КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Алис Миллер. 22 страница
Да уж, картина не для слабонервных! Он приваливается к кровати и постанывает. Боль усиливается. Открывается дверь. Сестра, пятясь задом, вкатывает в палату тележку. На полпути ее кто-то отвлекает: охранник или другая сестра, и она останавливается. — Э, да ладно тебе, не он первый, не он последний! Марк кое-как подтягивается и оказывается на краю кровати. Морщась от боли, возвращается на исходную позицию. — Знаешь, я бы на это рассчитывал. Натягивает одеяло, опускает голову на поднятые подушки и закрывает глаза. — До скорого. Он слышит, как медсестра вкатывает тележку в дверь и проезжает с ней по палате. Сердце бешено стучит, глаза прожигают слезы. Через секунду сестра уже у кровати. Она берет пульт и выключает телевизор. Потом Марк чувствует: она бросила что-то на кровать. Когда она уходит, он открывает глаза. В ногах у него номер «Санди трибьюн».
Чтобы отвлечься от телевизора, Нортон берет конверт и рассматривает его. Почерк незнакомый. Вскрывает конверт. Внутри — всего один листок глянцевой фотобумаги. На нем — три фотографии. Мужчины, женщины и маленькой девочки. Сначала он приходит в замешательство. Заглядывает еще раз в конверт, находит там карточку. Достает ее, изучает. Имя на карточке — Джина Рафферти. У него екает сердце… не раз и не два. Пусть только попробует приблизиться ко мне… Он переводит взгляд на фотографии… Кто бы сомневался! Вот это да, ну и нахалка! Что она задумала? Как это понимать — как закодированное послание, сулящее угрозу? Он решил, что, отказавшись от обвинений, хотя бы ее из уравнения вычеркнет. Подумал — она отвяжется и оставит его разбираться с последствиями, разгребать дерьмо, которое сама же навалила… но нет, теперь еще вот это… Он наклоняется вперед, задыхаясь, кладет фотографии на низкий столик. Берет мобильный и откидывается на спинку дивана. Включает телефон, вводит ПИН-код и ждет. Потом ищет номер, находит, звонит. Пошли гудки. По телевизору реклама: через пустынный лунный пейзаж несется серебристый автомобиль. — Да? — Это вторжение в личное пространство, домогательство. Я позвоню в полицию, и они тебя заберут. — Пожалуйста. Звоните. Они знают мой адрес. Он медлит, опять косится на фотографии: три лица с нездешним далеким выражением. — И что прикажешь делать с этими фотографиями? К чему они? — К чему? — Она почти смеется. — К тому, что пока еще никто не заметил связи. — Она делает паузу. — Но заметят. Рано или поздно обязательно заметят, и, думаю, ждать осталось недолго. — Связи с чем? — Да ладно вам. Это же проще простого: журналист увидит фотографии и сразу же вспомнит фамилию человека из недавней заварухи. Или недавний телефонный звонок. Он скрежещет зубами. Встает. — Я не понимаю, о чем ты, — произносит он. Но как-то вяловато произносит — он и сам это слышит. — Разве нет? — Нет. Он ждет. Она молчит. Молчание длится и длится. Он подходит к окну. Шторы приподняты. На улице темно. Горят только фонари на лужайке, уличные фонари в отдалении да городские огни — совсем далеко. Подброшенные в небо, отразившиеся в нем и падающие на землю, словно снег. — Понимаете, — наконец произносит Джина, — погибли три человека. Умерли оболганными. Тони Гриффин не был виноват, а всем сказали, что был. Естественно, доказать я это не могу. Да и никто не может. Включая Марка Гриффина. Но, вашу мать, может настало время во всем признаться, а? — Господи! Я вообще не понимаю, о чем ты. Я не… — Он больше не в силах сдерживать гнев. — Что ты имеешь в виду? Данброган-Хаус? Она молчит. — Подготовилась, сука? — Он потирает грудь. — Ладно, — продолжает он и морщится. — Хочешь об этом поговорить, не так ли? О Фрэнке и Ларри? Об аварии? Давай поговорим. — Да… давайте. — Но не по телефону. — Это он произносит уже жестко: справился с интонацией, перешел почти на шепот. — Где-нибудь. На нейтральной территории. Сейчас. Пусть только попробует ко мне еще раз подойти… — Идет, — мгновенно соглашается Джина. — Говорите где.
