Черное двухлетие. Октябрь 1934 года. Легкомысленная поездка. Напряженное положение в Испании 2 страница

Мы прилетели на аэродром Темпельгоф, находившийся в центре германской столицы. Нас встретил ни больше ни меньше, как директор «Люфтганзы» {126} в сопровождении двух офицеров министерства авиации, один из которых приветствовал нас от имени генерала Мильха, командующего военно-воздушными силами Германии. Второй, хорошо владевший испанским языком, был прикомандирован к нам на время пребывания в стране.

Директор «Люфтганзы» отвез нас в отель на своей машине и простился в самых высокопарных выражениях. Переводчик проводил нас в комфортабельный номер и на прощание сказал, что со следующего дня в наше распоряжение поступит автомобиль министерства авиации и самолет «Юнкерс-52» для дальних вояжей по стране.

Такой прием, не соответствовавший моему рангу, удивил нас с Кони. Это выходило за рамки обычных отношений к военным атташе.

На следующий день за нами заехал адъютант генерале Мильха. Мы сели в предоставленную в мое распоряжение великолепную машину, управлял которой одетый в элегантную форму сержант авиации, и направились в министерство воздушных сил.

Генерал Мильх принял меня очень тепло и представил остальным присутствовавшим: двум генералам авиации и господину в штатском, говорившему по-испански и занимавшемуся вопросами взаимоотношений с Испанией.

Когда мне сообщили о приеме у генерала Мильха, я решил, что это — традиционное официальное представление, которое всегда проходит одинаково: несколько любезных фраз и через две минуты вас выпроваживают с теплыми словами прощания. Поэтому меня удивило предложение сесть. Значит, господа готовились к длительной беседе.

Несмотря на время, прошедшее с тех пор, я довольно ясно помню впечатление, оставшееся у меня от этой встречи, истинный смысл которой стал мне понятен позднее.

Немцам нужны были транзитные аэродромы в Марокко и в Испанской Сахаре для перелетов в Южную Америку. Кроме того, они хотели получить разрешение на постройку в Испании и на Канарских островах причальных мачт для своих дирижаблей, а также сети своих радиостанций. Взамен этих концессий, а также поставок некоторых видов промышленного [302] сырья и продуктов питания, таких, как апельсины, растительное масло и т. п., Германия обязывалась предоставить Испании самолеты, вооружение и все необходимое для организации военной авиации. Было заметно, что Германию весьма беспокоила позиция Франции, которая имела с Испанией договор на предоставление французской авиационной компании «Латекоер» транзитных аэродромов для ее самолетов, летавших в Латинскую Америку. Немцы опасались, что французское правительство будет возражать против их проекта, ссылаясь на соглашение с Испанией и некоторые пункты Версальского договора, ограничивавшие строительство баз германской авиации на чужих территориях.

Было совершенно очевидно, что они решили воспользоваться моим пребыванием в Берлине для активизации переговоров по данным вопросам и для того, чтобы заручиться моей поддержкой перед испанским правительством.

Таковы в общих чертах некоторые выводы, сделанные мной из этой встречи, причем, как уже говорилось, в то время я еще не понимал истинной сущности немецких предложений. Эти господа были уверены, что я отлично знаю, о чем идет речь; в действительности же я не имел об этом ни малейшего представления и был вынужден всячески изворачиваться, дабы не дать им почувствовать мою неосведомленность. Я прибегнул к удобной в таких случаях тактике: меньше говорить и больше слушать.

В конце приема генерал Мильх предложил мне для уточнения некоторых деталей встретиться со специалистом по Испании, присутствовавшим при разговоре. Я жалею, что не запомнил его фамилии.

Затем генерал любезно простился со мной, пригласив на следующий день меня и Кони к себе на ужин.

Ужин явился для нас новым сюрпризом. На нем присутствовало несколько высших авиационных начальников с женами. Хотя мы привыкли к большим дипломатическим обедам, нас поразила роскошь этого банкета. После ужина все поехали в театр, где были забронированы лучшие места, а по окончании спектакля отправились в живописное предместье старого Берлина отведать традиционный «суп раннего утра».

