РАЙ ДУРАКОВ 2 страница

– Я приехал убедиться, что с тобой все в порядке, сынок, – промолвил Кода Дад, наклоняясь и обнимая Аша.

– А также узнать новости о бывшем Гулкоте, – ухмыльнулся Зарин, спешиваясь.

– И для этого тоже, – укоризненным тоном сказал Кода Дад. – Но я тревожился за тебя с тех самых пор, как мы узнали – слишком поздно, – что за людей ты сопровождаешь через Индию. Если бы кто опознал тебя там, вполне возможно, тебе по-прежнему грозила бы опасность, и я рад видеть, что ты цел и невредим.

«Все равно что вернуться домой», – подумал Аш, шагая по выбеленной лунным светом дороге между Зарином, шедшим с одной стороны от него, и Кода Дадом, ехавшим медленным шагом с другой стороны. После выжженных пустынных равнин Раджпутаны самый шум реки придавал сил и вселял в душу Аша спокойствие, а более всего радовало сознание, что он находится в обществе двух людей, с которыми может свободно говорить о Гулкоте, ведь оба они настолько тесно связаны с его детством, что знают о нем практически все.

За исключением нескольких деталей, касающихся Джули, он мог рассказать Зарину и Кода Даду все о событиях последних восьми месяцев, и одно это, если не считать радости от встречи с ними, приносило Ашу огромное облегчение. Потребность выговориться перед кем-нибудь, кто в полной мере поймет все сложности ситуации, в которой он оказался, нарастала в нем много недель, хотя он лишь несколько дней назад понял, насколько острой она стала и насколько ему необходимо излить душу и избавиться от сомнений, чувства вины и тревоги – и от призраков прошлого.

Той ночью они мало разговаривали, поскольку все трое валились с ног от усталости. Едва улегшись в постель, Аш заснул крепким сном, каким не спал уже много недель.

Его кровать выставили на частично огороженную стенками крышу, где было прохладнее, и, проснувшись на жемчужной заре знойного дня, он глянул вниз за парапет и увидел Зарина, совершающего молитву в саду. Дождавшись окончания намаза, Аш спустился с крыши, чтобы побеседовать с другом, прогуливаясь среди фруктовых деревьев под пение, щебет и карканье птиц, приветствующих новый день. Речь у них шла главным образом о полке (с разговором о Гулкоте можно было подождать, пока не проснется Кода Дад), и Зарин заполнил образовавшийся за минувший год пробел, сообщив Ашу ряд сведений, которые он по той или иной причине не хотел доверять базарному письмописцу. Подробности своей личной жизни и новости о разных людях из прежнего подразделения Аша; известие о возможном столкновении с афридийскими джоваками из-за строительства дороги через Хайберский перевал и о похвальном выступлении солдат, эскортировавших старшего сына падишахини Виктории, принца Уэльского, во время его визита в Лахор прошлой зимой.

Принц, сказал Зарин, остался настолько доволен выправкой и поведением разведчиков, что написал о них своей августейшей матери, которая в ответ назначила его почетным полковником корпуса и отдала приказ, чтобы впредь разведчики именовались Королевским корпусом разведчиков и украшали знамена и предметы снаряжения королевской монограммой на фоне ордена Подвязки. (Сделанный Зарином перевод последнего слова премного удивил бы чиновников геральдической палаты.) Ко времени, когда они закончили завтрак, солнце уже взошло. Аш и Зарин засвидетельствовали свое почтение хозяйке дома – пожилая дама приняла гостей, сидя за древним и сильно потрепанным чиком, сквозь который ее было хорошо видно, но который служил для формального соблюдения правил пурдаха, – и отправились на поиски Кода Дада.