Почти вся первая полоса «Санди трибьюн» отдана Ларри Болджеру и его надвигающейся коронации. Однако внизу затесалась статейка, а внутри, на странице восемь, еще две — про Ричмонд-Плазу. Марк читает. Сначала просто внимательно, потом с растущим интересом. Прямо нигде не утверждается — вообще прямых утверждений не видно, наверное из-за строгих законов против клеветы, — но если читать между строк, то получается, что обнаруженный Джиной отчет мог служить мотивом для убийства ее брата. Или того, что она считает таковым. На этом девелопере, Пэдди Нортоне, похоже, сосредоточилось все ее внимание. Пишут, что Джина преследовала его просто с лютой решимостью и потом… Марк ненадолго опускает газету. Таращится на противоположную стену, слушает, как монотонно пикают мониторы, и тут его осеняет. Она ведь собиралась ему что-то сказать. Во время их последнего разговора. По телефону. Она уже говорила, а он перебил ее. Что же она говорила? Он пытается вспомнить. Он тогда… «Мне кажется, я пошла по ложному следу». Вот что. «С Болджером». Он прикрывает глаза. «Мне кажется, я пошла по ложному следу. С Болджером. Просто как-то не склады…» Он снова открывает глаза. Но что? Что не складывается? Не складывается, что Болджер… Он обескуражен. Он снова поднимает газету и вчитывается в последние абзацы. Пэдди Нортон… Пэдди Нортон… Слова почти что расплываются. «…Начал карьеру больше двадцати пяти лет назад… на стыке бизнеса и политики… вскоре зарекомендовал себя как ведущий… принадлежность к партии… братья Болджер…» Марка начинает мутить. Значит… Значит, он всю дорогу был не прав? Всю свою жизнь? Он перелистывает страницы и возвращается к другой статье — о Болджере. Внимательно перечитывает ее. «…Вызван из Бостона… когда шла уже подготовка к похоронам… не хотел выдвигаться…» Марк закрывает глаза. Он в шоке, равном по силе религиозному прозрению. Когда произошла авария, Болджера даже в стране не было… К моменту его возвращения из Штатов обо всем уже позаботились. Процесс был запущен. Вот это да! А он-то думал… Это имя… это имя — Ларри Болджер — всю жизнь нависало над ним, как грозовая туча. Ларри Болджер… Ларри Болджер… А он ни разу не спросил, ни с кем не говорил. И с ним никто не говорил об этом… Марк качает головой. Теперь в нем закипает ярость. Он должен узнать. Он должен выяснить. Пэдди Нортон. Девелопер-миллиардер. Имя, конечно, на слуху, но ни с каким лицом оно не ассоциируется. И тут же Марку приходит в голову, что, учитывая местечковость здешней строительной индустрии, он мог спокойно пересекаться с Нортоном по работе или хотя бы встречаться с ним на приемах или выставках. И уж конечно, он знает тех, кто знает Нортона. Хотя бы этот девелопер из Корка. Он вроде заикнулся, что разговаривал с Нортоном. Ну и дела! В этом мире разве скроешься? Уж точно не в этом городе. А иногда так хотелось бы! Политик Болджер всегда казался Марку далекой фигурой — застывшей и недосягаемой. Но этот… этот близкий до неприличия. Слишком близкий… Они могли пожимать друг другу руки. Марк словно ощетинился: сердце наполнилось гневом, а теперь еще и отвращением. Он старается сосредоточиться, пытается сконцентрироваться. «Винтерленд пропертиз». Офис у них на Бэггот-стрит, но у самого Нортона… какие-то гектары в районе… Фоксрока. Номер его наверняка найти не сложно. Может, он есть даже в справочнике. Медсестра возвращается. Она еще в дверях, а он уже зовет ее. Ее это настораживает, и она сразу же подходит к постели: — Да, милый, в чем дело? — Что там с телефоном? — Ах да, я не… мм… я сейчас… — Можно воспользоваться вашим? Вы говорили, что разрешите. Можно? Я только на минутку. Я просто… позволите? Это важно.
