Часть 7 3 страница

На впалых щеках Аша проступили два белых пятна, но он усилием воли сохранил самообладание и коротко ответил:

– Я ездил, сэр.

– В таком случае вам лучше вернуться обратно. Нечего болтаться по военному городку без дела. Вам уже забронировали места на поезда?

– Да, сэр. На следующий четверг. Но…

– Хм. Я бы не отпустил вас в отпуск, когда бы знал, что все это время вы будете слоняться тут, не зная, чем заняться. Итак, если вы сказали все, что хотели, я попросил бы вас удалиться. У меня много работы. Всего доброго.

Аш удалился и, невзирая на совет полковника, отправился к комиссару. Но комиссар полностью разделял взгляды полковника Помфрета, особенно те, что касаются младших офицеров, которые настаивают на встрече с ним незадолго до полудня, а когда им говорят, что время неудобное и надо прийти либо сегодня попозже, либо завтра пораньше, врываются к нему в кабинет с какой-то бредовой историей и требуют, чтобы он, комиссар, немедленно предпринял меры.

– Чушь собачья! – фыркнул комиссар. – Я не верю ни единому слову; и вы бы тоже не поверили, если бы знали туземцев так же хорошо, как знаю я. Не стоит принимать на веру и малой доли того, что они говорят вам. Большинство из них всегда скорее солжет, нежели скажет правду, а пытаться установить истину – все равно что искать пресловутую иголку в стоге сена. Этот ваш друг – Гуптар, или Гобинд, или как там его – либо морочит вам голову, либо чересчур легковерен. Уверяю вас, в наше время никто не решится принять участие в таком деле, о каком вы говорите, и сразу видно, что ваш простодушный друг стал жертвой розыгрыша. И вы тоже, полагаю! Позвольте напомнить вам: на дворе тысяча восемьсот семьдесят восьмой год и закон, запрещающий сати, действует вот уже сорок лет. И едва ли будет нарушен сейчас.

– Но вы не знаете Бхитхора! – выкрикнул Аш, как прежде кричал Сарджевану и полковнику Помфрету. – Бхитхор живет не в этом веке, а тем более не во второй его половине. Вряд ли они вообще понимают, что есть такая вещь, как британский радж, или что он имеет к ним какое-либо отношение.

– Вздор! – раздраженно отрезал комиссар (он обычно обедал в полдень, а уже шел первый час). – Вы преувеличиваете. Совершенно очевидно, что…

– Но вы там не были! – перебил Аш.

– Ну и что с того? Бхитхор находится не в моей провинции и не под моей юрисдикцией, а потому, будь я даже склонен верить в эту нелепую историю – а я, увы, не склонен, – я все равно ничем не смог бы помочь вам. Вашему осведомителю нужно бы обратиться к политическому офицеру, ответственному за ту часть Раджпутаны, – если, конечно, он сам верит в свою историю, в чем я сомневаюсь.

– Но, сэр, я же сказал вам: он не может передать никаких сообщений из Бхитхора, – в отчаянии настаивал Аш. – Там нет ни телеграфа, ни почтовой конторы, и, хотя они разрешают его слуге приезжать в Ахмадабад за лекарствами, они никогда не позволят ему самому поехать еще куда-нибудь. Если бы вы отправили телеграмму политическому представителю…

– Этого я не сделаю, – раздраженно сказал комиссар и поднялся на ноги, давая понять, что разговор закончен. – Мой департамент всегда проводил политику невмешательства в дела других провинций и считал недопустимым давать указания лицам, за них ответственным, которые, поверьте мне, вполне способны компетентно разобраться со своими проблемами.

– Так значит, вы не хотите что-либо предпринять? – медленно проговорил Аш.