Следующий день начался с посещения берлинских заводов. На одном из них мне таинственно показали сложный электронный аппарат для определения дефектов внутри металлов, сообщив, что это — последнее достижение немецкой науки, еще неизвестное в других странах, и что в мире существует только [303] два таких прибора. Из данных мне объяснений я, хотя и не был сведущ в этой области, все же понял принцип его устройства и действия.

Через несколько дней, во время посещения важнейшего испытательного центра, мы подошли к цеху, где находился второй экземпляр сложного аппарата. Сопровождавший нас инженер с такой гордостью показывал его, словно это было нечто редкостное и никем не виданное. Можете представить его удивление, когда я как ни в чем не бывало заговорил об этом приборе. Инженер принял меня за гения, и до самого окончания визита я чувствовал его необычайное внимание ко мне и искреннее восхищение.

По-прежнему официальные лица были необыкновенно любезны с нами. Председатель аэроклуба устроил в нашу честь большой прием, в заключение которого подарил Кони и мне по золотому значку клуба.

Мой первый разговор со специалистом по Испании был весьма интересным и кое-что прояснил. Во-первых, подтвердились мои подозрения, что в Берлине понятия не имели о моей политической физиономии и принимали за посланца генерала Франко, Хиля Роблеса, то есть той политической группировки, с которой нацисты имели дело.

Кроме того, я сделал вывод, что некоторые крайне правые испанские политические деятели и фашисты уже давно плетут заговор против республики, рассчитывая на помощь нацистов. Их переговоры о способах получения такой помощи, как я понял, уже значительно продвинулись. Наконец, самым важным для меня было удостовериться, что Годет, Франко и другие заговорщики намерены создать в Испании авиацию с преданным им личным составом, в чьи руки можно было бы передать немецкие самолеты и вооружение, чтобы в нужный момент использовать в своих целях.

Наконец пришел ответ от Рубио. Как я понял из его письма, Хоакин Гальарса, новый командующий военно-воздушными силами, получив мою просьбу об отставке, оказался в довольно трудном положении. С одной стороны, он не мог, как бы сильно ни желал, выгнать меня из авиации, ибо у него не было для этого никаких оснований; с другой стороны, поскольку я имел уже солидный стаж службы в авиации, он вынужден был бы назначить меня на какой-либо ответственный командный пост в Испании. Но, принимая во внимание мои политические убеждения, он считал это опасным и решил, что лучше оставить меня пока в Италии. А тем временем дела [304] в авиационном штабе продолжали идти своим чередом, и моя поездка в Берлин, которой никому в голову не приходило придавать какое-то особое значение, была автоматически одобрена.

Таковы вкратце причины, по которым я оказался в Германии и неожиданно попал в столь сложную для меня обстановку.

Согласно разработанной немецким авиационным министерством программе, я начал посещение военных центров и заводов, расположенных вне Берлина, путешествуя в великолепном «Юнкерсе-52», предоставленном в мое распоряжение. Поскольку по специальности я летчик-инструктор, меня особенно заинтересовало посещение крупной школы военных летчиков, которая размещалась на побережье Балтики, в небольшой деревушке в Восточной Пруссии. Так как Версальский договор запрещал немцам иметь военные училища, официально считалось, что в этой школе тренируются летчики гражданских авиалиний. Ее преподаватели и слушатели носили штатскую одежду. Директор школы устроил в мою честь обед. Подняв тост за дружбу испанских и немецких летчиков, он закончил его словами: «Надеюсь, когда вы приедете в следующий раз, личный состав школы сможет принять вас в славной форме немецкой военной авиации!»

Интересным было и посещение самолетостроительного завода фирмы «Фокке-Вульф» в Бремене. Официально завод производил учебные машины; однако мне показали цехи, где выпускались военные самолеты. Пока я осматривал завод, Кони в сопровождении жены директора знакомилась с достопримечательностями этого старинного города. В конце дня мы присутствовали на большом обеде, устроенном известным фабрикантом «кофе без кофеина» Хагом.

Мне уже не терпелось покинуть Германию и сообщить обо всем, что я так неожиданно узнал. Однако каких-либо серьезных причин прервать свой визит у меня не было, к тому же я мог еще увидеть и узнать много интересного, поэтому решил остаться, несмотря на свое двусмысленное положение.

