Вероисповедание и социальное расслоение 3 страница

На первый взгляд можно предположить, что эти личные моральные ка­чества не имеют ничего общего с какими-либо этическими максимами и тем более с религиозными воззрениями, что адекватной подобному дело­вому образу жизни должна быть скорее некая негативная направленность, способность освободиться от власти традиций, то есть нечто близкое либерально - "просветительским" устремлениям. И это в целом верно для нашего времени, когда связь между жизненным укладом и религиозными убежде­ниями обычно либо полностью отсутствует, либо носит негативный харак­тер; так во всяком случае обстоит дело в Германии (С. 38-39). Люди, преисполненные "капиталистического духа", теперь если не враждебны, то совершенно без­различны по отношению к церкви. Благочестивая скука рая не прельщает столь деятельные натуры, а религия представляется им лишь средством от­влечь людей от трудовой деятельности в этом мире. Если спросить этих лю­дей о "смысле" их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользуются и которая именно при посюсторонней жизненной ориентации должна казаться совершенно бессмысленной, они в некоторых случаях, вероятно, ответили бы (если бы они вообще пожелали ответить на этот вопрос), что ими движет "забота о детях и внуках"; вернее же, они просто сказали бы (ибо первая мотивировка не является чем-то специфи­ческим для предпринимателей данного типа, а в равной степени свойствен­на и «традиционалистски» настроенным деятелям), что само дело с его не­устанными требованиями стало для них необходимым условием суще­ствования". Надо сказать, что это действительно единственно правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного об­раза жизни с точки зрения личного счастья, образа жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека. Конечно, известную роль играет и стремление к власти, к почету, которые даются богатством, а там, где устремления всего народа направлены на достижение чисто ко­личественного идеала, как, например, в США, там, разумеется, эта роман­тика цифр имеет неотразимое очарование для "поэтов" коммерческих кру­гов. Однако ведущие предприниматели капиталистического мира, достига­ющие прочного успеха, обычно не руководствуются в своей деятельности подобными соображениями. Что же касается стремления пристать к тихой гавани в виде имения и жалованного дворянства, видеть своих детей сту­дентами университета или офицерами, чье блестящее положение заставля­ет забыть об их плебейском происхождении, стремления, характерного для выскочек из среды немецких капиталистов, то это лишь продукт эпигон­ства и упадка. "Идеальный тип" капиталистического предпринимателя, к которому приближаются и отдельные выдающиеся предприниматели Гер­мании, не имеет ничего общего с такого рода чванством ни в его более гру­бом, ни в его более тонком выражении. Ему чужды показная роскошь и ра­сточительство, а также упоение властью и внешнее выражение того поче­та, которым он пользуется в обществе. Его образу жизни свойственна — на историческом значении этого важного для нас явления мы еще остановим­ся - известная аскетическая направленность, отчетливо проступающая в цитированной выше "проповеди" Франклина. В характере капиталисти­ческого предпринимателя часто обнаруживаются известная сдержанность и скромность, значительно более искренние, чем та умеренность, которую столь благоразумно рекомендует Бенджамин Франклин. Самому предпри­нимателю такого типа богатство "ничего не дает", разве что иррациональ­ное ощущение хорошо "исполненного долга в рамках своего призвания".

Именно это и представляется, однако, человеку докапиталистической эпохи столь непонятным и таинственным, столь грязным и достойным презрения. Что кто-либо может сделать единственной целью своей жизненной деятельности накопление материальных благ, может стремиться к тому чтобы сойти в могилу обремененным деньгами и имуществом, люди иной эпохи способны были воспринимать лишь как результат из­вращенных наклонностей, "auri sacra fames" (С. 39-40).

