Мир вне времени 2 страница

– Да. Я лишь гораздо позже понял, насколько замечательной. В детстве многое принимаешь как должное. Я в жизни не встречал человека смелее. Смелость высшей пробы, ибо Сита жила в вечном страхе. Теперь я это понимаю, но тогда не понимал. И она была такой худенькой… Такой маленькой, что я…

Он осекся и с минуту сидел молча, задумчиво глядя вдаль и вспоминая, как легко было одиннадцатилетнему мальчику поднять ее и отнести к реке…

Ночной ветер приносил запах дыма от лагерных костров и едва уловимый аромат сосен с близких предгорий, похожих в лунном свете на измятый бархат. Возможно, именно вид гор воскресил в памяти образ Ситы.

– Она часто рассказывала мне про одну горную долину, – медленно проговорил Аш. – Полагаю, про свои родные места, где она родилась. Она была горянкой, знаешь ли. Мы собирались однажды туда отправиться и жить там: построить дом, насадить фруктовые деревья и держать козу и осла. Хотелось бы знать, где находится эта долина.

– А она никогда не говорила тебе? – спросил Уолли.

– Возможно, сказала однажды. Но если и сказала, то я забыл. Однако мне кажется, это где-то в Пир-Панджале, хотя я всегда считал, что долина находится в горах под Дур-Хаймой. Ты ведь не слышал о Дур-Хайме, верно? Это самая высокая вершина гряды, которую можно увидеть из Гулкота: могучая гора, увенчанная оснеженными пиками. Я обращал к ней свои молитвы. Глупо, правда?

– Вовсе нет. Ты читал «Аврору Ли»?[33]

Земля наполнена святыми небесами,

На ней куст каждый Господом пылает,

Но только зрящие снимают обувь.

Ты просто снимал обувь, вот и все. И здесь ты не одинок: миллионы людей наверняка испытывают такие же чувства, ведь на земле великое множество священных гор. И еще был Давид, разумеется: «Levavi oculos»[34].

Аш рассмеялся.

– Знаю. Забавно, что ты говоришь это. Я всегда думал о Дур-Хайме, когда мы пели этот псалом в церкви.

Он обратил лицо к предгорьям и вздымавшимся за ними далеким горам, черным на фоне звездного неба, и негромко процитировал:

– «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Знаешь, Уолли, когда я только-только прибыл в Англию и еще не освоился там, я все пытался определить, в какой стороне находятся Гималаи, чтобы обращаться к ним лицом во время молитвы, как Кода Дад и Зарин, которые всегда поворачивались в сторону Мекки. Помню, моя тетя пришла в совершенный ужас. Она сказала викарию, что я не только язычник, но еще и дьяволопоклонник.

– Ее можно понять, – снисходительно сказал Уолли. – Мне повезло больше. К счастью для меня, мои близкие так никогда и не узнали, что на протяжении многих лет я молился своему крестному отцу. Ну, ты понимаешь: «Бог Отец» для меня естественным образом трансформировался в «крестного отца»[35]. Тем более что мой старый крестный имел внушительные седые бакенбарды и золотую часовую цепочку и все его ужасно боялись. Признаюсь, я испытал сильнейшее потрясение, когда в конце концов обнаружил, что он вовсе не Бог и что я посылал свои прошения не по тому адресу. Все годы страстных молитв – коту под хвост. Это была катастрофа, честное слово.

Хохот Аша разбудил обитателя ближайшей палатки, и недовольный голос настойчиво попросил их заткнуться и дать человеку поспать спокойно.

Уолли ухмыльнулся и понизил голос:

– Нет, если серьезно, меня больше всего расстроила напрасная трата времени. Но потом я пришел к заключению, что важно само намерение. Мои молитвы шли от чистого сердца – как, наверное, и твои, – и потому Бог едва ли вменит нам в вину тот факт, что они посылались не по нужному адресу.

– Надеюсь, ты прав. А ты по-прежнему молишься, Уолли?

– Конечно, – ответил Уолли, искренне изумленный. – А ты?

– Иногда. Хотя толком не знаю, к кому обращаю свои молитвы. – Аш поднялся на ноги и отряхнул пыль и сухие травинки с одежды. – Пойдем, Галахад, пора возвращаться. Чертовы учения начнутся в три часа утра.