Перед дверью Джина оборачивается, выключает свет, выходит на лестничную площадку. Закрывает квартиру. Спускается пешком, чтобы пройтись. Что она творит? Совсем рехнулась. «Не вздумай приближаться к Пэдди Нортону…» Но нужно выяснить. Она должна услышать это от него. Если его удастся разговорить, может, он расколется… На улице холодно и неприятно. Обычный ноябрьский вечер. Они договорились встретиться на пляже в Сэндимаунте. На скамейке. На нейтральной территории, подальше от всего. И естественно, от всех. Особенно в такую непогоду. Ведь там, кроме случайного прохожего, выгуливающего собаку, закутанного в пальто, дрожащего, глядящего только перед собой, ушедшего в собственные мысли, — ни души… Но ей насрать. Если Нортон готов обсуждать с ней братьев Болджер, может, он и о ее брате поговорит. Она достает из кармана мобильный, проверяет, не пропустила ли чего, переключает его на пейджер и кладет обратно в джинсы. Смотрит, что с движением на набережной. Теперь с этим объездом фиг такси поймаешь. Шагает по направлению к центру — к Ай-эф-эс-си. Там больше машин.
Нортон надевает пальто. Сворачивает лист с фотографиями в трубочку и опускает его в карман. Надевает шарф и перчатки. Смотрится в зеркало. Лицо приобрело сероватый оттенок. Как он мог такое ляпнуть? Зачем-то сказал про Данброган-Хаус. Ведь сразу понял: она об этом слышит в первый раз. Но к чему тогда фотографии? Блеф? Сентиментальный задвиг? Он всегда говорил, что она ни хрена не знает. И, как всегда, был прав. Но ведь не отступает, стерва. Нортон протягивает руку к двери, собирается открыть. И тут звонит домашний телефон. Как и раньше, он не намерен отвечать, но почему-то не выходит, слушает. Телефон еще немного звонит. Потом неожиданно замолкает. Мириам. Он почему-то медлит. Как будто ждет чего-то. Разворачивается. Мириам стоит на лестнице. В руке у нее трубка. В глазах странное выражение. Едва ли только потому, что он уходит без предупреждения. Скорее всего, упрек, а имеете с ним презрение уступили место чему-то новому, чему-то более глубокому, чему-то, что он не может постичь. Она спускается на несколько ступенек. Протягивает трубку. Тихо говорит, почти что шепчет: — Это Марк Гриффин.
— Алло? Марк делает глубокий вдох. Такой глубокий, будто он всю жизнь ждал именно его и будет за него держаться до последнего. Слова готовы. В каком они порядке встанут, безразлично. Они все тут и были с ним всю жизнь. Застыли, ждут. Есть что-то удивительно мистическое в краткой паузе, предшествующей их атаке. Слова как мост, уже объятый пламенем. Мост между будущим и прошлым. — Это же ты сделал, — произносит Марк. Голос кажется ему чужим. — Ведь так? И ждет ответа. Боится упустить фразу, слово, слог. И прижимает трубку к уху что есть сил. Не отрывая глаз от двери. Сердце громко бьется. На другом конце провода — Нортон. Стоит в прихожей, у подножия лестницы. И думает: не снится ли ему все это? Что за банальщина! Какая связь между простейшим действием — взял в руки телефонную трубку — и чем-то столь огромным и важным, как… Разговор с Марком Гриффином. С маленьким засранцем Марком Гриффином. И что ему сказать? Как ответить? Слова в данных обстоятельствах могут оказаться не только неадекватными, не только малоубедительными, но еще и губительными. Кто знает, сможет ли он их контролировать? Даже если начать спокойно: с разумного и вполне лицеприятного «Извините» или «Прошу прощения, с кем имею честь», — кто знает, не последует ли за этим поток менее лицеприятных выражений? Кроме того, не стоит забывать — здесь Мириам. Стоит все так же на ступеньке, слушает. Чего она ждет? Тоже слов? Сложившихся в ответ на свой вопрос? Вопрос двадцатипятилетней давности? Который она тогда не задала? Который так и остался незаданным, непроизнесенным — завис в пространстве между ними? Остался на всю жизнь барьером, стеной из радиоактивных пылевых частиц, иногда проглядывающих, а иногда — не очень? Пока не поздно, нужно бросить трубку. Сказать ей, что это очередной репортеришка в погоне за