В наше время, при современных политических, частноправовых и коммуникационных институтах, при нынешних хозяйственной структу­ре и фермах производства, "дух капитализма" можно было бы рассматри­вать как результат приспособления. Хозяйственному строю капитализма необходимы эта преданность делу, это служение своему призванию сущность которого заключается в добывании денег: это своего рода уста­новка по отношению к внешним благам, столь адекватная данной структуре столь неотделимая от условий борьбы за экономическое существова­ние, что в настоящее время действительно не может быть и речи о какой-либо обязательной связи между вышеназванным «хрематическим» об­разом жизни и каким-либо цельным мировоззрением. Капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозно­го учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь (в той мере, в какой оно вообще еще ощутимо) такую же помеху, как рег­ламентирование экономики со стороны государства. Мировоззрение теперь как правило, определяется интересами торговой или социальной политики. Тот, кто не приспособился к условиям, от которых зависит успех в капиталистическом обществе, терпит крушение или не продви­гается по социальной лестнице. Однако все это - явления той эпохи, когда капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору Подобно тому, как он в свое время сумел разрушить старые сред­невековые формы регламентации хозяйства только в союзе со, складывающейся государственной властью, он, быть может (пока мы еще только предполагаем это), использовал и религиозные убеждения. Так ли это было в действительности и если было, то в какой форме, нам и надлежит установить. Ибо едва ли требует доказательства то утверждение, что концепция наживы как самоцели, как "призвания" противоречит нрав­ственным воззрениям целых эпох. Перенесенное в каноническое право положение - Deo placere yix potest («едва ли будет угодно Богу»), относящееся к деятельности торгов­ца (в те времена оно, подобно евангельскому тексту о лихоимстве - счи­талось подлинным), и определение жажды наживы у Фомы Акинского как turpitudo" («позор») (сюда включалось и связанное с предпринимательством, то есть этически дозволенное получение прибыли) были уже известной уступкой (по сравнению с радикально антихрематическими взглядами довольно широких слоев населения) со стороны католической доктрины интересам политически столь связанного с церковью финансового капитала итальянских городов.

Однако даже там, где католическая доктрина еще больше видоизменя­лась как например, у Антонина Флорентийского, никогда полностью не исчезло ощущение того, что деятельность, для которой нажива является самоцелью есть в сущности нечто pudendum («простыдное), нечто такое, с чем можно лишь мириться как с некоей данностью жизненного устройства (С. 39-40). Неко­торые моралисты того времени, в первую очередь сторонники номинализ­ма, принимали начатки капиталистического ведения дел как данность и пытались — не без известного противодействия — доказать, что они при­емлемы и необходимы (особенно в торговле), что проявляющаяся в капи­талистической деятельности "industria" («трудолюбие») есть законный, этически безуп­речный источник прибыли; однако самый "дух" капиталистического при­обретательства господствующее учение отвергало как постыдное и уж во вся­ком случае не оправдывало его с этических позиций. "Этические" нормы, подобные тем, которыми руководствовался Бенджамин Франклин, были для этого времени просто немыслимы. Исключение не составляли и взгля­ды представителей самих капиталистических кругов: пока они сохраняли связь с церковной традицией, они видели в своей деятельности в лучшем случае нечто этически индифферентное, терпимое, но вместе с тем — хотя бы из-за постоянной опасности преступить церковный запрет лихоим­ства — нечто, ставящее под сомнение спасение души. Источники свиде­тельствуют о том, что после смерти богатых людей весьма значительные суммы поступали в церковную казну в виде "покаянных денег", а в иных случаях и возвращались прежним должникам в качестве несправедливо взятой с них "usura» («процентов»). Дело обстоит иначе — если оставить в стороне ере­тические или рассматриваемые как сомнительные по своим учениям на­правления - лишь в патрицианских кругах, внутренне уже свободных от власти традиций. Однако даже скептически настроенные или далекие от церковности люди предпочитали на всякий случай примириться с церко­вью, пожертвовав в ее казну определенную сумму денег, ввиду полной неизвестности того, что ждет человека после смерти, тем более что (со­гласно весьма распространенному более мягкому воззрению) для спасения души достаточно было выполнить предписываемые церковью внешние обряды. Именно в этом отчетливо проявляется отношение самих носите­лей новых веяний к своей деятельности, в которой они усматривают не­кие черты, выводящие ее за рамки нравственных устоев или даже противо­речащие им.

Каким же образом эта деятельность, которую признавали в лучшем случае этически допустимой, могла превратиться в "призвание", в пони­мании Бенджамина Франклина? И как исторически объяснить тот факт, что деятельность, которая во Флоренции XIV и XV вв., в центре тогдаш­него капиталистического развития, на этом рынке денег и капиталов всех великих держав того времени, казалась сомнительной с моральной точ­ки зрения - в лучшем случае ее только терпели, - в провинциальной мел­кобуржуазной Пенсильвании XVIII в. — в стране, где из-за простого не­достатка денег постоянно возникала угроза экономического краха и воз­вращения к натуральному обмену, где не было и следа крупных промыш­ленных предприятий, а банки находились на самой ранней стадии сво­его развития, такого рода деятельность считалась смыслом и содержани­ем высоконравственного жизненного поведения, к которому надлежит всячески стремиться? Усматривать здесь "отражение" в идеологической надстройке материальных условий было бы просто нелепо (С. 41-42). Какой же круг идей способствовал тому, что деятельность, направленная внешне только на получение прибыли, стала подводиться под категорию "призва­ния", по отношению к которому индивид ощущает известное обязатель­ство? Ибо именно эта идея служила этической основой и опорой жиз­ненного поведения предпринимателей "нового стиля".

