Алис Миллер. 21 страница

Он сидит за столом в своем лучшем костюме и чувствует себя как перед первым причастием. Взволнованно в предвкушении многих радостей и в то же время настороженно и даже немного смиренно.

С каким удовольствием он бы сейчас выпил!

Секретарь звонит по внутреннему телефону и сообщает, что на первой линии Пэдди Нортон. Болджер колеблется, но потом говорит, что примет звонок. На сей раз. Он не отвечает на звонки Нортона, начиная с пятницы.

Нужно же с ним когда-то поговорить.

Он поднимает трубку:

— Пэдди?

— Лицо, замешанное в данном инциденте? Лицо, замешанное, мать твою, в данном инциденте? Вот кем я стал?

Болджер закатывает глаза:

— Позволь, Пэдди, а чего ты ждал?

— Чего я ждал? Какой-никакой лояльности, вот чего…

— Ну перестань, давай будем реалистами. Ты видишь, что творится? Какими все задаются вопросами? Ни один общественный деятель в здравом рассудке не стал бы…

— А что означает «должно понести ответственность»?

Болджер секунду задерживает взгляд на папке, лежащей на столе. Потом отвечает:

— По-моему, Пэдди, все очевидно. Разве нет? Эта история породила недетскую истерию и озлобленность. Даже если все это полная чушь, через год у нас выборы. Людям нужны решительные меры. Мы не сможем просто сидеть сложа руки.

— И в качестве одной из этих мер ты решил преподнести им на блюде мою голову, так я понимаю?

— Не я. — Болджер усмехается. — По-моему, ты сам этого добился.

Наступает пауза.

— Пошел ты, Ларри!

Болджер молчит.

— Предатель — вот ты кто. Двуличный ублюдок.

— Как скажешь.

— Да если бы не… Господи, где б ты сейчас был?

— Несомненно. — Болджер откашливается. — Послушай, мне пора. У меня совещание, и, между прочим, довольно важное.

— Что ж, не общайся, не отвечай на мои звонки, отсеки меня, веди себя по-мудацки. Не важно. Только я ведь могу разрушить тебя, Ларри. У меня же на тебя финансовое досье имеется. Накопилось за долгие годы. Займы, долги и прочее. И это только на закуску. — Он останавливается. — Могу и разрушу.

Болджер крутится в кресле.

— Знаешь что, Пэдди? — говорит он. — А мне насрать. Делай что хочешь. Я меньше чем через час стану в этой стране главным, а этого у меня уже никто не отнимет. Мое имя войдет в список премьер-министров, а оттуда в учебники истории. Поэтому что бы там ни случилось после… скандалы, расследования, трибуналы… — Он пожимает плечами. — Мне насрать. В наши дни это уже стало в некотором роде в порядке вещей. Чем больше власти, тем больше скандалов. — Он делает паузу. — Так что… как хочешь. Увидимся, Пэдди. — Он кладет трубку. — Министр?

Он поднимает глаза. Секретарь стоит в дверях, указывает на часы.

— М-да.

Болджер встает из-за стола. Немного встряхивается: приводит в форму костюм. Поправляет галстук. Откашливается.

— Спасибо, — произносит он. — Я иду.

И направляется к двери.

Часом позже в реанимационной палате больницы «Сент-Фелим» открывает глаза Марк Гриффин.

В голове пустота, которая сохраняется еще несколько секунд.

Потом… кровать.

«Я в кровати».

Он концентрируется.

В больнице… а это медсестра.

Она в изножье кровати, сосредоточенно заполняет медкарту.

Он смотрит на нее. Она поднимает глаза и вздрагивает.

— Ух ты! — восклицает она. — Марк!

Потом прикрепляет карту к краю кровати и подходит к нему сбоку.

Он следит за ней взглядом.

Она низко склоняется и светит ему в глаза маленьким фонариком. Сначала в левый, потом в правый. Отходит.

— Я Хелен, — сообщает она. — Меня зовут Хелен. Как вы себя чувствуете?

Он слегка кивает, потом хмурится.

Он растерян.

— Вы под воздействием успокоительного, — произносит она, считывая его замешательство. — Все движения будут медленными. Некоторое время. Не беспокойтесь. Это нормально.

Он приоткрывает рот, хочет что-то сказать, но из губ не вылетает ни звука.

Снова кивает, все так же растерянно.