наживой, но… — Ведь так, Нортон? Возможность ускользает. Он быстро проходит через прихожую и возвращается в гостиную. Ногой захлопывает дверь. Слова, слова… Он с ними был всегда на «ты». Умел договариваться, путать, отрицать, отбиваться. — Простите… не расслышал, как вас? — Боже мой! Марк оглядывает комнату. Ему жарко, душно. Он качает головой. — Нортон, умоляю, давай без этого, — шепчет он и переводит взгляд на потолок, — я умоляю тебя. Теперь мозг Марка опустел. Как будто все сто вариантов продолжения разговора улетучились. Остался только гнев. — Ты же знаешь, кто я. — Он тяжело дышит. — Это из-за тебя я такой. — Перестаньте, успокойтесь. Расслабьтесь. Я… я думал, вы еще в реанимации. Я читал, что… — Я тут, не переживай. — Марк слегка поворачивает голову. И чувствует, как тянут трубки капельниц. — Но это… — продолжает он, — это все фигня. Главное — я всю жизнь винил его. Все эти годы. А оказалось, был не прав. Я был не прав. Это сделал ты. — Что сделал? — Ну хватит! — Марк наклоняется вперед. Он хочет рассмеяться, но понимает, что звук и отдаленно не напомнит смех. — Тогда ты отмазал Фрэнка Болджера, — произносит он, — теперь кого? Себя? Только все оборачивается против. И ты приссал. — О чем вы? Это… это какая-то нелепость! Нортон останавливается в центре гостиной. Смотрит на телеэкран, висящий над камином. Видит свое отражение в сером стекле: состоятельный мужчина средних лет, в пальто и шарфе, говорит по телефону. Как всегда, по работе. — Никого я не отмазывал. И все-таки он обескуражен. И слегка взбешен. Новизна ощущений стирается. Он лезет в карман за новой дозой. Ему немножко жаль, что разговор происходит по телефону. Хотелось бы стоять лицом к лицу. Или хотя бы представлять себе, как выглядит Гриффин. Но это невозможно. Возможно только собирать по крохам картинки из далекого прошлого, надерганные из отчетов, обрывков разговоров, снов. Образы пятилетнего мальчика с лицом в крови и ошарашенным, отсутствующим взором. Мальчика, бредущего по битому стеклу… бредущего на него, на Нортона… Хотя Нортона там даже не было. — Послушай, — продолжает Марк, — ты, видимо, считаешь меня дебилом и придурком, и черт с тобой. Я только вот что скажу тебе. Марк понятия не имеет, что это за «вот что» и во что оно выльется, но ему уже не остановиться. Это так же непреодолимо, как рвотный рефлекс. — Я выжил и буду выживать, усек? Авария, выстрел в спину, мне насрать, я буду жить. Мне нужно, чтобы рано или поздно ты заплатил за то, что сделал с моей семьей… — на последних словах в нем поднимается уже не рвотный рефлекс, а праведный гнев, — и что продолжаешь с ней делать. — Он вдруг вспоминает о трех фотографиях. Что с ними? Где они? — Но теперь все, — продолжает он. — С этим покончено. Я больше не потерплю издевательств. Теперь я здесь, Нортон, здесь, и тебе от меня не скрыться. Он прижимает трубку к уху с таким остервенением, что уху становится больно. Другую руку он поднимает вверх. Она дрожит. Нортон пока молчит. Но уже чувствует приближение новой стадии: сосредоточенность превращается в нетерпение, вина — в негодование. Вот тут-то нужно собраться и не растерять эти ощущения. Как смеет этот пидорасеныш так с ним разговаривать? Уж если на то пошло, как он вообще смел позвонить ему? И куда — домой! Это просто возмутительно. Нортону удается вытолкать из пузырька одну таблетку, но она падает на ковер. Дерьмо. Марк сидит на кровати и вслушивается. Он силится истолковать молчание. Но не находит объяснения. — Поэтому, если ты еще хоть раз кого-нибудь пришлешь, — продолжает он, — в больницу: копа, посетителя, не важно… — Он медлит, прекрасно понимая абсурдность следующего заявления и все равно не в силах промолчать. — Я задушу их собственными руками. Ясно? А потом приду по твою душу. Нортон пытается нагнуться и поднять с полу таблетку. Не выходит. Он сопит, пыхтит, пытается достать из пузырька замену. Молчи, не говори ни слова. — И кстати, — продолжает Марк. Он сдерживается, хотя его снедает почти непреодолимое желание добить