Было слишком жарко, чтобы выходить наружу, и они трое провели день в старой комнате с высоким потолком – самой прохладной в доме и потому отведенной Кода Даду. Здесь, защищенные от зноя кускусами, они уселись скрестив ноги на приятно прохладном полу из полированного чунама, и Аш в третий раз рассказал историю о путешествии в Бхитхор, на сей раз с начала и до конца, ничего не обойдя молчанием, кроме того обстоятельства, что он всем сердцем полюбил девушку, в прошлом известную всем троим под прозвищем Каири-Баи.

Зарин прерывал повествование вопросами и восклицаниями, но Кода Дад, никогда не отличавшийся словоохотливостью, слушал молча, хотя Аш обращался скорее к нему, нежели к Зарину. Старик изумленно хмыкнул, когда дело дошло до случайно найденной жемчужной серьги Хира Лала, с мрачным удовлетворением кивнул, выслушав рассказ о смерти Биджу Рама, и улыбкой одобрил поведение Аша в деле с попыткой шантажа, предпринятой раной. Но в остальном он не высказал никаких замечаний и, после того как история закончилась, промолвил лишь:

– Да, для Гулкота настали черные дни, когда раджа пленился красотой злонравной и алчной женщины, и многие поплатились жизнью за его глупость. Однако, несмотря на все свои недостатки, он был хорошим человеком, как мне прекрасно известно. Мне прискорбно слышать, что он умер. Он был мне добрым другом на протяжении многих лет, прожитых мной под его покровительством, – тридцати трех лет, ведь мы оба были совсем молодыми в первую нашу встречу. Молодыми и сильными. И беспечными… беспечными…

Он глубоко вздохнул и снова умолк, и спустя несколько мгновений Аш, охваченный странным чувством паники, понял, что Кода Дад погрузился в старческую дремоту. Только тогда он впервые заметил перемены, произошедшие в облике старика с их последней встречи: худобу тела, частично скрываемую просторным патханским костюмом; многочисленные новые морщины, избороздившие знакомое лицо; странную прозрачность желтоватой кожи, некогда смуглой и плотной, и тот факт, что под красной краской волосы и борода у него теперь белоснежные… и очень редкие.

Аш заметил бы все это сразу, не будь он так поглощен собственными делами, и сейчас, когда у него вдруг открылись глаза, испытал потрясение и ужас, впервые по-настоящему осознав скоротечность человеческой жизни и стремительность бега времени. Ему показалось, будто он внезапно наткнулся на одну из таких вех, которые, оставшись далеко позади, сохраняются в памяти как знаменующие конец некой фазы – или некий поворотный пункт? По-видимому, поднявшиеся в душе чувства отразились у него на лице. Отведя глаза в сторону, он встретил пристальный взгляд Зарина и прочитал в нем понимание и сочувствие.

– Нам всем не избежать этого, Ашок, – тихо промолвил Зарин. – Ему уже далеко за семьдесят. Немногие доживают до такого возраста, и лишь единицы из них довольны своей судьбой. Моему отцу повезло: он прожил содержательную и достойную жизнь, а это самое большее, о чем человек может просить Бога. Да будет нам двоим дарована такая же судьба.

– Аминь, – прошептал Аш. – Но я… я не сознавал… Он болел?

– Болел? Нет, болезнь здесь ни при чем, если не считать болезнью старость. Это всего лишь бремя прожитых лет. И кто знает, не проживем ли мы гораздо дольше? Но для моих соплеменников семьдесят лет – глубокая старость.

Аш знал, что это правда. Племена в Пограничных горах вели трудную, полную лишений жизнь, и мужчина там считался стариком в сорок, тогда как его жена зачастую становилась бабушкой, еще не достигнув тридцатилетия, а Кода Дад прожил свыше семидесяти лет, обещанных потомкам Адама. В последнее время жизнь начала казаться Ашу слишком длинной, она представлялась ему бесконечной, ведущей в никуда дорогой, по которой он должен идти один; однако сейчас он вдруг понял, что она ужасающе коротка, и был потрясен этим банальным открытием. Зарин, по-прежнему наблюдавший за ним и достаточно хорошо знавший друга, догадался о ходе его мыслей и сказал в утешение:

– Но я по-прежнему с тобой, Ашок. И полк тоже.