– Не столько не хочу, сколько не могу. А теперь я попросил бы вас…

Аш проигнорировал просьбу и еще добрых пять минут доказывал, умолял и объяснял. Но безрезультатно: в конечном счете комиссар просто вспылил и, коротко уведомив Аша, что он лезет в дела, в которых ни черта не понимает (и которые вообще его не касаются), приказал немедленно покинуть кабинет, или часовые выведут его силком.

Аш удалился, сознавая, что напрасно потратил почти два часа и что, будь у него голова на плечах, он бы отправил телеграмму, прежде чем пытаться говорить с кем-либо.

Телеграфная контора оказалась закрытой на время обеда и послеполуденного отдыха, но он вытащил из постели возмущенного служащего и заставил отстучать четыре срочные телеграммы: одну – Кака-джи, другую – Джхоти, третью – тому самому политическому офицеру, который не оказал никакой помощи в истории с попытками раны оспорить условия брачных договоров, и, наконец, четвертую (на случай, если упрямый офицер окажется таким же бесполезным, как в прошлый раз) – представителю генерал-губернатора Раджпутаны в Аджмер. Решение отослать последнюю имело губительные последствия, хотя в тот миг казалось превосходным. Но тогда Аш не знал, кто занимает должность представителя генерал-губернатора в настоящее время, и не потрудился выяснить.

Уломать телеграфиста-евразийца отстучать телеграммы оказалось делом нелегким. Содержание всех четырех привело его в тревогу, и поначалу он решительно отказался отправлять «столь серьезные депеши» открытым текстом. Сообщения такого рода, считал он, следует передавать в зашифрованном виде или не передавать вовсе.

– Говорю вам, сэр, телеграммы – отправления не секретные. Они пересылаются из одной тар-кханы в другую, и очень много разных нахалов прочитывает их по дороге, в том числе курьеры и прочая мелкая сошка, и они разболтают о них всем и каждому.

– И отлично, – коротко ответил Аш. – Я рад слышать это. Чем больше разговоров, тем лучше.

– Но, сэр! – простонал телеграфист. – Пойдет много сплетен и толков. А что, если рана-сахиб в конце концов не умрет? Тогда вы не оберетесь неприятностей, оказавшись виновным в обмане, клевете и тому подобных вещах. И я тоже, ведь именно я отправлял все эти сообщения. Меня могут обвинить в соучастии, и я попаду в беду, а если я потеряю работу…

Для того чтобы преодолеть сомнения телеграфиста, потребовалось пятнадцать минут и пятьдесят рупий, после чего телеграммы были отправлены. Затем Аш отправился в бунгало мистера Петтигрю, начальника полиции округа, в надежде (теперь слабой), что полиция окажется более полезной, чем военная или гражданская власть.

Мистер Петтигрю действительно отнесся к рассказу Аша не столь скептично, как полковник Помфрет и комиссар, но тоже указал, что данным делом должны заниматься власти Раджпутаны, и добавил, что они, вероятно, знают о нем гораздо больше, чем думает лейтенант Пелам-Мартин. Однако он пообещал отправить частную телеграмму коллеге в Аджмере – некоему Карнаби, своему хорошему другу.

– Ничего официального, вы понимаете, – сказал Петтигрю. – Никому неохота лезть на рожон и прослыть человеком, всюду сующим нос. Честно говоря, я не могу сказать, что воспринял эту вашу записку, пришедшую с голубиной почтой, очень уж серьезно. Скорее всего, на поверку все окажется розыгрышем. С другой стороны, возможно, она заслуживает внимания, а потому не будет ничего плохого, если намекнуть об обстоятельствах Тиму Карнаби – просто на всякий случай. Он не из тех, кто предпочитает игнорировать неприятные вопросы, и непременно позаботится о том, чтобы информацию проверили. Я безотлагательно телеграфирую ему, и можете быть уверены: если есть необходимость что-то сделать, он это сделает.