Мы вернулись в Берлин. В ту же ночь меня разбудил телефонный звонок. Из Парижа звонил Прието, чтобы сообщить ужасную новость: во время нелепой авиационной катастрофы погиб Хосе Мартинес де Арагон, мой самый близкий друг. Трудно высказать горе, охватившее меня при этом известии. Мои чувства можно было бы сравнить с переживаниями, испытанными [305] в связи с кончиной матери. Испания лишилась честнейшего, благороднейшего человека. Любовь к нему я пронес через всю свою жизнь.

На следующий день мы отправились в Мюнхен. Там меня принял начальник воздушных сил Баварии. Он был внимателен ко мне и предложил посетить несколько заводов.

Меня интересовали крупный самолетостроительный завод «Дорнье» и мастерские, где строился дирижабль «Граф Цеппелин». Оба предприятия находились во Фридрихсгафене.

На заводе «Дорнье» мне показали новые военные самолеты. Они произвели на меня большое впечатление. Это были самые современные военные машины с характеристиками гораздо более высокими, чем все известные мне до тех пор (кто мог подумать, что через несколько лет эти самолеты будут разрушать испанские города и тысячами убивать их жителей?!).

Посмотрел я и строившийся дирижабль «Граф Цеппелин» — последний из сделанных Германией. Он просуществовал недолго: во время полетов по городам Соединенных Штатов Америки дирижабль потерпел аварию и сгорел.

Мы вернулись в Мюнхен. На следующий день, в девять часов утра, я поспешил на свидание с начальником воздушных сил Баварии для совместного посещения какого-то учреждения. Войдя к нему в кабинет, я почувствовал: что-то произошло. Он сухо сообщил мне, что посещение отменяется, и, не давая никаких объяснений, резко и грубо выпроводил.

Я сразу же понял: немцам стало известно мое политическое кредо. Самое лучшее, что я мог предпринять в тех обстоятельствах, — воспользовавшись замешательством властей, поскорее покинуть Германию.

Не теряя ни минуты, я направился в наше консульство и заказал два билета на самолет, отправляющийся в Рим. Через час за нами заехал консул и отвез на аэродром. Без всяких затруднений мы покинули Германию.

* * *

Самолет делал посадку в Венеции. Хотя у нас были билеты до Рима, мы решили на некоторое время остановиться здесь. В номере отеля на острове Лидо мы получили возможность спокойно проанализировать наше положение.

Больше всего нас поражало, что правительство Гитлера г, его знаменитое гестапо потратили больше месяца, чтобы установить нашу политическую ориентацию. Мы радовались, [306] представляя себе испуганные лица некоторых чиновников, когда они поняли свою ошибку. Дать возможность врагу посетить учреждения, где нарушался Версальский договор, показать секретно производимое вооружение и поставить его в известность о подробностях заговора против республики в Испании, — было отчего забеспокоиться организаторам этих преступных дел.

Я хорошо понимал, насколько важны для Испании имеющиеся у меня сведения. Мне хотелось побыстрее довести их до сведения нашего правительства. Но кому из испанских руководителей доложить обо всем?

Сообщать Гальарсу, начальнику военно-воздушных сил, или генералу Годету, директору Управления по аэронавтике, или Франсиско Франко, начальнику генерального штаба, или Хилю Роблесу, военному министру, было бесполезно и даже опасно.

Я решил поехать в Париж и посоветоваться с Прието. Подробно рассказав ему обо всем, я приготовился выслушать его мнение. К моему удивлению, дон Инда довольно спокойно отнесся к известию о заговоре. Прието считал, что я поддался собственному воображению и разыгравшимся нервам. Он не отрицал, что некоторые испанские политические деятели и военачальники связаны с нацистами, но главную цель немцев видел в желании воспользоваться влиянием правых в Испании для получения выгодных концессий. Разговоры о заговоре, по его мнению, были лишь уловкой, к которой прибегали гитлеровцы, чтобы облегчить осуществление своих планов.

Несмотря на то что я был высокого мнения о политическом опыте дона Инда, его доводы не убедили меня. Я считал свою информацию ценной и важной и был уверен в необходимости как можно скорее передать ее.

После долгих раздумий я решил ехать в Испанию, рассчитывая, что на месте будет легче установить контакт с лицами, на которых можно положиться.