Аш молча кивнул. Да, у него есть Зарин и есть полк, а когда ему разрешат вернуться в Мардан, там будет еще Уолли, и деревня Кода Дада находится всего в миле от границы, на расстоянии короткого перехода. Кода Дад, столь резко состарившийся… Вглядываясь в лицо спящего патхана, Аш увидел на нем линии характера, вырезанные так же отчетливо, как линии морщин, проведенные временем: доброту и мудрость, твердость духа, честность и чувство юмора. Мужественное и спокойное лицо. Лицо человека, который много повидал на своем веку и примирился с судьбой, приняв все плохое и хорошее в ней как неотъемлемую часть существования – и неисповедимого замысла Божия.

Окинув мысленным взором собственные достижения в свете долгой, насыщенной событиями жизни Кода Дада, Аш с убийственной ясностью осознал, что в общем и целом они представляют собой короткий список плачевных неудач. Он начал с того, что выставил себя полным дураком, влюбившись в Белинду, и закончил тем, что потерял Джули. А в промежутке подвел Джорджа, показал себя недисциплинированным и не оправдавшим надежд офицером и – косвенно – стал причиной смерти Ала Яра. Ведь если бы не его донкихотское поведение в истории с карабинами, Ала Яр до сих пор был бы жив и, возможно, в данный момент благодушно болтал бы с Махду на задней веранде бунгало в Мардане.

Конечно, в противовес этому можно было сказать, что он спас жизнь Джхоти, отомстил за смерть Хира Лала и преуспел, спасая репутацию и казну Каридкота. Но это не возмещало горестного перечня прошлых неудач и того факта, что его короткий и страстный роман с Джули только сделает еще несчастнее участь, на которую она обрекла себя своей преданностью, – участь, о которой он не позволял себе думать.

У него осталось мало приятных воспоминаний о прошлом и еще меньше надежд на будущее. Но к первым всегда относился Кода Дад, источник мудрости и утешения, надежная опора. Кода Дад и Зарин, Махду и Уолли. Всего четыре человека из бессчетных миллионов, населяющих мир, но бесконечно важные для него. И он потеряет их всех. Когда Кода Дад с Зарином переправятся обратно через Инд, а Уолли через месяц уедет в Мардан, он не сможет последовать за ними, ибо они будут находиться на территории, закрытой для него до тех пор, пока разведчики не согласятся взять его обратно, что, насколько понимал Аш, может произойти еще не скоро, через годы. А коли так, значит, возможно, он видит Кода Дада в последний раз.

Что же касается Махду, он тоже стареет и слабеет, и если Кода Дад, непоколебимый, может протянуть еще долго в таком состоянии, то сколько же остается Махду, который не обладает и половиной жизненной силы старого патхана, хотя равен ему по возрасту? Думать об этом было невыносимо. Однако Аш думал об этом сейчас, мрачно и безнадежно, видя свою жизнь подобием непрочного дома – пустого без Джули, – который некогда он собирался наполнить сокровищами. Дом, стоящий на четырех опорах, из коих две источены временем и едва ли прослужат долго… Когда две эти опоры упадут, как непременно случится однажды, возможно, стены еще устоят. Но если подломится и третья, положение станет отчаянным, а лишившись всех четырех опор, дом рухнет и развалится, явив взорам свою пустоту.

Голова Кода Дада качнулась и упала на грудь, и это движение разбудило его.

– Значит, в Гулкоте новый правитель, – сказал старик, продолжая разговор с того места, на котором задремал. – Это хорошо. При условии, что он пошел не в мать. Но если Богу будет угодно, отцовская кровь в нем окажется сильнее, а коли так, Гулкот… нет, ведь теперь княжество называется иначе. Я запамятовал новое название, но неважно. Для меня оно навсегда останется Гулкотом, и я всегда буду вспоминать о нем с теплым чувством. Покуда мать моих детей не умерла, мне славно жилось там. Хорошая жизнь… Да, хорошая жизнь. О! вот и Хабиба. Я и не знал, что уже так поздно.