Аш горячо поблагодарил мистера Петтигрю и уехал с чувством изрядного облегчения. После мучительных утренних разочарований он воспрял духом, найдя наконец человека, который не отмахнулся от предупреждения Гобинда, как от полной чепухи, и изъявил готовность сделать что-то, пусть это «что-то» заключалось лишь в неофициальном намеке личному другу.

Но как оказалось, он мог бы и не наносить этого визита, ибо усилия начальника полиции не дали никакого результата. Упомянутый друг отбыл в отпуск за три дня до отправки телеграммы, а поскольку Петтигрю постарался избежать любых подозрений во вмешательстве в чужую работу, содержавшаяся в ней информация была изложена в небрежном разговорном стиле и не произвела впечатления сколь-нибудь важной. Как следствие, офицер, замещавший Тима Карнаби, не счел телеграмму достойной внимания и сунул в ящик стола к прочим письмам, которые Карнаби сможет прочитать по возвращении.

Собственные телеграммы Аша тоже остались без последствий. Джхоти, с одобрения Кака-джи, послал телеграмму представителю генерал-губернатора Раджпутаны, получив которую заместитель телеграфировал британскому резиденту в Каридкоте, чей ответ звучал неопределенно. Всем известно, писал он, что рана не отличается крепким здоровьем, но в Каридкоте впервые слышат о том, что он умирает, и у него есть основания полагать, что источник этой информации не вполне заслуживает доверия. Любые сведения, поступающие от данного лица, следует рассматривать критически, поскольку офицер, о котором идет речь, не только имеет большое влияние на юного махараджу, но и слывет эксцентричным и недисциплинированным.

К несчастью, телеграмма такого содержания пришла в Аджмер всего за несколько часов до письма от политического офицера, и два этих послания, вместе взятые, успешно подорвали доверие к Ашу и исключили всякую вероятность, что его предупреждения будут восприняты серьезно. По недоброй причуде судьбы вновь назначенным представителем генерал-губернатора, вступившим в должность всего несколько недель назад, оказался тот самый Амброуз Подмор-Смит – ныне сэр Амброуз, – который шестью годами ранее женился на Белинде Харлоу. А все, что он в свое время узнал о молодом Пелам-Мартине от Белинды, ее отца и из сплетен пешаварского клуба, заставило его проникнуться к бывшему поклоннику жены острой неприязнью, нисколько не ослабевшей с течением лет.

Сэр Амброуз крайне неодобрительно относился к «отуземившимся» англичанам, и путаный, искажающий факты рассказ жены о прошлом бывшего поклонника (по счастью, Белинда не смогла вспомнить названия княжества, где жил Аш, да и вообще мало что помнила), страшно его шокировал. Неудивительно, что этот малый неуравновешен, не имеет понятия о моральных ценностях и навлек позор на своих соотечественников и свой полк, сбежав на племенную территорию с горсткой уволенных из армии сипаев. Остается только надеяться, что он найдет там быструю и легкую смерть и никто никогда больше не услышит о нем.

Сэр Амброуз был неприятно изумлен, получив из Ахмадабада посланную открытым текстом и содержащую поразительные заявления телеграмму за подписью некоего Пелам-Мартина. Он не мог поверить, что это тот самый Пелам-Мартин, но, поскольку фамилия была редкой, имело смысл проверить, и он приказал помощнику немедленно это сделать, а также послать копию телеграммы политическому офицеру, в чьем ведении находится Бхитхор, с просьбой высказать мнение по данному поводу. Затем, с сознанием выполненного долга, он удалился в гостиную своей жены, чтобы пропустить рюмочку перед вторым завтраком, и там обмолвился о странном совпадении фамилий отправителя телеграммы и человека из прошлого.

– Ты имеешь в виду Аштона? – вскричала Белинда (которую Аш, увы, вряд ли узнал бы). – Так значит, он все-таки вернулся живым! Честно говоря, я не верила, что он вернется. Никто не верил. Папа сказал: и слава богу, дурная трава с поля вон. Но я не считаю Аша дурным человеком – просто сумасбродным. Нет, ну подумай-ка: он снова объявился.