При данных обстоятельствах не приходится удивляться, что Уолли страстно возжелал вступить в корпус разведчиков. Правда, в настоящее время он мало что мог сделать, поскольку сначала должен был выдержать экзамен на звание лейтенанта. Аш опасался, что попытка замолвить за друга словечко скорее навредит, нежели поможет ему, и потому пошел окольным путем: познакомил Уолли с лейтенантом Уиграмом Бэтти из разведчиков, дважды приезжавшим в Равалпинди по служебным делам, а позже с Зарином.

Зарин взял короткий отпуск в разгар июньской жары и приехал в Пинди с письмами от отца и брата и новостями о делах в полку и на границе. Он не стал задерживаться там: в любой день мог начаться сезон муссонов, а как только польют дожди, все броды через реки станут непроходимыми и на обратный путь уйдет много времени. Однако он пробыл достаточно долго, чтобы составить превосходное мнение о новом друге Ашока. Аш позаботился о том, чтобы Зарин самолично убедился, что мальчик отличный стрелок и прирожденный наездник, и побудил их двоих к разговорам, зная, что под его собственным своеобразным наставничеством и более традиционным наставничеством мунши Уолли сделал значительные успехи в изучении двух основных языков, использовавшихся на границе. И хотя сам Аш не стал восхвалять друга, Махду отозвался о нем в самых лестных выражениях.

– Он хороший сахиб, – сказал Махду, болтая с Зарином на задней веранде. – Старой школы: похож на Андерсона-сахиба в молодости. Учтивый и добрый, а также гордый и смелый, как лев. Наш мальчик стал совсем другим человеком, когда познакомился с ним. Он снова весел и жизнерадостен, смеется и сыплет шутками. Да, они оба славные мальчики.

Зарин привык считаться с мнением старика, а характер и достоинства самого Уолли сделали остальное. Уиграм Бэтти тоже присмотрелся, прислушался и одобрил, и они с Зарином вернулись в Мардан с самыми благоприятными отзывами, вследствие чего командование корпуса, постоянно искавшее хорошие кадры, обратило внимание на прапорщика Уолтера Гамильтона из 70-го пехотного полка как на возможное будущее пополнение.

Лето в тот год выдалось не такое ужасное, как предыдущее, но для Уолли оно было первым, и он претерпел все муки, какие зачастую выпадают на долю новичка, впервые подвергающегося действию нещадной индийской жары. Тропическая потница, фурункулез, москитная лихорадка, дизентерия, тропическая лихорадка и прочие вызванные жарой болезни поражали его одна за другой, а под конец он перенес сильный тепловой удар и несколько дней пролежал в темной комнате, твердо уверенный, что умирает, так и не успев осуществить ни один из своих многочисленных замыслов. По совету врача полковник отправил Уолли в горы поправить здоровье, и Ашу удалось получить отпуск и поехать вместе с другом.

В сопровождении Махду и Гул База они двое выехали на тенге в Мури, где для них были забронированы номера в одном из отелей, в это время года переполненных постояльцами, ищущими в горах спасения от нестерпимого зноя равнин.

По случаю своего собственного спасения Уолли на радостях влюбился одновременно в трех молодых леди: хорошенькую девушку, сидевшую с матерью за соседним столом в столовой, и дочерей-двойняшек судьи высокого суда, который снимал коттедж на территории отеля. Неспособность юноши сделать окончательный выбор между ними помешала любому из трех романов развиться до серьезной степени, но они вдохновили его на написание изрядного количества любовных стихов, прискорбно слабых, и вызвали к жизни такой поток приглашений на званые обеды, балы и чаепития, что, если бы не вмешательство Аша, Уолли едва ли получил бы возможность насладиться отдыхом и покоем, предписанными доктором. Но Аш не имел намерения тратить свой отпуск на ухаживания за «безмозглыми девчонками и ветреными соломенными вдовами», о чем и заявил весьма решительно, напоследок высказав мнение, что три предмета обожания Уолли являются тремя самыми скучными и неинтересными особами по эту сторону Суэцкого залива и что его скверные стишки вполне их достойны.

– Твоя беда в том, – ответствовал разгневанный поэт, – что у тебя нет души. И вдобавок у тебя нет ни капли здравого смысла, коли ты собираешься до конца жизни строить из себя женоненавистника только потому, что какая-то глупая девица безжалостно разрушила твои юношеские иллюзии. Тебе давно пора забыть твою Берту, или Беллу, или Белинду, или как там ее, и понять, что на свете есть другие женщины, причем весьма очаровательные. Правда, на них не обязательно жениться, – признал Уолли. – Я лично считаю, что солдату не следует жениться до тридцати пяти лет, самое малое.