В Барселоне мне сообщили, что Асанья все еще находится под арестом на эсминце, стоящем на якоре в порту. Подумав, что он как раз тот человек, которого заинтересуют мои сведения, я, не колеблясь, надел форму и направился навестить его.

Командир корабля принял меня любезно. Узнав о цели визита, он удивился, недоумевая, по-видимому, как старший офицер авиации имел наглость посетить столь опасного врага [307] правительства. Однако проводил меня до каюты, где содержался Асанья, и оставил с ним наедине. Сожалею, что не запомнил имени капитана, чтобы выразить благодарность за внимание.

Разговор с Асаньей разочаровал меня.

Дон Мануэль Асанья, республиканский лидер, пользовавшийся наибольшим авторитетом в Испании, был весьма озабочен собственным положением и ни о чем другом не желал знать. Мое посещение расстроило его, и он не хотел или не смог скрыть этого.

В тот же день, довольно пасмурный, я выехал в Рим, испытывая чувства возмущения, бессилия и разочарования. Впервые я понял, что оказался в политической изоляции, почти лишившей меня возможности помогать республике.

В Италии Муссолини открыто готовился к вторжению в Абиссинию. Путешествуя по Сицилии, мы с Кони видели там значительные скопления войск и отрядов чернорубашечников. Их тренировочные лагеря специально расположили в местности, напоминавшей ландшафт Эфиопии. Фашисты даже не пытались замаскировать свои приготовления. У меня создалось впечатление, что войска хорошо вооружены. Помню, удивило лишь то, что офицеры ездили верхом на мулах.

Жизнь в Риме текла по-прежнему. Однажды в нашей гостинице появился добряк Пепе Кастехон. Оказывается, он уже несколько дней находился в Риме.

Характер Пепе не изменился и после свадьбы. Он продолжал предаваться любовным авантюрам с удивительной беспечностью.

На этот раз героиней его романа была немка. Однако скоро выяснилось, что она фанатичная нацистка, не скрывающая своего восхищения Гитлером и гордости по поводу того, что принадлежит к высшей расе. Она испытывала дикую ненависть и презрение к евреям.

Пепе был настолько возмущен этим чудовищем, что решил проучить ее. В тот вечер, войдя в их гостиничный номер и делая вид, будто чем-то озабочен, он весьма серьезно и торжественно сказал:

— Я должен признаться тебе: я — еврей.

Эффект, видимо, превзошел все ожидания. Пепе рассказал, как мгновенно изменилось выражение лица этой женщины. Она готова была броситься на него и выцарапать ему глаза. Однако немка ограничилась тем, что, забрав свои вещи, выбежала из комнаты. [308]

Наконец наступил день, когда меня пригласил к себе посол. На его лице было такое выражение, с каким обычно сообщают неприятные вести. Посол заявил, что в Мадриде принята моя отставка. Этому бедному господину было трудно понять, что покинуть его посольство для нас было истинным удовольствием.

Мы вернулись в Испанию на автомобиле. По пути сделали несколько остановок на Лазурном береге. Границу мы пересекли в Портбу и некоторое время жили в отеле «Кампродон», совершая вдвоем экскурсии по живописным окрестным горам. Кампродон — один из самых замечательных уголков Испании.

* * *

В первых числах сентября 1935 года мы прибыли в Мадрид и поселились в своей новой квартире.

На следующий день я направился в министерство для официального представления, с любопытством ожидая встречи с новым начальником. Я не сомневался, что встреча будет неприятной или, по меньшей мере, натянутой, но чувствовал себя очень уверенно и был преисполнен решимости постоять за себя.

Полковник авиации Хоакин Гонсалес Гальарса, командующий воздушными силами, не был дипломатом. Он гордился своей грубоватой прямотой, столь свойственной арагонцам и риохцам.

Раньше мы были добрыми друзьями и даже два года прожили вместе в Мелилье, но после провозглашения республики я перестал поддерживать с ним отношения, зная его фанатичную преданность монархии.

Гальарса говорил без уверток. Как только я вошел в кабинет, он сразу сказал, что не знает, как поступить со мной. Не доверяя мне — не может поручить ответственный пост. Лучший выход из создавшегося положения — если я сам попрошу об отставке.