— Сейчас понедельник, — рассказывает Хелен, — середина дня. Вы здесь уже пятый день.

Голова опять пустеет.

Пятый день? Он правильно расслышал? Ладно. Как скажете.

И тут до него доходит.

Пятый день?

Как будто дали по башке бейсбольной битой. Видимо, паника моментально отражается на его лице.

— Знаете что? — произносит сестра. — Я сейчас… я позову кого-нибудь из специалистов. Надо бы им вас осмотреть.

Он провожает ее взглядом, а затем таращится на дверь. Пятый день?

То есть… узенькая дорожка, склад и все, что раньше… случилось четыре дня назад?

О боже!

А что же произошло с тех пор?

Он озирается, пытается разобраться. Борется с наркотическим одурением. Рядом с кроватью — машины. Они жужжат и пикают. В стене — телевизор.

Окон нет.

Что же произошло?

Он замирает от страха. Снова пялится на дверь.

Что происходит сейчас?

— Девочка… тебе просто повезло.

Джина прикусывает губу, сдерживается. Она умирает от усталости. Она практически не спала с тех пор, как проснулась в пятницу утром в квартире Софи. На выходных в полицейском отделении она честно пыталась несколько раз прилечь и закрыть глаза, но ни разу не проваливалась ниже порога сознания.

— Что-то я этого не чувствую, — после заминки произносит она.

Мерриган поднимает чашку с кофе и подносит ее ко рту.

— Поверь мне, — произносит он, — тебе могли бы предъявить намного больше, чем незаконное хранение оружия.

Он отхлебывает кофе, дует и делает еще глоток.

— Я знаю, — говорит она. — Знаю. Просто думаю, что удача тут ни при чем.

— В каком смысле?

Она оглядывается. Они сидят в «Ниэриз» на Четем-стрит за столиком в конце зала. В заведении практически пусто. По центру барной стойки два упитанных гражданина среднего возраста нянчатся со своими пинтами и разговаривают. То и дело от их беседы отскакивает словечко или фраза и проносятся по комнате «сокращение директора», «салатная заправка», «гигабайты».

— Ну, — спокойно произносит Джина, — начнем с того, что это он должен предстать перед судом. Не я.

— Он и предстанет, причем неоднократно.

— Но не за то.

— Джина, послушай. — Он ставит чашку на стол и откидывается на спинку. — Ты уничтожила его репутацию. Сделала посмешищем. Разрушила его карьеру. Ему больше не возвести ни единого здания, В прямом смысле слова. Но все остальное… Электронные письма, что ты нам показала. Звонки. Его связь с Мартином Фитцпатриком. То, что сказал Терри Стэк. Это все побочные обстоятельства.

— А как же…

— О кроссовере Ноэля можешь забыть. Пустой номер. Нет улик.

Она внимательно смотрит на него:

— А вы сами как думаете?

Он громко вздыхает:

— В свое время я расследовал немало убийств. И научился относиться к ним спокойно. Нет улик, проехали. В этом вопросе нельзя основываться на личных ощущениях. Нельзя, если, кроме них, у тебя нет ничего. Нельзя, если нет даже уверенности, что убийство вообще имело место.

Она кивает. Теперь она смотрит на низкий столик, стоящий между ними, и на спонтанный натюрморт, образовавшийся из кофейника, ее чашки с нетронутым кофе, его чашки, молочника и сахарницы. Через несколько секунд — не стоит забывать, в каком она изможденном состоянии, — натюрморт приобретает вычурно-фантасмагорические черты и начинает походить на шахматную доску с фигурами.

— Кроме всего прочего, я научился быть бесстрастным, — продолжает Мерриган. — Хотя что я говорю! Ноэль был моим добрым другом. Я знал его почти двадцать лет и боюсь даже мысль допустить, что…

Он отмахивается, будто избавляется от мысли, отгоняет ее.

Джина снова поднимает взгляд:

— Нет-нет, говорите, продолжайте. Вы боитесь даже мысль допустить, что кто-то мог его убить? Ведь так?

Он секунду молчит. Потом говорит:

— Ладно, признаюсь… история нехорошая.

— Неужели она сойдет ему с рук?

— Хм, не совсем верная формулировка. — Мерриган барабанит пальцами по краю стула. — Юридически он не сделал ничего такого, что может сойти ему с рук. Понимаешь, он не…

— Ой, ну перестаньте.

— Знаешь, Джина, мне это нравится ничуть не больше, чем тебе! Но я не могу пренебрегать своими профессиональными навыками, знани…

— Хорошо. И как тогда мне с ним бороться?..

— Вот. — Он делает паузу. — Это-то меня и беспокоит.

— О чем вы?

Мерриган вздыхает. Похоже, он тоже выдохся. Но не от недостатка сна. Он весь в морщинах. Выжат, высосан и готов уйти пенсию.

— Ты мне очень напоминаешь Ноэля, — произносит он. — Такая же цепкая. Такая же стойкая. И очень безрассудная. Это ты нам с успехом продемонстрировала. Поэтому я беспокоюсь. Боюсь, что если ты продолжишь натиск, то можешь очень и очень поплатиться — гораздо серьезнее, чем сейчас.

— Но если он виновен…

— Даже если виновен, Джина. В этой стране существуют законы против клеветы. Ты не имеешь права огульно обвинять людей. Он богат. И может сильно усложнить твою жизнь.

— Получается, если у него есть деньги, то ему все можно? Так, что ли? Боров-убийца!

Она отворачивается и раздосадованно трясет головой.

Мерриган тяжело вздыхает. Наклоняется к ней.

— Хорошо, — произносит он. — Давай на секунду предположим, что он и в самом деле виновен. Что все такие предположения — правда. Ты хоть понимаешь тогда, с каким опасным типом мы имеем дело? Понимаешь, как ты его уже достала? Кто сможет защитить тебя от такого?

— Никто.

— То-то и оно. Я не смогу. Полиция не сможет. По объективным причинам. Тебе придется разбираться самой.

— Я и так сама все время разбираюсь.

Мерриган откидывается на спинку стула и пожимает плечами:

— Прислушайся ко мне. Нортон получил по полной, причем по самому больному месту. Удовлетворись этим.

— Не могу. Это ничто по сравнению с уроном, который он причинил. — Она вздыхает. — Он уничтожил человеческие жизни. Я не говорю уже об остальных… один Марк Гриффин чего стоит: он сам даже дышать, блин, не может — подключен к аппарату! — Она останавливается. — И если честно, я не знаю, как там было и почему. Не знаю подноготной той истории, но Пэдди Нортон там явно наследил. Его почерк. — Она снова задумывается. — Жаль, я не спросила, когда была возможность.

Мерриган пристально смотрит на нее.

— Ладно, Джина, — произносит он. — Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь. — Он приостанавливается. — Поэтому прошу тебя и, как офицер полиции, приказываю: перестань. Не приближайся к Пэдди Нортону и не пытайся с ним связаться. Договорились? Как друг Ноэля, я чувствую, что должен сказать тебе это… ради него.

Первое поползновение Джины — возразить. Но какой смысл? Ровным счетом никакого. Она знает все доводы. И не хочет их слышать. От него. А тем более от самой себя.

Ведь это ничего не изменит.

Мерриган наблюдает за ней.

— Договорились? — повторяет он.

После недолгой паузы она кивает.

— Ну ладно. — Она как будто возвращается к жизни и улыбается. Впервые за долгое время. — Так вы целых двадцать лет дружили с Ноэлем?

— Да.

Ее улыбка производит поразительный эффект. Джина даже начинает слегка переживать за старшего инспектора. Мерриган принимается шуршать, ерзать, только что не извивается.

Она снова улыбается — не может удержаться.

Она как будто пускает по нему слабенькие электрические разряды.

— Да, — повторяет он и энергично кивает, — целых двадцать лет.

— Тогда, — просит Джина, — поговорите со мной о Ноэле.

Нортон поворачивает направо с Эглинтон-роуд на Дюал-Керриджвей. Он уже довольно долго катается, час или два, и останавливаться не собирается. Домой он тоже не собирается, как и в любое другое место. Хотя устал и чувствует себя нехорошо.

С утра он поехал в офис, но продержался там всего двадцать минут. Потом отключил мобильный. После разговора с Болджером. В любом случае ему звонило слишком много неприятного народа: Даниэль Лазар, Ив Баладур, Рэй Салливан, некто из министерства окружающей среды, банкиры, инвесторы, журналисты… Мириам…

Он проезжает студию Ар-ти-и в Монтроузе.

Эти уроды, начиная с пятницы, в каждом выпуске гоняют один и тот же ролик. В нем он поднимается по ступенькам клиники Фейрли. Снято несколько месяцев назад. Он перемахивает сразу через две ступеньки, причем бесчисленное количество раз. Ролик стал уже анекдотичным. Один умник заметил сегодня по радио, что после такой зарядки мистер Нортон должен хоть немного похудеть.

Какое унижение!

Коробка и рваная упаковка — вот и все, что осталось от налпрокса. Он закидывался таблетками без счета все выходные, поэтому скоро придется озадачиться повторным рецептом.

Нортон включает компакт-диск.

Режущие слух, нестройные духовые и помешавшиеся струнные. Переключает на следующий трек. Этот вроде бы помягче: кларнет. Но через минуту все равно выключает.

Он без конца прокручивает события пятницы.

Он просто не подготовился, не думал, что такое возможно.

Не ожидал от нее такого коварства. Хитрая сучара! Он останавливается на светофоре и лезет в бардачок. Если бы в пятницу этот гребаный пистолет был с ним, он бы им воспользовался. А уж потом разбирался бы с последствиями.

Но нет же. Он лежал в машине, собирал пыль.

Все равно хочется из него выстрелить. Он так и сделает, когда появится возможность.

Пусть только попробует хоть раз подойти к нему… Въезжая на дорожку, ведущую к дому, он вдруг на мгновение отлетает. Как следствие, уходит немножко влево; царапает крыло о железные ворота; заезжает на клумбу, выложенную камнями; давит крокусы. Довольно неуклюже выезжает с клумбы и паркуется перед домом.

Выходит из машины и делает глубокий вдох. Поднимает глаза к небу. Оно серо и облачно. Потом осматривает крыло, тихо матерится, качает головой. Собирается зайти в дом и замечает, что у ворот стоят двое.

У одного в руках камера.

— Пошли к черту! — кричит он и показывает им кулак.

Он не заметил их, когда въезжал.

Мириам встречает его у подножия лестницы. В последние три дня она прямо выдохлась, сохраняя хорошую мину при плохой игре. Но внутреннее противоборство усложняет ее задачу. Одной ее половине хочется быть благосклонной и поддерживать мужа. А второй, похоже, хочется оскорблять и унижать его.

В итоге максимум, на что она способна, — быть натянуто беспристрастной: жесткой и невыразительной. Никаких цыплячьих нежностей.

— Где ты был?

— Нигде. Катался.

— Ясно. Почему не подходил к телефону?

— Не хотел.

— А сообщения прослушивал?

— Господи, Мириам…

Он проходит в гостиную к бару и наливает большую порцию «Бушмилза».

Потом стоит, смотрит в никуда, пьет. Стоит к двери спиной, поэтому не знает, там Мириам или нет.

Но ей не обязательно говорить. Ее голос у него в мозгу.

Виски? Боже правый, Пэдди, ведь день на дворе.

Он разворачивается.

Ее там нет.

По-прежнему таращась на дверь, Марк пытается срастить в мозгу отдельные фрагменты. Но они то отскакивают, то деформируются. Там — на складе — в конце что-то стряслось, но он не помнит что. Потому что был уже не в том состоянии, чтобы запомнить. Он только знает, что должна была приехать Джина. А вместо нее приехал кто-то другой. И этот кто-то знал, что он там… а потом, по истечении некоторого времени, началось, похоже, настоящее светопреставление…

Что же случилось с Джиной? Где она? Как она?

Надо попытаться выяснить. Надо спросить медсестру, — может, она знает. Или, может, купит ему телефон или газету или хотя бы включит телевизор.

Если, конечно, ей можно доверять. Если вообще кому-то можно доверять.

Что это был за тип на складе? А тот, что раньше, в парке? Тот, что стрелял в него?

Раз есть они, наверняка найдутся и другие.

Марку становится жутко.

О полиции можно забыть. Они, конечно, захотят его допросить. Но, учитывая, что он собирался напасть на министра… что говорить… разве он может довериться полиции?

Затем, как по сигналу, резко отворяется дверь и в комнату входит высокий мужчина в голубой врачебной двойке.

Марк вздрагивает и отворачивается, готовясь к худшему.

— Итак, мистер Гриффин, — гудит мужчина, — сестра утверждает, что вы решили вновь примкнуть к нашим рядам.

Марк поднимает на него глаза.

Мужчине около пятидесяти и выглядит он как бывший регбист.

Сестра притаилась за ним.

— Генри Диллон, — представляется он и достает из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки. Щелкает им. — Приступим?

Затем он тщательно осматривает Марка: тычет, щупает, переворачивает с боку на бок, проверяет реакции.

Регулирует многочисленные капельницы.

Марк все еще волнуется, но вместе с тем, хотя бы ненадолго, успокаивается.

— Значит, — произносит специалист и складывает на груди руки, — пуля. Такое ощущение, что она у вас именная.

У Марка расширяются глаза.

— Что вы имеете в виду?

— Да только то, что она может остаться с вами на всю жизнь. Мы не можем достать ее. То есть можем, но игра не стоит свеч. Операция по ее извлечению принесет больше вреда, чем если пуля останется внутри. Причин для беспокойства нет. Не такое уж это редкое явление. Люди, бывает, выходят из больниц с инородными предметами в теле.

Марк пялится на него с нескрываемым удивлением. Инородные предметы? Это что — тайный шифр? Ему угрожают? Или предупреждают?

Он молчит.

— Что ж, у вас прекрасная динамика, — резюмирует специалист и направляется к двери. — Мы, наверное, сегодня к вечеру или завтра переведем вас на постоперационное отделение. Кстати, с вами кое-кто жаждет пообщаться, так что я пойду и разрешу им заглянуть на минутку — поболтать. Вы не против?

Марк тяжко вздыхает.

Кое-кто? Поболтать?

— Ладно, но… кто это?

Дойдя до двери, доктор оглядывается:

— Как — кто? Разумеется, полиция.

Всю дорогу от Графтон-стрит через Колледж-Грин до набережной Джина слышит голос Мерригана.

«Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь».

И ведь нельзя сказать, что он не прав.

Она чувствует, что находится во власти наваждения. Она его не понимает и пока не способна ему сопротивляться ввиду отсутствия энергии. Она было подумала, что после событий минувшей пятницы наваждение рассеется. Что она смирится с тем, как все вышло, стерпит усеченное правосудие.

Однако наваждение странным образом только усилилось.

А вчера вечером, когда сообщили, что Нортон снял обвинение, Джина вообще взбесилась. Ей все вдруг стало ясно. Она четко поняла, что должна во что бы то ни стало засудить его.

Теперь ей это представляется несбыточной мечтой. Что делать дальше? Как подобраться к нему после всего случившегося? Как подступиться?

Она идет по набережной и видит Ричмонд-Плазу. Ей кажется, она все еще там на сорок восьмом этаже, держит в руке заряженный пистолет. Или, если на то пошло, все еще в промзоне — втыкает ломик в череп мужика, переступает через лужи крови и ручейки мочи…

В сравнении с такими мощными переживаниями все остальное, начиная со смерти Ноэля и до ее прибытия на склад, меркнет. Отходит на задний план, сдвигается в область нереального.

А вот то, что предстоит, слишком реально и слишком осязаемо. Счет идет на дни, а может, на часы, которые — и это уже понятно — будут полны неистовства, беспорядочного и хаотичного.

«Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь».

Она поднимается по лестнице, заходит в квартиру и сразу же направляется в противоположный угол — к столу.

Снимает куртку. Вынимает ключи, кошелек, мобильный.

Можно, конечно, позвонить ему на мобильный, но не слишком ли это в лоб? А вдруг он не подойдет? Вдруг предупредит полицию?

Нужно загнать его в угол, чем-нибудь спровоцировать.

Джина присаживается. Она представляет себе Марка в реанимационной палате — на искусственном жизнеобеспечении. Ей снова приходит в голову, что она никогда не проводила связи между ним и Нортоном. Это вообще единственный пунктик во всей истории, который не складывается и неясен.

И вот, с тошнотворной одержимостью игрока, мечтающего сделать еще одну, якобы последнюю ставку, она стукает по центру клавиатуры и включает компьютер. Открывает файл. Врубает принтер.

Смотрит на часы.

16:25.

Потом берет мобильный и звонит в местную службу курьерской доставки.

Медсестра моментально вспоминает, кто такая Джина Рафферти. Она сообщает Марку, что Джина не только в порядке, но и еще и порядком засветилась — попала в новости, потому что наделала шуму…

Марка эта информация сначала тревожит, а потом обескураживает. Какой-то бред!

Что такое Ричмонд-Плаза? Кто такой Пэдди Нортон?

Ему становится легче от сознания, что с Джиной все в порядке, что она жива. Но он не понимает, что она творит, он не…

И тогда медсестра говорит, что постарается найти какую-нибудь вчерашнюю газету — «Индепендент» или «Трибьюн». Все воскресные газеты только об этом и писали. У кого-нибудь из пациентов наверняка завалялся номер.

Как только у нее появится минутка, она разведает ситуацию.

Но может, пока суд да дело, Марк посмотрит телевизор?

— Скоро будут новости.

— Да, — отвечает он, — конечно. Спасибо.

Сестра включает телевизор и отдает ему пульт.

— Мм, сестра, — произносит Марк, — нет ли у меня возможности каким-то образом получить доступ к мобильному телефону?

— Думаю, есть. Можете пока воспользоваться моим, если уж так приспичило позвонить… или…

— А внизу их не продают, в приемном покое? Там нет магазина? Может…

Она кивает:

— Да-да, не беспокойтесь. Я что-нибудь придумаю.

После ее ухода Марк некоторое время пялится в экран, но сосредоточиться не получается.

Поэтому он переводит взгляд опять на дверь.

Когда появится полиция? И что они у него спросят?

Задумывается.

Посмотрим на вещи здраво: будут ли они его вообще о чем-то спрашивать? Разве в их интересах, чтобы он им что-то рассказал?

Нет, только в его. И больше ни в чьих.

Допустим, физически Марк уже не представляет угрозы. Но он все равно остается угрозой, просто иного характера. Само по себе то, что он жив и может кое-что порассказать, угрожает не только карьере Болджера, но и репутации, а также стабильности партии в целом.

У него такое чувство, будто он выбирается в ясный день из плотного тумана. Наверное, потому, что доктор что-то подкорректировал в капельницах. К тому же адреналин ударил в голову. В общем, он дико взволнован и не уверен, что долго протянет в лежачем состоянии.

В бездействии и ожидании…

Чего?

Он смотрит на дверь, потом опять на телевизор.

Начинаются новости.

Зловеще отыгрывает музыкальная заставка и затихает.

Он пытается настроиться.

Звонят в дверь.

Нортон не шевелится.

Он не собирается подходить к домофону. Это явно журналисты, которые терлись у ворот. Они уже пытались проделать этот трюк несколько раз за последние дни.

Он пьет кофе, и сердце стучит как бешеное. От виски, выпитого раньше, ему стало дурно. Сначала все пошло путем, он даже слегка захмелел — наверное, от смеси алкоголя с таблетками, — но потом его стало тошнить и вырвало. Тогда он перешел на кофе: сначала чувствовал себя прилично, но теперь ощущает тревогу, волнение и сдавленность в груди.

Надо бы поесть, но… пожалуй, попозже.

Телевизор включен, но он почти не смотрит.

Звонит телефон. В прихожей.

К нему он тоже подходить не собирается.

Пусть себе звонит. Или пусть Мириам отвечает. Телефон уже не первый раз звонит. Кто-то же к нему подходит. Наверное, она. А если подходит, почему ничего не передает? Несколько звонков явно предназначались ему. Он не перезванивает людям уже несколько дней, не прослушивает голосовую почту, не проверяет эсэмэски, не читает мейлы — послал всех к черту.

Нет настроения.

Через несколько секунд на лестнице раздаются шаги.

Он настораживается: общаться с Мириам у него тоже нет настроения. Она открывает наружную дверь. Он слышит, как она выходит на гравийную дорожку.

Он ждет, прислушивается.

Что она там, интересно, делает?

Неужели разговаривает с журналистами? Это было бы полнейшим идиотизмом. Хотя, если подумать, вряд ли Мириам на такое сподобится. Для нее это все равно что нарушить религиозное табу.

Она возвращается и хлопает входной дверью. Заходит в гостиную. Молча подходит к дивану, где сидит Нортон. В руках у нее большой коричневый конверт. Она бросает его на колени мужа.

— Что это?

— Не знаю, Пэдди. У меня нет привычки открывать чужие письма.

Разворачивается и уходит.

— Спасибо.

Нортон тупо разглядывает конверт секунду-другую и швыряет его на диван.

Переключается на телевизор. В эфире — шестичасовой выпуск. И представьте себе, впервые за все время, начиная с пятницы, Пэдди Нортон не главная новость.

Все внимание теперь приковано к Ларри Болджеру.

Нортон бурчит. Надо бы вырубить ящик или переключить на другой канал, но нет сил. Он сидит и пялится: картинка его завораживает, гипнотизирует и в равной степени бесит. Не столько потому, что его место там — на заднем плане, в лучах их общей славы, это ясно, — сколько потому, что он сражен беспардонностью Ларри. Если тот думает, что можно просто взять и разорвать старые связи, он сильно заблуждается.

Показывают, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнстер-Хаус и — на этом месте Нортон отключает звук — произносит обращение к парламенту. После чего дается сжатый обзор его карьеры. На экране фотографии разных лет: школьник на фоне серого школьного здания, Лайам Болджер с сыновьями, искореженный автомобиль, предвыборный плакат… Ларри с лентой народного избранника, Ларри за столом в кабинете министров, Ларри перед сценой на ежегодном собрании партии… и так дальше. Весь путь от стройного юноши с невероятной копной иссиня-черных волос, с которым когда-то познакомился Нортон, до седеющего упитанного мудилы, в которого тот превратился.

Тишек Ларри Болджер.

Умереть не встать!

Марк ждет от новостей чего угодно, но только не того, что видит. О Джине Рафферти и Ричмонд-Плазе все уже забыли — он особо на это и не рассчитывал. Зато теперь рассказывают про Ларри Болджера и про то, что он стал новым…

Тишеком?

Брр, но…

Как-то слишком быстро. В прошлую среду тот был еще министром и пытался погасить скандал. Конечно, молва не дремала, но чтобы…

Марк глазеет на экран, и ему кажется, что с ним сыграли нечеловеческую шутку.

Его колотит.

Он прямо как долбаный Рип ван Винкль.^[75]

Не веря собственным глазам, он смотрит, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнстер-Хаус и обращается к парламенту. После этого рассказывают, как развивалась его карьера, показывают архивные фотографии — старые, черно-белые. Ребенок в школьной форме, отец Болджера и по бокам два сына, а потом…

Марк вздрагивает и в ужасе отшатывается.

…Раздавленная искореженная машина на обочине пригородного шоссе.

Он хватает пульт и вырубает телевизор.

Пропадите все, сгиньте, черти!

Он делает несколько глубоких вдохов, понимает, что не готов держать в голове картинку, и, не совладав с искушением, снова включает телевизор.

Болджер на пресс-конференции, подпираемый с боков старшими министрами.

Невероятно!

Теперь за его, Марка, шкуру никто и ломаного гроша не даст. Теперь он представляет угрозу не только для лидирующей в государстве партии, но и для самого государства.

Глядя на Болджера, Марк испытывает тошнотворное ощущение собственной неуместности, как будто он чей-то недорешенный вопрос. Это его убивает. Двадцать пять лет назад его семью стерли с лица земли — физически. Но «им» этого показалось мало: «они» раздавили Гриффинов еще и эмоционально. А теперь человек, ответственный за эти деяния, пытается извести и его — единственного, кто пережил трагедию, последнего из всей семьи. Но зачем? Чтобы покончить с этим раз и навсегда?

Ну, значит, так тому и быть.

Марк скидывает одеяло.

Так тому и быть.

Он передвигает ноги к краю кровати, спускает их и медленно садится.

Хочет с этим покончить — пожалуйста, на хрен, нет проблем.

Неожиданно до Марка доходит, что он прикреплен к катетеру, а тот, в свою очередь, к мешку для сбора мочи, свисающему с кровати. Что делать? Отцепить? Потом он дотрагивается до полоски на шее: от нее к мешкам, стоящим на мобильной установке, тянутся капельницы. Их тоже отцепить?

Сначала попробуем встать.

Он снова переводит взгляд на телик. Там уже показывают студию: монотонные голоса бубнят на тему важного события, большого дня в истории.

Он спускает ноги на пол и только тут впервые ощущает тупую боль в спине. С каждой секундой усиливающуюся.

Он хочет сорвать полоску с шеи. Вдруг глаза его наполняются слезами.

Он вообще соображает, что делает? Совсем рехнулся? Он что, надумал ворваться в государственное учреждение в больничной пижаме, а потом задушить нового премьер-министра трубкой от катетера?

Дата добавления: 2015-05-26