– Вовсе он не объявился, – желчно сказал сэр Амброуз. – Нет никаких оснований полагать, что это тот самый малый. Может, какой-нибудь его родственник, хотя я сомневаюсь. Скорее всего, между ними нет никакой связи, и мы выясним…

– О, чепуха! – перебила жена. – Конечно это Аштон, ведь это так на него похоже. Он вечно вмешивался в дела, которые его не касались, и вечно путался с туземцами. Это наверняка он. Никто другой быть не может. Интересно, что он делает в этих краях? Как по-твоему, он все еще…

Она осеклась и, откинувшись на спинку кресла, окинула своего господина и повелителя недовольным взглядом.

Время и климат Индии не пощадили сэра Амброуза. Они превратили его из осанистого самодовольного мужчины в тучного, лысого и нестерпимо чванливого, и Белинда, разглядывая эту багровую физиономию с седыми бакенбардами и тройным подбородком, задалась вопросом, а стоила ли игра свеч. Она была леди Подмор-Смит, женой довольно богатого и влиятельного человека и матерью двух здоровых детей (обе девочки, в чем нет ее вины, хотя Амброуз, похоже, считает иначе), но она не была счастлива.

Участь супруги резидента оказалась далеко не такой интересной, как ей представлялось; она тосковала по увеселениям военного городка в Британской Индии, ненавидела тяготы и муки деторождения, находила мужа занудным, а жизнь в туземном княжестве невыразимо скучной.

– Интересно, – вслух подумала Белинда, – как он сейчас выглядит? В прошлом он был очень привлекателен… и безумно любил меня.

Она по-прежнему гордилась собственной внешностью, в надменности своей не сознавая, что годы обошлись с ней еще более жестоко, чем с ее пожилым мужем, и что она уже не стройная юная девушка, некогда бывшая первой красавицей Пешавара, а дородная матрона с потускневшими желтыми волосами, злым языком и вечно недовольным выражением лица.

– Ну конечно, вот почему он сделал это, в смысле, убежал из полка. Я всегда знала, что он поступил так из-за меня: он хотел умереть – или забыть обо мне. Бедный Аштон… Я часто думала, что, будь я к нему немного добрее…

– Ерунда! – фыркнул сэр Амброуз. – Если бы ты хоть на миг вспомнила о нем за все минувшие годы, признаюсь, я бы крайне удивился. Что же касается его безумной любви к тебе… Ну-ну, Белинда, совершенно ни к чему устраивать сцену по такому поводу… зря я упомянул об этом малом. Я вовсе не кричу!..

Он в ярости вышел из гостиной, громко хлопнув дверью, и нисколько не обрадовался, когда в результате проведенного его помощником расследования выяснилось, что автор возмутительной телеграммы действительно не кто иной, как Аштон Пелам-Мартин, некогда домогавшийся руки его жены, а впоследствии вызвавший много толков своим поведением, которое нельзя назвать иначе как сумасбродным. И настроение у сэра Амброуза не улучшилось, когда чуть позже пришел ответ от политического офицера с комментариями по поводу телеграммы.

Аш, посеявший зерна недовольства, теперь пожинал плоды мести. Майор Спиллер (так и не простивший резкого и высокомерного письма, присланного из Бхитхора более двух лет назад) в первых строках послания сообщал, что получил аналогичную телеграмму от того же лица, а далее обстоятельно высказывал свое мнение по данному поводу, причем самое нелицеприятное.