– Праведный судья! – насмешливо сказал Аш. – Что ж, чем раньше мы сбежим от соблазна, тем лучше.

Они сбежали в Кашмир, оставив большую часть багажа в отеле и наняв горных пони для долгого путешествия из Мури в Барамуллаб, где они свернули с дороги, чтобы пострелять уток на озере Вула и поохотиться на медведя и барса в горах над озером.

Уолли впервые поднялся высоко в горы. Завороженно глядя на белую вершину Нангапарбата («Голой горы»), величественно вздымающегося над длинной оснеженной грядой, окружающей легендарную долину Лалла-Рук, он хорошо понял благоговейный трепет, в детстве побуждавший Аша возносить молитвы к Дур-Хайме. Вся горная местность показалась юноше бесконечно прекрасной – от усеянных лотосами озер и извилистых, окаймленных ивами рек до огромных деодаровых и каштановых лесов, поднимающихся к покрытым глинистым сланцем участкам склонов, и громадных ледников, блистающих над границей вечных снегов. Уолли очень не хотелось покидать эти края, и Равалпинди показался еще более жарким, пыльным и неприятным против прежнего, когда в последний день отпуска двуколка грохотала по дороге военного городка, везя друзей обратно в бунгало. Но горный климат и долгие дни, проведенные на свежем воздухе, сделали свое дело. Уолли совершенно оправился и до конца жаркого сезона больше не болел.

Аш хорошо переносил жару, но канцелярская работа надоедала ему до безумия, а такой работы в Равалпинди всегда было много. Зарин, приехавший из Мардана, сообщил, что разведчики должны предоставить эскорт старшему сыну падишахини (королевы), когда тот посетит Лахор в ходе зимнего путешествия по Индии.

– Это великая честь, – сказал Зарин, – и мне ужасно жаль, что ты не разделишь ее с нами. Сколько еще они собираются держать тебя здесь, прикованным к столу? Уже почти год прошел. Скоро будет три года, как ты не служишь в корпусе разведчиков, а это слишком большой срок. Тебе пора возвращаться.

Но начальство было иного мнения. Они пообещали при первой же возможности отправить лейтенанта Пелам-Мартина подальше от границы и теперь, почти одиннадцать месяцев спустя, вышли из состояния апатии, вызванного жарой, и выполнили свое обещание.

От первого секретаря губернатора Пенджаба пришло письмо, именем его превосходительства предписывающее командиру полка отрядить подходящего британского офицера для сопровождения в Раджпутану двух сестер его высочества махараджи Каридкота, собиравшихся сочетаться браком с раной Бхитхора. Главной обязанностью означенного офицера будет следить за тем, чтобы сестер его высочества принимали с должными почестями во всех британских гарнизонах по пути и чтобы они со своей свитой были обеспечены провизией. По прибытии в Бхитхор от него потребуется проследить за тем, чтобы условленный выкуп за невест был полностью выплачен, а невесты благополучно вышли замуж, после чего он сопроводит все общество обратно к границе Каридкота. Принимая во внимание все вышесказанное и учитывая предполагаемую многочисленность свиты, представляется важным, чтобы выбранный офицер не только бегло говорил на местных наречиях, но и хорошо знал особенности туземного характера и обычаи страны.

Именно последний пункт письма навел начальство на мысль о лейтенанте Пелам-Мартине, а тот факт, что подобное поручение, безусловно, уведет его далеко от северо-западной границы, окончательно решил дело. Самому Ашу не предложили выразить своего мнения на сей счет и не предоставили возможности отказаться от назначения. Он просто явился по вызову и получил приказ.

– Похоже, – с отвращением сказал Аш, описывая Уолли разговор с начальством, – им нужен человек, который исполнял бы роль пастушьей собаки, снабженца и няньки одновременно, прислуживая кучке визгливых женщин и дворцовых паразитов, и этот человек – я. Значит, в нынешнем сезоне в поло мне не поиграть. Плохо быть солдатом в мирное время.

– Если честно, по-моему, тебе чертовски повезло, – с завистью сказал Уолли. – Я бы очень хотел оказаться на твоем месте. Ты только подумай: увеселительное путешествие через всю Индию в качестве опекуна двух прекрасных принцесс!

– Двух толстомордых неряшливых девиц, скорее всего, – мрачно ответил Аш. – Бьюсь об заклад, они жирные, избалованные и прыщавые и еще не вышли из школьного возраста.

– Вздор! Все принцессы восхитительно прекрасны. Во всяком случае, должны быть. Я словно воочию их вижу: кольца на пальцах, колокольчики на щиколотках и волосы как у Рапунцель… хотя нет, она была блондинкой. А они брюнетки. Я обожаю брюнеток. Может, ты попросишь, чтобы я поехал с тобой, а? В качестве твоей правой руки: главного повара и мойщика бутылок. Тебе наверняка понадобится помощник.

– Как собаке пятая нога, – нелюбезно заметил Аш.

Через пятнадцать дней он попрощался с Уолли и в сопровождении Махду, Гул База, своего старшего саиса Кулу Рама, косильщика и полудюжины слуг рангом пониже пустился в путь к Динагунжу, маленькому городку в Британской Индии, где свадебная процессия, сейчас находившаяся под опекой окружного инспектора, ожидала его прибытия.

Динагунж лежал на подступах к предгорьям, на расстоянии дня пути от границы независимого княжества Каридкот и почти в двадцати милях от ближайшего британского гарнизона.

Размерами не больше деревни, он ничем не отличался от сотен других маленьких городков в северной части территории, орошаемой реками Чинаб, Рави и Бис, и численность населения там редко превышала две тысячи. В настоящий момент, однако, данная цифра значительно увеличилась: секретарь губернатора недооценил ситуацию, когда в своем письме предположил, что свита принцесс будет многочисленной, ибо в действительности она оказалась просто громадной.

Собрание слуг и придворных, посланное махараджей Каридкота сопровождать сестер, численно превосходило население Динагунжа почти в четыре раза, и по прибытии на место Аш обнаружил, что городок превратился в придаток лагеря, все продукты и корм на базаре раскуплены, запасы воды быстро иссякают, отцы города находятся в состоянии, близком к истерике, а окружной инспектор, формально управляющий лагерем, лежит с малярией.

Подобная ситуация обескуражила бы многих людей гораздо старше и опытнее Аша. Но начальство сделало неплохой выбор, когда поручило данную миссию лейтенанту Пелам-Мартину (временно повышенному в звании до капитана в силу важности своих обязанностей). Шум, гам и сумятица, которые на стороннего наблюдателя произвели бы впечатление мятежа, не повергли в смятение человека, выросшего на базарах индийского города и еще в малом возрасте привыкшего к сумасбродству, неразберихе и хитросплетениям жизни во дворце индийского князя.

Размеры лагеря и царивший в нем беспорядок не показались Ашу из ряда вон выходящими. Он не забыл бракосочетание Лалджи и армию сопровождающих лиц, прибывших с невестой в Гулкот и заполонивших город и Хава-Махал, словно туча саранчи. Но невеста Лалджи была всего лишь дочерью мелкого горного раджи, тогда как брат каридкотских принцесс являлся полноценным махараджей и правителем довольно крупного княжества, а потому следовало ожидать, что их свита окажется значительно больше. Здесь требовался всего-навсего человек, способный принимать решения и отдавать необходимые приказы, а Аш недаром служил в корпусе разведчиков и учился уму-разуму у сыновей Кода Дада. Он чувствовал себя в своей стихии.

Он сразу отправил Гул База на поиски человека, способного проводить их к окружному инспектору, и в скором времени они уже ехали по запруженному народом лагерю, ведомые пожилым мужчиной в форме (вероятно, форме каридкотской армии), который размахивал налево-направо ножнами с ржавой кривой саблей, прокладывая путь через беспорядочно толкущуюся, гомонящую толпу людей и животных.

Палатка окружного инспектора стояла под деревом шал, и ее обитатель лежал пластом на походной кровати, беспомощно трясясь в лихорадочном ознобе. У него была температура тридцать девять и четыре десятых градуса (почти такая же, как температура воздуха в палатке), и он искренне обрадовался при виде своего преемника. Мистер Картер был молод и назначен в округ совсем недавно, а поскольку он впервые болел малярией, едва ли приходится удивляться, что вся ситуация представлялась бедняге подобием кошмарного сна. Донельзя измученный бесконечным потоком прошений, жалоб и обвинений, полной неразберихой, жарой и шумом – особенно шумом, – он ощущал свою голову наковальней, по которой беспрестанно бьют молоты, и появление Аша, готового снять с него груз ответственности, стало для него таким же спасением, как вода для томимого жаждой путника в пустыне.

– Прошу прощения, – прохрипел окружной инспектор. – Ужасный кавардак. Боюсь, вы найдете, что дела здесь… в некотором беспорядке. Недисциплинированные попрошайки… лучше, чтобы они продолжили путь по возможности скорее… пока не начнется массовое побоище. И еще надо позаботиться о мальчике… Джхоти. Брат его высочества. Первый наследник. Прибыл вчера вечером. Должен вам сказать…

Мистер Картер попытался обрисовать Ашу ситуацию в целом и дать представление о проблемах и вопросах, требующих решения, но было ясно, что мысли у него путаются и язык не слушается, и в конце концов он послал за своим секретарем-индийцем, который бойко доложил о приданом, содержавшемся в двадцати окованных железом сундуках, и о значительной сумме наличных денег, выделенной на путешествие, достал списки с перечнем слуг и придворных, вьючных животных, палаток, продовольственных припасов и маркитантов, но признал, что цифры в них приблизительные и, вероятно, несколько ниже реальных. Даже на бумаге размеры свиты потрясали воображение: в нее входили артиллерийская батарея и два пехотных полка махараджи, а также двадцать пять слонов, пятьсот верблюдов, несметное количество лошадей и не менее шести тысяч маркитантов и прочих попутчиков.

– Не было никакой надобности посылать такую толпу. Бахвальство, вот и все, – хрипло прошептал окружной инспектор. – Но ведь он еще совсем мальчик. И семнадцати не исполнилось… Я о его высочестве. Отец умер два года назад, и это… это для него возможность похвастаться перед другими князьями. И перед нами, разумеется. Напрасная трата денег, но с ним бесполезно спорить. Трудный юноша… хитрый…

Похоже, молодой махараджа сопроводил сестер до границы своего княжества, а потом повернул назад и отправился на охоту, оставив громадную свиту на попечение окружного инспектора, имевшего приказ довести все сборище до Динагунжа, а там передать под ответственность капитана Пелам-Мартина из кавалерии разведчиков. Но ни его превосходительство губернатор Пенджаба, ни военное начальство в Равалпинди не представляли, насколько огромной будет свита. И не знали, что в последний момент она получит пополнение в лице десятилетнего брата его высочества, Джхоти.

– Не знаю, зачем они его прислали. Хотя догадываюсь, – невнятно проговорил окружной инспектор. – Несносный ребенок… до вчерашнего вечера я даже не знал, что он здесь… Лишняя головная боль. Ох, ладно… теперь за него отвечаете вы, слава богу! Сочувствую вам…

Надлежало выполнить еще много формальностей, и к тому времени, когда все они были улажены, день уже клонился к вечеру. Но больной мужчина настоял на своем немедленном отъезде – не только потому, что жаждал тишины, покоя и свежего воздуха, но еще и потому, что сознавал неизбежные трудности двоевластия. Дела в лагере больше его не касались, и чем скорее он отсюда уберется, тем лучше. Слуги перенесли мистера Картера в паланкин и потрусили с ним прочь по пыльной дороге, залитой светом предзакатного солнца, а Аш вышел из палатки, чтобы принять руководство лагерем.

Первый вечер прошел сумбурно. Едва лишь паланкин окружного инспектора скрылся из виду, его преемника осадила шумная толпа с требованиями выплаты жалованья, обвинениями в воровстве, грубости и прочих видах зулума (притеснения), с громкими жалобами по самым разным поводам – от неудовлетворительных условий проживания до конфликта между погонщиками верблюдов и махаутами. Такое поведение людей объяснялось просто: возраст и звание нового сахиба, сменившего Картера-сахиба, наводили на мысль о неопытности, и на основании одного только этого обитатели лагеря (а также отцы города) пришли к заключению, что сиркар прислал почти оскорбительно некомпетентного представителя на роль «пастушьей собаки, снабженца и няньки». Посему они повели себя вполне предсказуемо, но уже примерно через пять минут поняли ошибочность своего первого впечатления.

«Я обратился к ним с речью, – так описывал Аш эту сцену в письме к Уолли, – и в самом скором времени нам удалось уладить все вопросы». Подобное описание, вероятно, не хуже любого другого, хотя оно не дает понятия о сильном впечатлении, произведенном словами и самой личностью Аша на шумное собрание людей в каридкотском лагере. Они никогда прежде не встречали сахиба, умеющего говорить на их наречии столь свободно и красочно, как этот молодой сахиб, или вкладывать столько убедительности и здравого смысла в десяток четких коротких фраз. Немногие ангрези-логи, с которыми этим людям прежде доводилось сталкиваться, были либо вежливыми чиновниками, усердно, но безуспешно пытавшимися понять чуждую им точку зрения, либо менее вежливыми сахибами, приезжавшими с инспекцией или с целью поохотиться, которые легко теряли самообладание и кричали на них, когда были чем-то недовольны. Пелам-сахиб держался совершенно иначе. Он говорил с ними, как многоопытный сирдар, хорошо знающий жизненный уклад своих людей и обычаи своего округа и привыкший к безоговорочному подчинению. Аш, как станет видно впоследствии, многому научился на полковых дурбарах.

Собравшиеся выслушали Аша и прониклись к нему приязнью: вот человек, который их понимает и которого они понимают. К тому времени, когда они свернули палатки и приготовились двинуться в путь, все предъявленные городскими жителями счета были оплачены, почти все спорные вопросы улажены, а Аш умудрился встретиться и обменяться любезностями с большинством высокопоставленных придворных из свиты, хотя он не успел разобраться, кто есть кто, и запомнил лишь длинную череду из многих десятков лиц, каждое из которых на мгновение пряталось за ладонями, сложенными в традиционном индийском жесте приветствия. Позже он получит возможность узнать всех поближе, но сейчас самым важным было поскорее тронуться в путь. Совет поторопиться, данный окружным инспектором, казался разумным, и Аш решил вести огромную процессию со всей возможной скоростью и нигде не задерживаться более чем на одну-две ночи, чтобы не повторить допущенной в Динагунже ошибки, состоявшей в злоупотреблении гостеприимством местных жителей. Почти восемь тысяч людей и свыше четырех тысяч вьючных животных страшнее нашествия саранчи, и Аш ясно понимал, что без тщательной спланированности и продуманности действий они произведут на своем пути чудовищное опустошение и разорение.

В первый день похода он не смог уделить внимания отдельным людям, потому что постоянно ездил взад-вперед вдоль длинной колонны, оценивая ее численный состав, построение, возможную предельную скорость передвижения и таким образом бессознательно выполняя одну из ролей, упомянутых в разговоре с Уолли, – роль пастушьего пса. Особых трудностей у него не возникало, поскольку двигались они медленно. Растянувшаяся на милю колонна, окутанная облаками пыли, шла таким же неспешным шагом, как слоны, и часто останавливалась, чтобы отдохнуть, поболтать, побраниться, подождать отставших или набрать воды в колодцах у обочины дороги. По меньшей мере треть слонов несла поклажу, а все остальные – кроме четырех парадных слонов – везли значительное количество каридкотских солдат и причудливый набор оружия, включающий тяжелые железные пушки.

Четыре парадных слона несли на спинах роскошные паланкины из чеканного золота и серебра, в которых раджкумари со своими придворными дамами, младшим братом и несколькими высокопоставленными особами из числа сопровождающих лиц поедут в день бракосочетания. Изначально предполагалось, что невесты будут в них путешествовать, но из-за медленной развалистой поступи огромных животных паланкины сильно раскачивались, и младшая невеста (а также главная, так как она приходилась махарадже родной сестрой) вскоре пожаловалась на тошноту и потребовала пересадить ее вместе с сестрой, с которой не желала расставаться, в рутх – запряженную волами повозку с куполообразной крышей и расшитыми занавесями.

– Ее высочество сильно нервничает, – пояснил старший евнух, извиняясь перед Ашем за задержку, вызванную этими перемещениями. – Она никогда прежде не покидала стен занана, и она тоскует по дому и сильно напугана.

В первый день они покрыли менее девяти миль, а по прямой так всего три, ибо дорога вилась и петляла между низких, покрытых кустарником холмов, представляющих собой просто складки почвы. Было ясно, что нередко они будут проходить еще меньшее расстояние, и тем же вечером, изучив топографическую карту местности и подсчитав, что за неделю они будут преодолевать в среднем пятьдесят – шестьдесят миль, Аш понял, что, если так пойдет дальше, он вернется в Равалпинди лишь через несколько месяцев. Эта мысль ничуть его не расстроила: кочевая жизнь с постоянной сменой пейзажей очень нравилась ему, и он испытывал радостное возбуждение от сознания, что он свободен от надзора старших по званию офицеров, несет единоличную ответственность за несколько тысяч людей и ни перед кем не обязан отчитываться.