В ряде случаев указывалось, что основным принципом современно­го хозяйства следует считать "экономический рационализм" - так, в ча­стности, полагает Зомбарт, который развивает эту мысль в своих подчас очень плодотворных и убедительных исследованиях. Это, несомненно, справедливо, если под экономическим рационализмом понимать такой рост производительности труда, который достигается посредством научно обоснованного расчленения производственного процесса, способствую­щего устранению "органического" предела, установленного природой. Подобным процессом рационализации в области техники и экономики несомненно обусловлена и значительная часть "жизненных идеалов" со­временного буржуазного общества: труд, направленный на создание ра­ционального способа распределения материальных благ, без сомнения являл собой для представителей "капиталистического духа" одну из глав­ных целей. Достаточно ознакомиться хотя бы с тем, что Франклин сооб­щает о своих усилиях по улучшению коммунального хозяйства Фила­дельфии, чтобы полностью ощутить эту очевидную истину. Радость и гордость капиталистического предпринимателя от сознания того, что при его участии многим людям "дана работа", что он содействовал эко­номическому "процветанию" родного города в том ориентированном на количественный рост населения и торговли смысле, который капитализм вкладывает в понятие процветания, — все это, безусловно, является со­ставной частью той специфической и, несомненно, "идеалистической" радости жизни, которая характеризует представителей современного предпринимательства. Столь же несомненной фундаментальной особен­ностью капиталистического частного хозяйства является то, что оно ра­ционализировано на основе строгого расчета, планомерно и трезво на­правлено на реализацию поставленной перед ним цели; этим оно отли­чается от хозяйства живущих сегодняшним днем крестьян, от привиле­гий и рутины старых цеховых ремесленников и от "авантюристическо­го капитализма", ориентированного на политическую удачу и иррацио­нальную спекуляцию.

Создается впечатление, что развитие "капиталистического духа" может быть легче всего понято в рамках общего развития рационализма и долж­но быть выведено из его принципиального подхода к последним вопросам бытия. В этом случае историческое значение протестантизма сводилось бы к тому, что он сыграл известную роль в качестве "предтечи" чисто раци­оналистического мировоззрения. Однако при первой же серьезной попыт­ке такого рода становится очевидным, что подобная упрощенная поста­новка проблемы невозможна хотя бы по одному тому, что история раци­онализма отнюдь не является совокупностью параллельно прогрессирую­щих рационализации отдельных сторон жизни. Рационализация частного права, например, если понимать под этим упрощение юридических понятий и расчленение юридического материала, достигла своей высшей фор­мы в римском праве поздней античности и была наименее развитой в ряде достигших наибольшей экономической рационализации стран, в частно­сти в Англии, где рецепция римского права в свое время потерпела неуда­чу ввиду решительного противодействия со стороны мощной юридичес­кой корпорации, тогда как в католических странах Южной Европы рим­ское право пустило глубокие корни (С. 42-43). Чисто посюсторонняя рациональная философия XVIII в. нашла свое пристанище отнюдь не только (и даже не преимущественно) в наиболее развитых капиталистических странах. Вольтерьянство и поныне еще является общим достоянием высших и - что практически более важно — средних слоев населения именно романских католических стран. Если же под "практическим рационализмом" пони­мать тот тип жизненного поведения, который базируется на сознательной оценке мироздания и отношении к нему с точки зрения посюсторонних интересов отдельной личности, то этот стиль жизни, как в прошлом, так и в настоящем типичен для народов "свободной воли", входит в плоть и кровь итальянцев и французов. Между тем мы уже могли убедиться в том, что отнюдь не на этой почве сформировалось то отношение человека к своему "призванию" как цели жизни, которое является необходимой предпосылкой для развития капитализма. Ибо жизнь можно "рационали­зировать" с весьма различных точек зрения и в самых различных направ­лениях (этот простой часто забываемый тезис следовало бы ставить во главу угла каждого исследования проблемы "рационализма"). "Рациона­лизм" - историческое понятие, заключающее в себе целый мир противо­положностей. Нам надлежит здесь выяснить, какой дух породил ту конк­ретную форму "рационального" мышления и "рациональной" жизни, из которой выросли идея "призвания" и та — столь иррациональная с точки зрения чисто эвдемонистических интересов отдельной личности — способ­ность полностью отдаваться деятельности в рамках своей профессии, ко­торая всегда была одной из характернейших черт нашей капиталистичес­кой культуры и является таковой и поныне.

Нас интересует в первую очередь происхождение тех иррациональных элементов, которые лежат в основе как данного, так и любого другого понятия "призвания" (С. 43).

Дата добавления: 2015-05-26