываниях о целях, которые должен преследовать переводчик, можно найти начало теоретических споров нашего времени о допустимости буквального или вольного перевода, о необходимости сохранить в переводе то же воздействие на читателя, которым обладает оригинал.

Американский поэт Эзра Паунд, страстно увлечённый китайской культурой, так писал в 1914 году об оптимальном переводе: «Идеальный переводчик интуитивно вживается в душевное состояние оригинального автора и импровизирует средством своего языка его точное сущностное подобие на уровне контекста. Настоящий перевод – откровение неуничтожимой сути всякой поэзии, единой Правды и источника жизни всех культур».

Так называемую «теорию непереводимости» в XIX веке представлял Вильгельм фон Гумбольдт, который в письме к известному немецкому писателю Августу Шлегелю так сформулировал своё отношение к переводу: «Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счёт вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счёт своего подлинника». И. Бродский так же полагал, что идеальный перевод, особенно если речь идёт о поэтическом переводе с одного национального языка на другой, вообще невозможен, поскольку «идеальный собеседник поэту – не человек, а ангел», и предлагал едко ироничную типологию переводов: «Отношения поэта с переводчиком сводятся к трём типам. Первый – вы ему доверяете, а он вас убивает; второй – вы ему не доверяете, и он вас убивает; и третий мазохистский – вы ему говорите: «убей, убей меня», и он вас убивает».

Не случайно, что при переводе довольно часто случаются казусы и недоразумения. Одна из наиболее известных ошибок – та, которая произошла в связи с переводом, вернее, с переводами стихотворения Гёте, известного русскому читателю в переводе М. Ю. Лермонтова «Горные вершины»:

Горные вершины

Спят во тьме ночной,

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Не пылит дорога,

Не дрожат листы.

Подожди немного,

Отдохнёшь и ты.

Любопытная и репрезентативная в нашем контексте история произошла со стихотворением Гёте. В 1902 году оно было переведено на японский язык. Через девять лет некий француз, интересовавшийся поэзией народов Дальнего Востока, нашёл его в японской печати. Может быть, в тексте отсутствовала ссылка на Гёте или она ускользнула от его внимания, но он принял его за оригинальное японское произведение. Как бы там ни было, но стихи были переведены с японского на французский. Эти «японские» стихи попались на глаза немецкому переводчику. Очевидно, когда он их читал, у него не возникло никаких ассоциаций с несомненно знакомым ему стихотворением. Он перевёл его с французского на родной язык. Гётевский стих стал неузнаваемым. Вот как выглядит его подстрочный перевод:

Тихо в нефритовой беседке,

Молча летят вороны

К засыпанным снегом вишнёвым деревьям

В лунном свете.

Я сижу

И плачу.

Таким образом, призванный установить понимание в межкультурной языковой коммуникации перевод – это совершенно уникальная деятельность, направленная на возможно более точную передачу мира смыслов чужой, инонациональной культуры средствами своего языка и при этом бережно сохранить те смыслы, которые переводятся, не «засорив» их понятиями и символами той культуры, на язык которой осуществляется перевод. Поэтому по-настоящему парадигмальные или прецедентные инокультурные и, соответственно, иноязычные тексты, имеют внутри заимствующей лингвокультуры несколько переводов с обширными комментариями и примечаниями, и продуцируют всё новые и новые их переводы («Фауст» Гёте, «Вини Пух и все, все, все» А. Милна, «Алиса в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье» Л. Кэрролла и т.п.).

Дата добавления: 2015-05-09