Свою речь он закончил очень возбужденно. Я понимал, что ему неудобно делать мне подобное предложение. Как можно спокойнее я ответил, что звание старшего офицера авиации позволяет мне пользоваться определенными правами наравне с другими и что, не совершив ничего позорного, не собираюсь добровольно покидать авиацию. Если же мое присутствие кому-то не по душе, пусть возьмут на себя [309] ответственность выгнать меня, но тогда я буду защищаться всеми доступными мне средствами.

Мы расстались довольно холодно. Однако, выйдя из министерства, я не сомневался, что Гальарса не осмелится выгнать меня из авиации.

Действительно, через три дня меня назначили начальником картографического отдела главного авиационного штаба при военном министерстве.

Назначение показалось мне забавным. Оно менее всего подходило мне. Но Гальарса и его друзья, видимо, полагали, что гораздо безопаснее, если я буду находиться поблизости, окруженный картами и планами.

* * *

В первые дни пребывания в Мадриде мы с Кони оказались в некоторой изоляции, несколько озадачившей нас. Мы вернулись в Испанию преисполненные энтузиазма. Наша жизнь была навсегда связана с республикой, и мы готовь! были отдать все силы на борьбу за нее. Поэтому пустота вокруг нас казалась странной.

Постепенно нам удалось разыскать немногочисленных, оставшихся в Мадриде друзей-республиканцев. Большинство же наших старых друзей находилось в изгнании или в тюрьме. Я скучал по Прието, оставшемся в Париже, и еще по трем-четырем летчикам-республиканцам, сидевшим в военной тюрьме за участие в астурийских событиях 1934 года. Их отсутствие особенно ощущалось еще и потому, что через них я был связан с республиканским движением.

Я попал в довольно странное положение. Решив целиком посвятить себя делу защиты республики, я готов был все отдать за нее. Но я не принадлежал ни к одной политической партии или организации, поэтому до сих пор всегда поступал интуитивно, как сапер. Моей единственной связью с политическим миром был Индалесио Прието, но для дона Инда я оставался лишь хорошим другом, верным человеком, на которого можно рассчитывать, но не больше. Весьма авторитетный социалистический лидер Прието никогда не стремился заинтересовать меня политикой, никогда не говорил со мной о своей партии и не пытался привлечь к ней. Я почти ничего не знал о намечавшихся планах, то есть никогда не был для него своим. Если к этому добавить, что Прието по натура был человеком замкнутым, а я малолюбопытным, то станут понятны мои последующие действия. [310]

Возвращаясь к повествованию, еще раз предупреждаю, что не претендую на исчерпывающие оценки приводимых фактов. Привожу их такими, какими видел в момент свершения.

Атмосфера в авиации была уже не та. Исчезло чувство товарищества, которое связывало летчиков и всегда являлось нашей отличительной чертой. Обострение политической борьбы привело к расколу в наших рядах. Большинство летчиков определило свои симпатии и присоединилось к одному из двух враждующих лагерей.

Полковник Гальарса поступил несколько опрометчиво, назначив меня начальником картографического отдела. Мой кабинет оказался удобным местом для связи между республиканскими товарищами. В штабе авиации обычно бывал почти весь личный состав военно-воздушных сил. Зайти в мой кабинет, чтобы проконсультироваться, посмотреть или взять карту, считалось делом настолько естественным, что не могло вызвать никаких подозрений.

Через некоторое время мой кабинет превратился в центр информации и место сбора республиканцев, где они могли совершенно спокойно обмениваться впечатлениями и согласовывать свои действия.

Начавшаяся борьба проявлялась в то время только в небольших стычках. Никто из нас не скрывал своих убеждений, напротив, все открыто демонстрировали их.

Помню, как группа летчиков демонстративно отправилась в воскресенье к обедне в церковь Калатравас, как бы говоря: «Мы пришли на обедню, потому что мы враги республики...» Такая демонстрация неприятно удивила меня и лишний раз убедила в том, что реакция активизировала свою деятельность. До установления республики вопросам религии в авиации не придавали значения. Могу уверенно сказать, что из 1000 или 1200 офицеров вряд ли более дюжины посещали обедню. Не помню, чтобы кто-либо из многочисленных раненых во время войны в Африке исповедовался у священников. Зато какие проклятья посылали летчики в адрес всех святых, когда получали ранения!

Поводом для стычек служили и газеты. Выходя из автобусов, привозивших летчиков на аэродромы, первое, что все делали, — демонстративно углублялись в свои газеты. Достаточно было подсчитать тех, кто держал в руках «АБЦ», «Эль дебатэ», «Эль сосиалиста» или «Эль эральдо», чтобы узнать число сторонников каждого лагеря, ибо правый ни за что на свете не стал бы читать «Эль эральдо», а левый — «АБЦ». [311]

То же самое происходило и в отделах министерства. На каждом столе можно было увидеть газету, положенную специально для того, чтобы все знали, каковы взгляды ее владельца. Признаюсь, я тоже прибегал к этой тактике. Ежедневно я покупал два номера «Эль сосиалиста» и, проходя по коридору, оставлял, если никого не было поблизости, один экземпляр на радиаторе, рядом с тем местом, где обычно сидели денщики, и редко, проходя позже, не находил кого-либо из них, погруженного в чтение газеты. Другой экземпляр я всегда носил в кармане и демонстративно вынимал его в наиболее людных местах или там, где это могло быть особенно неприятно правым.

* * *

Уже больше месяца мы жили в Мадриде, но я еще не видел Рамона Франко. Рассказывали, что он подружился с Лерусом, не хочет иметь ничего общего с левыми и вообще его поведение оставляет желать много лучшего. Как-то раз, когда я был один в своем кабинете, открылась дверь и появился Рамон Франко. По выражению его лица я понял, что мою дверь он открыл по ошибке. Мгновение Рамон колебался, но затем вошел и протянул мне руку. Я сказал, что рад его видеть, ибо до меня дошли слухи, которым не хотелось бы верить. Вначале он говорил несколько уклончиво, но затем подтвердил, что они соответствуют действительности. Я поразился его цинизму. Казалось, со мной разговаривает настоящий фашист. Никогда не забуду его последней фразы: «Знаешь, Игнасио, если выбирать между тем, чтобы мне давали касторку или я ее давал, предпочитаю последнее» {127}.

Эти слова переполнили чашу моего терпения. Очень резко я ответил, что с этого дня между нами все кончено, и попросил покинуть кабинет.

Это была наша последняя встреча.

* * *

Время шло, и политическая обстановка в стране для меня все более прояснялась. Я с радостью убеждался, что республиканцы после разгрома в октябре 1934 года вновь набирают силы и готовы помешать реакции укрепиться у власти. [312]

Мои друзья были полны решимости бороться за республику. Наглая деятельность правительства, направленная на установление диктаторского режима, недопустимые методы, к которым оно прибегало, добиваясь своей цели, вызывали искреннее возмущение у большинства испанцев.

Жестокие репрессии в Астурии, осуществленные с помощью Иностранного легиона, 30 тысяч брошенных в тюрьмы — все эти действия реакции не запугали республиканцев. Напротив, вызвали протест и готовность противостоять ей.

Коррупция в правительственных кругах была еще одной причиной массового недовольства. В те дни всеобщее внимание привлек скандал в Сан-Себастьяне{128}, известный под названием «эстраперло» {129}.

Чтобы получить разрешение на открытие игорного дома, какие-то иностранцы дали друзьям Леруса и некоторым членам правительства большие деньги и подарки. Открытый подкуп, замести следы которого было невозможно, вызвал скандал, ставший причиной министерского кризиса.

Решимость республиканцев бороться и симптомы разложения среди правых радовали нас. В то же время крайняя реакция с целью компенсировать слабость правительства приступила к усиленной организации отрядов наемных убийц, вскоре давших о себе знать.

Покушение пистолерос{130} на депутата-социалиста Хименса де Асуа, вице-президента кортесов, во время которого погиб один из сопровождавших его людей, вызвало по всей Испании волну возмущения. Оно убедительно показало, что крайне правые и фашисты решили прибегнуть к террору как к одному из способов достижения своих целей.

Мы жили в Мадриде уже два месяца. Неожиданно я получил извещение из управления авиации о назначении в Севилью на должность заместителя начальника аэродрома Таблада. Мне предлагалось в течение сорока восьми часов приступить к своим обязанностям. Я понял: руководству стало известно, что мой кабинет является местом сбора республиканцев, и оно поспешило удалить меня из Мадрида. [313]

Дата добавления: 2015-05-26