Когда солнце скрылось за холмами и воздух стал свежеть, Аш и Зарин вышли выгулять лошадей в пыльных сумерках, а возвратившись, обнаружили, что бегума пригласила к обеду нескольких старых друзей и приятелей своего брата, так что тем вечером возможности поговорить наедине им не представилось. Завтра было воскресенье, и, поскольку Зарину нужно было вернуться в Мардан вовремя, чтобы успеть подготовиться к построению в понедельник (в жаркий сезон оно проводилось в 5.30 утра), отец и сын собирались выехать вскоре после того, как стемнеет. Все трое провели этот день так же, как предыдущий, беседуя в комнате Кода Дада и отдыхая в знойные послеполуденные часы. Ближе к вечеру бегума прислала служанку сказать Зарину, что тетушка хочет поговорить с ним о возможной покупке земельного участка близ Хоти-Мардана, а Аш и Кода Дад поднялись на крышу подышать свежим воздухом, пока солнце спускается за горы в окрестностях Аттока.

Они впервые оказались наедине, а примерно через час Кода Дад уедет, и неизвестно, когда еще они свидятся. Но хотя Аш многое отдал бы за возможность обратиться к старшему другу за советом и утешением, как он часто делал в прошлом, в бытность свою ребенком в Гулкоте и младшим офицером в Мардане, он не находил в себе сил для этого. Проблема была слишком личной, рана еще кровоточила, и он боялся касаться ее, а потому болтал о разных пустяках – о предстоящем отпуске в Кашмире и о перспективе славной охоты – беззаботным веселым тоном, который обманул бы девяносто девять человек из ста, но нисколько не обманул Кода Дада.

Старый патхан слушал и кивал, но хранил молчание. В небе запылало зарево заката, первое легкое дуновение вечернего ветра принесло из отдаленного города чуть слышный протяжный крик: «Ла илла-ха! Ил илла-хо!» – «Нет Бога, кроме Бога!» То был голос муэдзина, призывающего к молитве с минарета аттокской мечети, и Кода Дад поднялся на ноги, развернул маленький коврик, принесенный на крышу, обратился лицом в сторону Мекки и приступил к вечернему намазу.

Аш глянул вниз через парапет и увидел, что несколько домочадцев делают то же самое в саду, а старый носильщик совершает намаз на дороге за воротами. Минуту-другую он наблюдал, как они наклоняются вперед, касаются лбом земли, выпрямляются и снова низко наклоняются, бормоча традиционные для этого часа молитвы, а потом обратился лицом на северо-восток, где, сокрытая знойным маревом, пыльной пеленой и расстоянием, находилась Дур-Хайма. Но он не произнес обычные в таких случаях слова – древнюю индусскую молитву, выбранную им в далеком прошлом. Он собирался, но, прежде чем слова сформировались в уме, мысленный образ богини его детства поблек и растаял, и неожиданно для себя он стал думать о Джули.

Он сказал девушке, что будет думать о ней каждый день, однако старался не делать этого – отчасти потому, что мысли о Джули причиняли нестерпимую боль, но также и потому, что он твердо решил последовать совету ее дяди и оставить прошлое позади. Это было все равно что заложить засовами дверь и навалиться на нее всем телом, пытаясь сдержать напор прибывающей снаружи воды, и хотя отдельные струйки неизбежно просачивались сквозь щели у косяков и трещины в дверном полотне, до сих пор Ашу удавалось ограждать себя от самого страшного. Но сейчас вдруг засовы сорвались с креплений, дверь распахнулась, и он снова захлебнулся в той же яростной волне любви, муки и горечи утраты, какая нахлынула на него в палатке Кака-джи, когда он осознал, что воззвал к любимой в последний раз и потерпел поражение – и никогда больше не увидит Джули…

Кода Дад закончил молиться и повернулся к Ашу, который стоял спиной к нему, глядя на ведущую в Пинди дорогу и восточный горизонт, где полная луна медленно всплывала в небо, в то время как солнце садилось на пылающем, пыльном, золотом западе. Напряженность этой спины и нервные движения худых рук, судорожно сжимающихся в кулаки и снова разжимающихся, сказали Кода Даду больше, чем нарочитая беззаботность болтовни Аша, и старик тихо спросил:

– В чем дело, Ашок?