В прошлом, писал майор Спиллер, ему приходилось иметь дело с капитаном, а ныне лейтенантом Пелам-Мартином, и он считает его назойливым смутьяном, любящим поднимать шум на пустом месте и вызывать раздоры. Несколько лет назад означенный человек сделал все возможное, чтобы испортить отношения между правительством Индии и княжеством Бхитхор (которые до того времени всегда оставались в высшей степени теплыми), и если бы не его, майора Спиллера, непреклонность, он бы преуспел в своих стараниях. И теперь он снова, по каким-то непонятным причинам, пытается заварить кашу. Однако ни одному слову лейтенанта Пелам-Мартина нельзя верить, и лично он, майор Спиллер, намерен отнестись к этим диким заявлениям с презрением, какого они заслуживают, особенно ввиду того, что люди, по роду службы обязанные знать о происходящих в Бхитхоре событиях, заверили его, что болезнь раны – всего лишь легкий рецидив малярийной лихорадки, приступы которой время от времени случались с ним последние несколько лет, и нет ни малейшей опасности смертельного исхода. Вся эта история – бред сивой кобылы, и, наверное, имеет смысл сделать лейтенанту Пелам-Мартину достаточно суровый выговор, чтобы отбить у него охоту впредь лезть в дела, которые его не касаются; и представляется непростительным…

Дальше сэр Амброуз читать не стал, так как мнение автора просто подтвердило его собственное: Белинда права, и этот несносный молодой негодяй снова взялся за старое. Сэр Амброуз выбросил всю корреспонденцию в мусорную корзину, продиктовал успокоительный ответ его высочеству махарадже Каридкота, в котором заверял, что поводов для тревоги нет, а затем отправил в штаб армии холодное письмо с жалобой на «подрывную деятельность» лейтенанта Пелам-Мартина и предложением выяснить его нынешние интересы и навести справки о его прошлом, дабы впоследствии выдворить из страны как неблагонадежного британского подданного.

Приблизительно в то время, когда телеграмма Аша (вкупе с телеграммой Джхоти и депешами резидента и политического офицера) отправилась в мусорную корзину представителя генерал-губернатора, Аш приветствовал усталого запыленного путника, прибывшего утром из Бхитхора.

Манилал выехал в Ахмадабад всего через двадцать минут после того, как Гобинд выпустил второго голубя. Но если птица покрыла расстояние за несколько часов, Манилалу потребовалась почти неделя: его лошадь растянула сухожилие, и он был вынужден двигаться медленно, поскольку дороги, изрытые тележными колесами и покрытые толстым слоем пыли, не способствовали быстрой езде и в лучших обстоятельствах.

– Какие новости? – нетерпеливо осведомился Аш, сбегая по ступенькам навстречу усталому мужчине, спешивающемуся в тени веранды.

Три дня подряд Аш выезжал из города в надежде перехватить Манилала по пути и тревожился все сильнее по мере того, как время шло, а он все не появлялся и из Аджмера не приходило никаких известий от друга начальника полиции (Аш был не таким большим оптимистом и не рассчитывал получить ответ на собственные телеграммы). Искушая судьбу, сегодня утром он остался дома, и ближе к полудню судьба вознаградила его, прислав к бунгало слугу Гобинда.

– Да никаких, – прохрипел Манилал, чье горло пересохло от пыли, – если не считать того, что рана был жив, когда я уезжал. Но кто знает, что могло произойти с тех пор? Сахиб уже предупредил правительство и махараджу Каридкота, к чему там идет дело?

– Конечно, в течение нескольких часов после прибытия голубя. Я сделал все, что в моих силах.

– Это хорошая весть, – хрипло проговорил Манилал. – Сахиб, вы позволите мне поесть, попить и маленько передохнуть, прежде чем продолжить разговор? Я глаз не сомкнул с того дня, как лошадь повредила ногу, шарахнувшись в сторону при виде тигра, который встретился нам по дороге.

Он проспал весь день и вышел из комнаты после заката, все еще сонный, сел на корточки на веранде и рассказал Ашу все, что Гобинд не смог сообщить голубиной почтой. Дворцовые лекари по-прежнему не сомневались в скором выздоровлении раны и утверждали, что он всего лишь страдает необычайно сильным приступом малярийной лихорадки, которой подвержен уже много лет. Но Гобинд считал, что это не просто лихорадка, а неизлечимый телесный недуг и самое большее, что можно сделать, – это пользовать пациента лекарствами, облегчающими боль, и надеяться отсрочить неизбежный конец до времени, когда правительство пришлет облеченного властью представителя, который проследит за тем, чтобы смерть раны не повлекла за собой еще две смерти.