В середине следующего дня Аш запоздало вспомнил о прибытии младшего брата махараджи, но на вопрос, может ли он засвидетельствовать свое почтение маленькому принцу, получил ответ, что его высочеству нездоровится (говорят, он переел сластей) и лучше подождать один-два дня. Сахиба известят, как только ребенок полностью оправится. А пока, в знак особого расположения, он приглашается на встречу с сестрами принца.

Палатка невест была самой большой в лагере, а поскольку ее всегда разбивали первой, все остальные стояли вокруг нее концентрическими кругами: палатки внутреннего круга занимали придворные дамы, служанки и евнухи, а второго по счету – высокие должностные лица, дворцовые стражники и малолетний принц со своей личной прислугой. Здесь же по праву полагалось размещаться и Ашу, но он предпочитал место потише и подальше от центра и распорядился ставить свою палатку на окраине лагеря, которая в данный вечер находилась на значительном расстоянии от шатра невест. На встречу его сопроводили два офицера из стражи и пожилой господин, накануне вечером представленный Ашу как Рао-сахиб, брат покойного махараджи и дядя двух принцесс.

Традиция пурдаха – ношения чадры и затворничества женщин, – перенятая индусской Индией от мусульманских завоевателей, не уходила корнями в далекое прошлое страны, поэтому не так уж и удивительно, что Ашу позволили увидеться с двумя его подопечными. Будучи сахибом и чужестранцем, а самое главное, представителем британской власти, в чьи обязанности входило заботиться о безопасности и благополучии принцесс в ходе путешествия, он заслуживал особого отношения и удостоился чести побеседовать с ними (подобной чести не удостоился бы любой другой мужчина, не относящийся к числу близких родственников). Разговор, однако, был коротким и происходил отнюдь не с глазу на глаз, но в присутствии дяди девушек и второго пожилого родственника, Малдео Раджа, а также дуэньи – дальней родственницы по имени Анпора-Баи, нескольких придворных дам, евнуха и полудюжины малолетних ребятишек. Ради соблюдения приличий обе невесты и Анпора-Баи частично прикрывали лицо свободным концом расшитого, отделанного бахромой сари таким образом, чтобы видными оставались только глаза и часть лба. Но так как сари были из тончайшего бенаресского шелка, этот жест носил скорее символический характер, и Аш получил возможность составить ясное представление о внешности девушек.

«Ты был совершенно прав насчет них, – написал он Уолли в пространном постскриптуме к письму с рассказом о своем прибытии в лагерь. – Они чудо как хороши. Во всяком случае, младшая. Ей еще не стукнуло четырнадцати, и она очень похожа на супругу Шах-Джахана, владычицу Таджа с той миниатюры. Я сумел хорошо рассмотреть ее: один из детишек дернул ее за сари, пытаясь привлечь к себе внимание, и вырвал у нее из руки уголок ткани, прикрывавший лицо. Она прелестнейшее создание из всех, каких тебе доводилось встречать в жизни, и благодарение Небу, что ты не можешь увидеть сию юную особу, ибо ты, впечатлительный кельт, влюбился бы в нее с первого взгляда и не знал бы удержу в своей страсти. Ты бы рифмовал свои “кровь”, “любовь” и “вновь” на всем пути отсюда до Бхитхора, а я едва ли сумел бы вынести такое. Слава богу, я нечувствительный мрачный мизантроп! Вторая сестра держалась незаметно, и она вполне взрослая, восемнадцати лет, самое малое, – старая дева по здешним понятиям. Я не понимаю, почему ее не выдали замуж несколько лет назад, могу лишь предположить, что она дочь какой-нибудь второстепенной жены или, возможно, наложницы покойного махараджи, и она, насколько я сумел рассмотреть, не отвечает индийским представлениям о красоте. Да и моим тоже, коли на то пошло. Слишком высокая, и лицо у нее скорее квадратное. Я предпочитаю овальные лица. Но глаза восхитительные – глубокие, как “озерки Есевонские, что у ворот Батраббима”[36], и не черные, как у сестры, но цвета торфяной воды, с золотыми крапинками. Ну разве не хотел бы ты оказаться на моем месте?»

Дата добавления: 2015-05-26