противника, — сейчас я не могу до тебя добраться — будем реалистами, — уже, наверно, слишком поздно… Но ведь мы оба знаем, что я не одинок. И если меня еще можно сбросить со счетов — хрен, мол, с ним, этот клоун все равно рано или поздно сойдет с дистанции, — то ее нельзя. — Он замолкает и ждет. Глаза широко раскрыты. — Да уж, — произносит он, — никак нельзя. Надеюсь, она не подведет. Я искренне надеюсь, что она тебя, на хрен, четвертует. Боже, спаси и сохрани… Нортон подносит ко рту таблетку. Он чувствует — финита; знает, что любые попытки апеллировать к силе воли и сдержанности окажутся теперь бесплодными. Он отпускает тормоза. Это неминуемо. Сейчас его прорвет… Но это ладно. Он не против. Он даже где-то рад. Кладет таблетку на язык, глотает. — А знаешь, говнюк засратый, — произносит он, — ты совершенно прав. И я не допущу этого. По-моему, я с ней уже достаточно дерьма нахавался. Намекает на то, что Марка как угрозу он вообще не рассматривает. Не слишком ли тонкий намек для… кого? Для ребенка? Но его собеседник давно уже не ребенок. Отнюдь. Да и какие, к черту, тонкости! — Слушай, Марк, кончай валять балду, — говорит он и откашливается, — ты меня затрахал уже. Думаешь, чего я сейчас спешу к ней на встречу? Марк вздрагивает: — Что?! Его мозг автоматом перепроверяет последние несколько секунд. — То самое. Думаешь, обсудить, кто войдет в состав нового кабинета министров? Ой вряд ли! Потом разговор прерывается серией коротких замыканий, кодировок и обрывов. Марк слышит, как Нортон набирает дыхание, готовится ответить. Видимо, Марк ему что-то сказал, повторил вопрос, что ли… Потому что… — То, что слышал, мать твою!.. Понял, не дурак. Теперь Нортона не достать. Что же делать?! В этот момент все предметы вокруг Марка оживают: кровать, стенд с капельницами, стены, палата. Они, как тектонические плиты, сдвигаются и расползаются в разные стороны… Зачем он вспомнил о ней? Зачем затеял разговор? Он закрывает глаза — все гонит прочь. Но резкая неистовая темнота оказывается даже хуже: в ней тошнотворным калейдоскопом мелькают разноцветные картинки. Зачем вообще открыл свой гадкий рот? Он проклинает себя, но повторяет попытку. Однако голос срывается: — Я… Как будто он устал, пытаясь перебраться через мост, пока тот не обрушился. И вдруг зачем-то развернулся и несется сломя голову назад… через бушующее пламя… обратно туда, откуда начал, обратно в прошлое — на безутешные и до боли знакомые просторы вины, стыда и самобичевания. — Что-что? — спрашивает Нортон, смотрит на часы и на дверь. — Так что там? Что ты сделаешь? Прости, я не расслышал. — По пути к двери. — Кстати, Марк, позволь тебе напомнить о малюсеньком нюансе. — Он на секунду замолкает. — Ты в больнице. Он закончил. За этим наступает тишина. Чудовищная. Невыносимая. И просто нестерпимая. Марк открывает глаза. Предпринимает последнюю — корявую и жалкую — попытку высказаться и обнаруживает, что Нортон повесил трубку.
«Давай поговорим об этом?» Джина переходит улицу, шагает по тротуару. Поговорим о чем? О Данброган-Хаусе? Она понятия не имеет, что это за хрень. Когда говорят, что нет доказательств, имеют в виду, что есть что доказывать. А у нее почти ничего. Она блефовала. Темные воды реки поблескивают и быстро утекают вдаль. Неся облака, покрытые рябью. Дома она подумала: может, прихватить с собой какое-нибудь оружие? На всякий случай. Нож, ножницы, шпажку. У ящика со столовыми приборами почувствовала себя по-идиотски. Что за бред! Что там такого может приключиться? И все-таки в последнюю секунду с ключами от квартиры умыкнула со стола стеклянное пресс-папье столетней давности. Звезда с цветочным узором миллефьори. Венецианское стекло. Увесистая, остроконечная. Опустила ее в карман куртки. На мосту Мэтта Талбота она замечает такси. Поднимает руку. Останавливает. Садится. Некомфортно. — Пожалуйста, в Сэндимаунт. К пляжу. Машина трогается. — Там сейчас не жарко… — Прошу вас, — произносит Джина. Рука вцепилась в пресс-папье. — Давайте без разговоров. Она выглядывает в окно.