Гобинду удалось окольным путем установить связь со второй рани через одну служанку, родственники которой слыли людьми продажными и которая сама, по слухам, прониклась сильной привязанностью к Каири-Баи. Она тайно пронесла в занан несколько записок, и на две из них Гобинд даже получил ответные послания, правда краткие и малосодержательные, сообщавшие единственно о хорошем самочувствии второй рани и ее сестры. Это известие должно было бы удовлетворить Гобинда, но не удовлетворило, так как что-то в этих письмах вызвало у него тревогу – возможно, именно излишняя осторожность автора. Неужели Ними, служанка, не заслуживает доверия и Каири-Баи знает или подозревает это? Но коли так, значит, у нее есть что скрывать… если только он не подозрителен сверх всякой меры.

Потом родился ребенок, и на следующее утро Гобинд получил письмо, не являвшееся ответом ни на одно из его собственных посланий. В нем содержалась отчаянная мольба о помощи, но не самой Каири-Баи, а Шушиле-рани, которая находится в тяжелом состоянии и срочно нуждается в услугах опытной сиделки – если возможно, европейской медсестры из ближайшего ангрези-госпиталя. Дело не терпит отлагательств, и Гобинд должен тайно послать за сиделкой, пока не стало слишком поздно.

В письмо был вложен сухой цветок дакх, символизирующий опасность; и при виде его Гобинд проникся ужасным подозрением, что первую рани, не сумевшую произвести на свет наследника, отравили – послухам, такая участь постигла предыдущую рани…

– Но что хаким-сахиб мог сделать? – пожав плечами, спросил Манилал. – Он никак не мог выполнить просьбу Каири-Баи. Даже если бы он сумел отправить подобное сообщение из Бхитхора, рана ни за что не позволил бы иноземке – врач она или нет – прорваться в занан и обследовать его жену, разве что она прибыла бы с эскортом вооруженных солдат и полицейских-сахибов или сам рана поддался бы на уговоры послать за ней.

Гобинд отважно попытался пойти последним путем, но рана не пожелал даже слушать об этом и страшно разгневался на хакима, посмевшего обратиться к нему с подобным предложением. Он глубоко презирал всех чужеземцев как варваров и, будь его воля, не разрешил бы ни одному из них соваться в свое княжество, а тем более входить в личное соприкосновение с ним самим. Он единственный из всех правителей соседних княжеств отказывался появляться на дурбарах раджа по случаю провозглашения английской королевы Кайзер-и-Хинд (императрицей Индии), ссылаясь на болезнь, не позволявшую ему путешествовать.

Предложение, чтобы он – он! – пригласил женщину-ангрези совать нос в дела его жены, просто оскорбительно. Кроме того, что может иностранка знать об индийской медицине и искусстве врачевания? У рани нет никакого недуга, какой не исцелили бы отдых и надлежащий уход, а если хаким сомневается, он может допросить дай, принимавшую роды.

Гобинд воспользовался этой неожиданной милостью и составил благоприятное мнение о дай, хотя она обнаружила странное нежелание говорить о своей предшественнице, старой Гите из Каридкота, и в ответ на вопрос о покойной пробормотала, что ничего не знает, совсем ничего, после чего поспешно перевела разговор на другую тему. В остальном она произвела на него впечатление здравомыслящей женщины, хорошо сведущей в повивальном деле.

Дай заверила Гобинда, что, вопреки ожиданиям, роды оказались легкими. Все прошло без осложнений, и рани находится в добром здравии. Разочарование, вызванное полом ребенка, пагубно сказалось на ее настроении, но этому удивляться не приходится: она страстно мечтала о сыне, а астрологи и прорицатели, не говоря уже о собственных ее служанках, по глупости своей укрепили в ней такую надежду, заверив, что она непременно родит сына. Однако рани скоро преодолеет уныние, и, если боги смилостивятся, второй или третий ребенок будет мальчиком. Времени у нее много, ведь она молода, а также гораздо крепче и выносливее, чем кажется по ее болезненному виду.

Дай сообщила Гобинду много специальных сведений, касающихся физического состояния рани после родов, и после разговора с ней он перестал беспокоиться о здоровье Шушилы-Баи. Он пришел к заключению, что до Каири-Баи, по-видимому, дошли отвратительные слухи о смерти предыдущей жены раны и она испугалась, что ее сестру, тоже родившую девочку, могут устранить таким же образом. Но это представлялось в высшей степени маловероятным, хотя бы по той причине, что Шушила-Баи чрезвычайно красивая женщина, снискавшая любовь раны, тогда как ее предшественница, по всем отзывам, была невзрачной, жирной, тупой и напрочь лишенной обаяния.

Гобинд написал второй рани успокоительную записку, но не получил ответа. А через неделю младенец умер.

По дворцу ходили слухи, что дай тоже умерла, хотя иные утверждали, что ее просто уволили после ссоры со сводной сестрой рани, которая обвинила ее в нерадивом отношении к уходу за ребенком. Говорили также, что рана, разгневанный вмешательством второй рани, запретил ей выходить из своих комнат и видеться с сестрой. Гобинд боялся, что этот запрет расстроит первую рани даже сильнее, чем вторую… если это правда.

Но с другой стороны, многие дворцовые слухи на поверку оказывались ложными. Рунг-Махал, сказал Манилал, погряз во зле и порождает слухи, как навозная куча порождает мух. Он полон праздных придворных, пролаз и прихлебателей, не говоря уже о толпах слуг, которые не особо обременены обязанностями и, чтобы рассеять скуку, враждуют между собой и творят разные пакости.

– Они болтаются без дела, жуют пан и сплетничают, – презрительно сказал Манилал. – И почти всегда врут. Каждый из них хочет сделать вид, будто знает больше, чем остальные, и придумывает какую-нибудь историю, чтобы привлечь к себе внимание и прослыть важной особой. Чем скандальнее история, тем лучше, ведь добродетель зачастую очень скучна.

Тем не менее слухи встревожили Гобинда, и он постарался выяснить, есть ли в них хоть доля правды. Но сколь бы охотно подданные раны ни сплетничали о делах занана между собой, они избегали разговаривать на эту тему с людьми из Каридкота, и Гобинду удалось лишь узнать, что в смерти новорожденного никто не виноват. Младенец был хилым болезненным существом, с самого начала еле цеплявшимся за жизнь, и первая рани безумно скорбит об утрате ребенка, которого горячо полюбила, когда оправилась от разочарования и свыклась с мыслью, что это дочь, а не сын.

О второй рани и дай ничего больше узнать не удалось, и Гобинду оставалось только надеяться, что, если Каири-Баи действительно снова отлучена от сестры, рана вскоре отменит приказ ради блага убитой горем матери, потерявшей ребенка, – если, конечно, он не потерял интереса к молодой жене и не хочет таким способом наказать обеих женщин: одну – за вмешательство не в свои дела, другую – за рождение дочери вместо долгожданного сына. Такое было более чем вероятно.

– Но эта служанка, Ними, или ее родственники наверняка могли сообщить тебе или твоему хозяину сведения о второй рани! И о дай тоже!

Манилал помотал головой и объяснил, что, хотя Ними была посредницей при передаче писем, возможности поговорить с ней ни разу не представилось, поскольку хаким-сахиб сообщался с ней через ее родителей, которым отдавал деньги для нее и свои послания к рани и у которых забирал редкие ответы. Но они либо ничего не знали о положении вещей в занане, либо считали нужным притворяться, что не знают, из соображений безопасности.

– Они уверяют, что ведать ничего не ведают, – сказал Манилал, – и у них мы не узнали ничего, помимо того, что Ними предана своей госпоже, второй рани, но жадна до денег и требует все большие и большие суммы за каждое следующее письмо, которое относит на женскую половину дворца.

– Если вы располагаете только словами родителей, – сказал Аш, – вполне возможно, она действительно помогает вам из любви к рани и ничего не знает о деньгах, которые они вытягивают из вас от ее имени.

– Будем надеяться, что это так, – серьезно сказал Манилал, – ибо во имя любви человек с готовностью идет на риск. Но тот, кто рискует ради денег, может предать, коли другой пожелает заплатить больше, а если станет известно, что хаким-сахиб состоит в тайной переписке со второй рани, всем нам не сносить головы – не только хакиму, но и рани, да и мне тоже, а также родителям служанки. Жизнь же самой служанки будет стоить не дороже пшеничного зерна.

Манилал невольно содрогнулся, и зубы у него застучали. Они так больше ничего и не узнали, сказал он, покуда состояние раны не ухудшилось и всем не стало ясно, что болезнь может оказаться смертельной.

– И только тогда мы узнали из случайно подслушанных шепотков во дворце, а позже из открытых разговоров в городе и непристойных шуток на базарах, что после смерти раны его жен сожгут вместе с ним, потому что до сих пор ни один правитель Бхитхора не отправлялся на погребальный костер в одиночестве, за исключением его отца, старого раны, умершего от холеры, – да и здесь так вышло потому, что его жены и любимая наложница заразились холерой и умерли раньше его. Но по слухам, когда умер предшественник старого раны – в год, когда Махададжи Синдхия снова захватил Дели, – за ним в огонь последовали четырнадцать женщин, жен и наложниц, а до этого на погребальном костре всегда сжигали не менее трех-четырех и зачастую свыше двух десятков женщин. Теперь остряки говорят, что на сей раз сожгут только двух, поскольку у раны нет наложниц, одни наложники.

Крепко сжатые губы Аша скривились от отвращения, и Манилал сказал:

– Да, мерзкая шутка. И при этом вполне заслуженная. Но важно одно: даже шутники, как и все в Бхитхоре, полагают само собой разумеющимся, что рани станут сати. Таков обычай, говорят они, хотя простой народ больше его не соблюдает и лишь немногие из знатных семейств совершили сати при жизни нынешнего раны. Однако люди по-прежнему считают, что княжеский дом обязан почитать древние законы, ради чести Бхитхора и всех жителей княжества, особенно таких, кто не следует им. Когда жены раны взойдут на костер, они станут символом и заменой всех вдов, которые уклонились от такой участи по собственной воле или по настоянию родственников.

– На самом деле, – яростно проговорил Аш по-английски, – просто до сих пор всем выгодно, чтобы один человек умирал за многих. В данном случае – две женщины. – Он поймал изумленный взгляд Манилала и снова перешел на местное наречие. – Что ж, они не умрут. На сей раз Бхитхору придется обойтись без своих козлов отпущения и жертвоприношений. Когда ты возвращаешься?

– Как только раздобуду голубей и еще шесть бутылок бесполезного лекарства в девай-кхане. А также свежую лошадь: моя еще несколько дней будет не на ходу, а я не хочу тянуть с отъездом. Я и так потерял уйму времени. Может ли сахиб помочь мне с лошадью?

– Конечно. Предоставь это дело мне. Вопрос с голубями и лекарствами тоже. Сейчас тебе необходим отдых, так что отоспись хорошенько, пока есть возможность. Дай мне пустые бутылки. Гул Баз купит все, что нужно, завтра утром, как только лавка откроется.

Дата добавления: 2015-05-26