Аш быстро повернулся – слишком быстро, не успев придать лицу спокойное выражение, – и Кода Дад невольно ахнул, как ахает любой при виде физических страданий своего ближнего.

– Ай, дитя мое, неужто все так плохо? – воскликнул Кода Дад, глубоко встревоженный. – Нет-нет, не лги мне! – Он вскинул ладонь, пресекая машинальные возражения Аша. – Недаром я знаю тебя с семи лет. И я не настолько ослеп, чтобы не видеть, что написано на твоем лице, и не настолько оглох, чтобы не слышать, что звучит в твоем голосе, и вдобавок не настолько стар, чтобы забыть собственную молодость. Кто она, сынок?

Аш изумленно уставился на него:

– Она?

– Ты забываешь, что прежде я уже видел тебя в похожем смятенном состоянии, – сухо промолвил Кода Дад. – Тогда это была ребяческая любовь – детская глупость, не более того. Но сейчас… сейчас, мне кажется, твое чувство гораздо серьезнее, ибо ты уже не мальчик. Это Каири-Баи, верно?

Аш задохнулся и побледнел.

– Откуда вы… Но вы не можете… Ведь я не…

Он замолчал, и Кода Дад сказал, покачав головой:

– Нет, ты не выдал себя ни единым словом. Но то, что осталось непроизнесенным, заставило меня заподозрить, что дело неладно. Ты вел речь о двух невестах и младшую называл по имени, подробно описывал ее, рассказывал, что она говорила и делала. О старшей же упоминал только при необходимости, и тогда твой голос менялся, становился невыразительным и принужденным. А ведь речь шла о той самой Каири-Баи, которую все мы знали и которой ты обязан своим побегом из Хава-Махала. Однако ты почти ничего не рассказал о ней, словно она – незнакомый тебе человек. Это говорит само за себя. Это – и перемена, произошедшая с тобой. Ничего другого быть не может. Я прав?

Аш криво улыбнулся:

– Вы всегда правы, отец. Но мне стыдно, что порой меня видно насквозь и что мое лицо и голос выдают меня с потрохами.

– Ты не должен стыдиться, – невозмутимо сказал Кода Дад. – Никто, кроме меня, ни о чем не догадался бы, да и я догадался потому лишь, что давно знаю и люблю тебя, и еще потому, что прекрасно помню былые дни. Не стану ничего выпытывать у тебя, но я за тебя тревожусь, сынок, и если я в силах чем-нибудь помочь тебе…

– Вы всегда мне помогали, – быстро сказал Аш. – Я полагался на вашу помощь в детстве и в бытность свою зеленым новобранцем. И я отлично знаю, что избежал бы многих неприятностей, если бы чаще следовал вашим советам.

– Тогда рассказывай, – промолвил Кода Дад.

Он сел, скрестив ноги, на теплый камень и приготовился слушать, а Аш облокотился о парапет и, устремив взгляд на Инд, красно-золотой в последних лучах заката, рассказал все, что выпустил из своей истории накануне, умолчав единственно о событиях одной ночи…

Когда он закончил, Кода Дад вздохнул и сказал без видимой связи с услышанным:

– Ее отец отличался великой отвагой и обладал многими достоинствами, и он мудро правил своим народом – но не своими домочадцами. Здесь он проявлял слабость и леность, потому что не выносил женских слез, споров и ссор. Хай май!

Он помолчал, погрузившись в воспоминания о прошлом, а потом сказал:

– Однако он тоже никогда не нарушал обещаний. Дав слово, он держал его, как подобает раджпуту[1]. Не приходится удивляться, что Каири-Баи поступила так же, – из твоего рассказа я понял, что она унаследовала от отца только хорошие черты. Сейчас случившееся представляется тебе великим горем, но со временем ты поймешь: для вас обоих было лучше, что она нашла в себе мужество сдержать свое слово, ведь если бы она поступила, как ты хотел, – и осталась бы в живых, в чем я сильно сомневаюсь, – вы не обрели бы счастья вместе.

Аш оторвался от созерцания темнеющей реки и резко спросил:

– Почему вы так говорите? Я бы сделал все – все возможное и невозможное.

И снова Кода Дад повелительно поднял жилистую руку, останавливая его.

– Не уподобляйся неразумному ребенку, Ашок. Я не сомневаюсь, что ты приложил бы все усилия к тому, чтобы она была счастлива. Но ты не в силах создать новый мир или повернуть время вспять. Это мог бы сделать лишь Единый Бог – при необходимости. А для вас это было бы совершенно необходимо! Сам я мало общался с твоими соплеменниками, но у меня есть сыновья и родственники, которые знают обычаи и нравы сахиб-логов. Имея уши, я слушал и многое узнал за годы, прошедшие после моего отъезда из Гулкота. И поскольку я не думаю, что все слышанное мной – ложь, ты, Ашок, сейчас выслушаешь меня.

Аш слабо улыбнулся и шутливо козырнул, но Кода Дад нахмурился, призывая к серьезности, и резко сказал:

– Это не предмет для шуток, сынок. Давным-давно, когда компания-бахадур, – (он имел в виду Ост-Индскую компанию), – только начала править и в Индии еще не появились мем-сахибы, сахибы брали в жены местных женщин и никто ничего не имел против. Но потом Компания разрослась и окрепла, британские корабли привезли сюда много мем-сахиб, и мем-сахибы стали осуждать принятые порядки, открыто презирая всех, кто знался с индийскими женщинами, – а больше всего тех, кто состоял с ними браке, – и выказывая оскорбительное пренебрежение детям смешанной крови. Увидев это, жители Индии вознегодовали и тоже стали выступать против таких союзов, так что ныне и те и другие относятся к ним одинаково плохо. Посему ни соплеменники Каири, ни твои соотечественники не позволили бы вам сочетаться браком.

– Они не смогли бы помешать нам, – раздраженно выпалил Аш.

– Возможно. Но они попытались бы. И если бы ты настоял на своем и женился на Каири, ты бы скоро обнаружил, что очень и очень немногие мем-логи согласны общаться с ней, или приглашать ее к себе в дом, или позволять своим дочерям приходить к ней в дом. Никто не обращался бы с ней как с равной, даже ее соплеменники, которые тоже отказались бы знаться с ней и за глаза говорили бы о ней плохо, поскольку она, королевская дочь, вынуждена терпеть такое обхождение от женщин-ангрези, чьи родители далеко не столь знатного происхождения. Они презирали бы Каири так же, как презирает рана и его высокородные подданные, потому что ее дед был фаранги, а мать полукровкой. Как ты и сам понял в Бхитхоре, ее соплеменники могут быть такими же жестокими, как твои. Подобная слабость свойственна всем народам, и дело здесь в инстинкте, который коренится в человеческой природе глубже, чем разум: недоверие чистокровных к полукровкам. Человек не в силах преодолеть его, и если бы ты забрал Каири с собой, ты в самом скором времени обнаружил бы все это и обнаружил бы также, что здесь тебе не найти прибежища: твой полк не захотел бы взять тебя обратно, а другие полки не изъявили бы желания принять в свои ряды офицера, от которого отказались разведчики.

– Знаю, – устало сказал Аш. – Я тоже думал об этом. Но я человек не бедный, и мы нашли бы счастье друг в друге.

– Бешак[2]. Но – если только вы не поселились бы в дикой местности или не создали бы для себя новый мир – у вас были бы соседи, коренные жители деревни или города, и для них вы навсегда остались бы чужеземцами. Вполне возможно, вы бы приноровились к их образу жизни, заслужили их дружбу и признание и в конечном счете зажили в мире и довольстве. Но бардаст – терпимость – редкий цветок, который мало где растет и слишком легко вянет. Я знаю, сейчас твой путь труден, но, на мой взгляд, он наилучший для вас обоих. И если Каири имела мужество выбрать такой путь, неужто у тебя не хватит духа принять его?

– Я уже сделал это, – сказал Аш. И сухо добавил: – Ничего другого не оставалось.

– Вот именно, – согласился Кода Дад. – А потому роптать нет смысла. Написанного в Книге Судеб не изменить. Лучше возблагодарить небо за все хорошее, чем попусту тратить время на бесплодные сожаления о том, чего получить нельзя. В жизни много радостей помимо обладания одной женщиной или одним мужчиной – это даже ты должен понимать. Будь иначе, сколь печальным и безотрадным был бы мир для очень и очень многих, кто по невезению, или из-за внешней непривлекательности, или по любой другой причине так никогда и не находит свою любовь! Тебе повезло больше, чем ты думаешь. А теперь, – твердо сказал Кода Дад, – мы поговорим на другие темы. Час уже поздний, и мне нужно многое сказать тебе перед отъездом.

Аш ожидал, что старик заговорит об общих знакомых из приграничных деревень, но вместо этого он завел речь о далеком Кабуле, где, по его словам, в последнее время развелось много агентов и шпионов «рус-логов» и в городе даже получила хождение шутка, что из каждых пяти встреченных на улице человек один является слугой русского царя, двое работают на него за деньги, а двое оставшихся мечтают заняться тем же самым. Эмир Шер Алихан не питал особой любви к британцам, и, когда лорд Нортбрук, недавно ушедший в отставку генерал-губернатор, отказался дать ему твердые гарантии покровительства, эмир обратился к России. По этой причине в последние три года отношения между Британией и Афганистаном испортились, что вызывает тревогу.

– Надо надеяться, новый лат-сахиб сумеет прийти к взаимопониманию с эмиром, – сказал Кода Дад. – Иначе неизбежно вспыхнет вторая война между афганцами и раджем, а ведь первая должна была показать обеим сторонам, что ни одна из них не может извлечь выгоду из подобного конфликта.

Аш с улыбкой заметил, что, по словам дяди Каири, Рао-сахиба, никто не учится на ошибках родителей, а тем более дедов. Все люди, когда судят задним числом, убеждены, что поступили бы разумнее, и в попытке доказать это либо повторяют старые ошибки, либо совершают новые, которые станут осуждать их дети и внуки.

– Он сказал мне, – продолжил Аш, – что старики все забывают, а молодые воспринимают события, случившиеся задолго до их рождения, как древнюю историю, как дела давно минувших дней, которые, естественно, велись неправильно, поскольку все принимавшие в них участие – как можно заключить, глядя на оставшихся в живых, – были либо седовласыми подагриками, либо плешивыми старыми болванами. Иными словами, их собственными родителями, бабками и дедами, дядьями и тетками.

Кода Дад нахмурился, недовольный легкомысленным тоном Аша, и сказал довольно резко:

– Можешь смеяться, но было бы неплохо, если бы все те, кто, как я, помнит первую войну с афганцами, и все те, кто, как ты и мой сын Зарин, тогда еще не родились, поразмыслили бы хорошенько над тем конфликтом и его последствиями.

– Я читал о нем, – беспечно ответил Аш. – Не очень приятная история.