Нортон кладет трубку, выходит из дому. Садится в машину, выезжает на гравийную дорожку, пультом открывает ворота и вылетает на шоссе. Через несколько секунд сворачивает на Дюал-Керриджвей. Японский городовой! Марк Гриффин. Кто бы мог подумать! Хотя чем больше он об этом размышляет, тем четче понимает, что Марк Гриффин ни хрена не знает и угрозы не представляет. Разве что для общества. Неуравновешенный, истеричный и абсолютно чокнутый засранец. Если судить по этой беседе. Но совершенно неопасный. Его никто не будет слушать. Даже если спустя все эти годы имя Марка вновь всплывет в общественном сознании, раскапывать начнут связи между ним и Ларри Болджером. Начнут задавать вопросы, увидят параллели. Так же как сам Гриффин. Но Нортону на это наплевать. Поскольку правда им неведома. Неведомо, что там произошло. Никому. Кроме него. А он рассказывать не собирается. Он постукивает пальцами по рулю. Конечно, он не врал, говоря Гриффину, что никого не отмазывал. К этому он не имел никакого отношения. Об этом позаботились партийные лошадки: старший Болджер, Роми Малкаи. Насколько ему известно. Это не в его стиле. И все же… все же… Кое в чем Гриффин был прав. Пусть это покажется иррациональным и нелогичным, однако Нортон чувствует нутром: уж если кто и смог бы выманить из него правду о тех событиях, достать ее, разбередить и разглядеть в дыму небытия, то только Джина. А с Данброган-Хаусом, который он ей выдал на тарелочке с голубой каемочкой… Теперь она от него точно не отстанет. Она его и вправду, на хрен, четвертует. Он переводит взгляд на бардачок. Она ему не оставляет выбора. Он входит в крутой поворот. Под ним раскинулся город — во всем блеске, во всем сиянии. Вдали, у гавани, величественно, горделиво, как росчерк пера, как знак, застыла Ричмонд-Плаза. Нортон чувствует несвоевременный прилив гордости. Ему кажется, не все потеряно. Пусть «Амкан» выходит, пусть другие арендаторы вышли, пусть она простоит какое-то время пустой. Пускай! Зато когда истерия схлынет, ремонт закончится и дальнейшие исследования покажут, что никакой опасности не было и в помине, они вернутся. У здания появится второй шанс. И у него. Он восстановит репутацию, закончит карьеру на пике. Он останавливается на красный. Но все это только при условии… Только при условии, что она не будет дергать его… Левой рукой он тянется к пузырьку. Всего пять штук осталось. Выстукивает три, глотает без запивки. Включает компакт-диск: кларнет или гобой? А может, английский рожок? Он пялится в торпеду, вслушивается. Ему сигналят. Он поднимает глаза. Зажегся зеленый. Он в среднем ряду, по бокам все уже рванули вперед. Черт знает что! Он жмет на газ, и сердце тоже ускоряется. Так как же быть сегодня… Ум его блуждает. Да так же, как тогда… Забавно. Дома, взяв у Мириам телефон, он испытал необычные эмоции: раздражение смешалось с любопытством, а явный страх — с не менее отчетливой тоской и грустью… Справа пролетает отель «Стиллорган-Парк». Так бывает по возвращении домой после долгого отсутствия. Вот уже и Бутерстаун-авеню. Ведь происходит что-то в этом роде… Он включает поворотник, сворачивает. Отсюда до Рок-роуд рукой подать. А там уже и Меррион-Гейтс. Внутри у него все сжимается. Она ему не оставляет выбора. Он опять бросает взгляд на бардачок. «Она была на диком вздрюке… совсем лишилась рассудка. Надо было ей полечиться, попить препараты, что ли…» Он пытается нарисовать картину… Джина на скамейке рядом с ним, они беседуют… холодно и ветрено, на заднем плане шумит дорога. Народу мало, почти никого. Перед ними море — мрачное, необъятное, вздымающееся. Он осматривается, выбирает момент, поворачивается к ней, приставляет пистолет прямо к виску и спускает курок. Потом поправляет ее, насколько позволяет ситуация, усаживает и вставляет в руку пистолет. Уходит. Это не его выбор, просто другого она ему не оставила. В конце Бутерстаун-авеню он сворачивает налево, на Рок-роуд, в голове полный винегрет: он крутит, вертит, представляет и так и сяк… То, что он сделает сегодня. То, что он сотворил тогда…