– Приятная! – возмущенно фыркнул Кода Дад. – Да уж, приятного в ней было мало, и все принимавшие в ней участие серьезно пострадали. Не только афганцы и ангрези, но и сикхи, джаты, пенджабцы и многие другие, служившие в огромной армии, посланной раджем против отца Шер Али, эмира Дост Мухаммеда. Та армия одержала великую победу, истребив несметное множество афганцев и заняв Кабул, где они оставались два года и, несомненно, собирались оставаться гораздо дольше. Однако в конечном счете им – почти семнадцати тысячам мужчин, женщин и детей – пришлось покинуть город и отступить через горы. И как по-твоему, сколько из них добралось до Джелалабада? Один! Всего один из всей огромной армии, выступившей из Кабула в год рождения моего сына Авал-шаха. Все остальные, за исключением нескольких, взятых в плен сыном эмира, погибли в горах, зверски убитые племенами, которые набросились на них, точно волки на стадо овец, ибо тогда стояла снежная зима и они ослабли от холода. Месяца через четыре мой отец проезжал той дорогой и видел кости, сплошь усыпавшие горные склоны на протяжении многих миль, словно…

– Я тоже видел, – сказал Аш. – Даже спустя много лет они по-прежнему остаются там. Но все это случилось в далеком прошлом, так с какой стати вам беспокоиться? Что вас тревожит, бапуджи?

– Многое, – сдержанно ответил Кода Дад. – Например, история, только что мной поведанная. Она произошла не так уж давно, еще живы многие люди, видевшие то, что видел мой отец, и наверняка есть другие, гораздо моложе меня, которые принимали участие в той резне и впоследствии рассказывали о ней своим детям и внукам.

– Ну и что с того? В этом нет ничего странного.

– Оно так, конечно. Но почему вдруг сейчас, спустя годы, история об истреблении той армии снова рассказывается в городах, деревнях и семействах по всему Афганистану и в граничащих с ним местностях? Я сам слышал ее раз двадцать за последние несколько недель, и это не предвещает ничего хорошего: она порождает самомнение и самоуверенность, побуждая наших молодых мужчин презирать радж и недооценивать его могущество и силу его армий. И любопытно еще одно: рассказчик почти всегда не местный житель. Проезжий купец, или повиндах, или странствующий нищий, или совершающий паломничество праведник, или человек, останавливающийся на ночлег по пути к родственникам, живущим в другой части страны. Эти пришельцы умело рассказывают историю, оживляя ее в памяти людей, которые впервые услышали ее в возрасте десяти, двадцати, тридцати лет и почти забыли, но теперь пересказывают друг другу, исполняются гордости и ведут всякие бредовые разговоры. Я начал задаваться вопросом, не стоит ли за этим что-нибудь. Какой-нибудь план… или некий человек.

– Например, Шер Али или русский царь? – предположил Аш. – Но зачем? Шер Али невыгодно развязывать войну с Британией.

– Верно. Но возможно, этого хочется рус-логам. Тогда Шер Али поспешит вступить в союз с ними, дабы иметь возможность призвать их на помощь в случае надобности. На границе всем известно, что рус-логи уже захватили значительную часть ханских территорий, а если они надежно укрепятся в Афганистане – как знать, не используют ли они его однажды в качестве плацдарма для завоевания Индии? Мне, например, совершенно не хочется, чтобы на смену раджу пришли рус-логи, хотя, честно говоря, дитя мое, я был бы очень рад, если бы радж убрался из нашей страны и власть снова перешла в руки тем, кому она принадлежит по праву, – уроженцам Индии.

– Вроде меня, – с ухмылкой заметил Аш.

– Перестань! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: коренным жителям, чьим предкам принадлежала эта земля, а не чужеземным завоевателям.

– Таким, как Великий Могол Бабур и прочие последователи Пророка? – насмешливо спросил Аш. – Они тоже были чужеземцами, завоевавшими страну индов, так что, если радж уберется отсюда, вполне возможно, коренные жители, чьим предкам принадлежала эта земля, в следующую очередь изгонят всех мусульман.

Дата добавления: 2015-05-26