Марк снова отбрасывает одеяло, передвигается к краю кровати, спускает ноги на пол. С трудом садится, со скрипом привстает. Берет мобильный, кладет его в карман пижамы. Дальше, не раздумывая, отрывает от себя катетер. Становится дико больно, но он старается не думать. Хватается за мобильный стенд с капельницами и медленно катит его по палате к выходу. Дойдя до двери, он замечает капли крови — на полу и на ногах. Но надо идти, иначе… Как можно быть таким кретином? Он открывает дверь. Охранник на посту, цедит свой кофе или чай. Он моментально вскакивает, восклицает: — Вот это да! Ставит чашку, бежит на помощь. — Господи! Что это вы вдруг? — Оглядывается. — Сестра! Марк на секунду принимает руку помощи, потом отталкивает. Смешно: охранник так забеспокоился, что Марку стало легче. Он понимает: этот не за мной. По коридору прокатывается волна: люди видят непорядок и реагируют. Каждый в меру сил и возможностей. Первой к финишу поспевает его медсестра. Как ее там? Хелен? — Боже мой, Марк, что вы творите?! Она протискивается перед охранником, берет Марка под локоток. Подводит его к скамейке, другой рукой придерживает стенд с болтающимися мешками. Усаживается рядом с ним. Замечает капли крови, но храбрится. — Ничего-ничего, — медленно уговаривает она, — нужно вас обратно отвести. — Сейчас мы… — Нет. — В каком смысле? — Нет. Он поднимает глаза. Вокруг охранник, сестра, несколько докторов — все стоят и смотрят. — Мне нужно найти номер — номер мобильного. — Он еле шепчет, морщится от боли. — Мне нужно… — Да, Марк, конечно, мы сделаем все, что вы хотите, но вам нужно обратно — в кровать… — Я сказал — нет. На первый план аккуратно выходит охранник. — Расслабьтесь, дружище, договорились? — произносит он. — Все нормально. Все нормально. Марк окидывает его взглядом. Неожиданно ему становится дурно и душно. — Знаете, — продолжает охранник, — через несколько минут сюда прибудут следователи. Они уже в пути, — он помахивает рацией, — и во всем разберутся, так что не парьтесь. Следователи… Марк рыщет взглядом по коридору. Все наблюдают за ним. Не двигаются. Свет резкий и неуютный, обстановка мертвенно неестественная. — Нет! — повторяет он. Он подносит руку к шее и, не раздумывая, начинает отдирать полоску. — О боже, прекратите! — кричит сестра, хватая его за руку. — Да что же вы творите?! В самом деле! Вы же… вы же порвете себе яремную вену. Марк прекращает, не сопротивляется. Она склоняется так близко, что между ними считаные сантиметры. — Нельзя так просто взять и… Медлит. Он смотрит на нее: — Так что нельзя? — Эти трубки, — произносит она. — Их нельзя просто взять и снять. Начнется кровотечение. Уже началось. Может произойти закупорка сосуда. От этого можно умереть. Он кивает. Он уже чувствует: по шее струится теплый ручеек. — Что ж, Хелен, — шепчет Марк, — либо так, либо вы достанете мне номер. — Марк, — умоляет она, еще сильнее сжимая его кисть, — не делайте этого. — Нет, — произносит он, — сделаю. — Свободной рукой он дотягивается до мобильного стенда и толкает один из мешков с жидкостью. Мешок рвется, жидкость с хлюпом проливается на пол. Все ахают. Сестра в ужасе выпускает руку Марка, отшатывается. Воспользовавшись свободой, Марк тянется к другому концу скамейки, хватает чашку. Размахивается и фигачит ее о стену. Осколки разлетаются в разные стороны. То, что осталось в руке, — острый керамический черепок — подносит к шее. — Прочь… пошевеливайтесь. Народ подчиняется — медленно и неохотно. Даже сестра, хотя она в полном замешательстве. Тянет руки вперед, отчаянно взывая к остаткам благоразумия: — Марк, не надо!.. — Пошевеливайтесь! — Он дергает голову вбок. — А не то я всажу его прямо в вену. Она быстро кивает, отходит еще на пару шагов. — А ты, — говорит вдруг Марк, обращаясь к охраннику, — останься.
Дата добавления: 2015-05-26; Просмотров: 413; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |