Доктор и душа 3 страница

Вся проблема обусловливается обманчивостью психологизма; именно так мы называем псевдонаучную процедуру, которая стремится анализировать каждый акт на предмет его психического происхождения и на основании этого оценивать, валидно или невалидно его содержание. Такой подход осужден на неудачу изначально. Было бы философским дилетантизмом, например, исключать существование божественного существа на том основании, что идея Бога возникла из страха примитивного человека перед могущественными природными силами. Равным образом было бы неправильным оценивать произведение искусства исходя из факта, что художник создавал его, скажем, в психотической фазе его жизни. Нельзя допускать, чтобы индивидуальное или социальное злоупотребление затемняло наш взгляд на само произведение. Отрицать валидность и ценность художественного творения или религиозного переживания просто потому, что они были использованы индивидом для его собственных невротических целей или культурой для ее собственных декадентских целей, значило бы выплескивать из таза ребенка вместе с водой. Такой критический метод напоминает человека, который, увидев аиста, воскликнул: «Ну и ну! А я думал, что аистов не бывает». Потому только, что аист получил «вторичное» использование в качестве существа, приносящего маленьких детей в известном мифе нянек и кормилиц, мы должны считать, что сама птица не существует?

Все это не означает отрицания того, что идеи обусловливаются психологически, биологически и социологически. «Обусловлены», но не «детерминированы». Вэльдер справедливо указывал, что все такие обусловливания идей и культурных феноменов вполне могут быть источником ошибок, вызывая неверные взгляды и преувеличения здесь и там, не определяя в то же время их существенного содержания. Они не могут быть приведены в качестве объяснения интеллектуального достижения, воплощенного в формировании этих идей и феноменов. (Любое подобное «объяснение» смешивает область экспрессии личности с областью репрезентации вещи). И в отношении формирования картины мира у индивида Шелер показал, что характерологические различия входят в нее лишь настолько, насколько они влияют на его выбор; они не могут формировать содержание этого видения. Поэтому Шелер называет обусловливающие элементы «элективными», а не «конституирующими». Они могут служить в качестве основы для нашего понимания того, почему у данного индивида сформировался его личный способ видения мира, но они никогда не смогут объяснить, какая часть изобилия мира представлена в этом индивидуальном, хотя, может быть, и узком, видении.

Особенность всякой перспективы, фрагментарный характер любой картины мира,в конце концов, предполагают объективность мира. Нам известны источники ошибок и обусловливающие факторы в астрономических наблюдениях — факт выражен в хорошо известном астрономам «личном уравнении». Тем не менее никто не сомневается, что, вопреки таким субъективным факторам, нечто подобное Сириусу реально существует. Аналогично вердикт относительно данного мировоззрения, основывающийся на психологической или психопатологической структуре личности создателя данного образа мира, не будет ни адекватным, ни плодотворным. Только объективный подход, направленный на внутреннюю истину мировоззрения, имеет какой-либо смысл.

Мы определенно не считали бы возможным объявлять нечто как «истинное», потому что оно было «здоровым», или, наоборот, нечто считать «ложным», потому что оно было «больным».

Хотя бы только ради исследовательских целей, следовательно, мы должны продолжать утверждать, что психотерапия как таковая выходит за границы своей компетенции в трактовке философских вопросов, ибо, как мы показали, специальные категории психопатологии — а именно «здоровье» и «болезнь» — не имеют отношения к истине или валидности идей. Как только психотерапия пытается высказывать суждение в этом отношении, она моментально впадает в ошибку психологизма. Если, следовательно, мы хотим бороться с психологистическими отклонениями существующей психотерапии и отразить их опасные вторжения, необходимо дополнить психотерапию новой процедурой. В области философии психологизм был преодолен критическими методами феноменологии; в области психотерапии психологизм должен быть теперь преодолен с помощью метода, который мы будем называть логотерапией. Логотерапии ставится задача, которую мы описали как «психотерапию в духовных терминах». Логотерапия должна дополнить психотерапию; т. е. она должна заполнить пустоту, о которой мы упоминали. С использованием логотерапии мы имеем необходимое оснащение для трактовки философских вопросов в их собственной системе отсчета и можем предпринять объективное обсуждение духовных мучений человека, страдающего психическими расстройствами.

Логотерапия не может и по природе вещей не ставит своей целью заменить психотерапию, но лишь дополняет ее (и то лишь в особых случаях). De facto ее цели не являются новыми, а ее подход практиковался и ранее, обычно неосознанно. Однако мы здесь проверяем возможность применения логотерапии de jure и стремимся определить, в каких случаях и в какой степени она желательна. В целях прояснения мы должны исследовать вопрос методически и прежде всего отделить логотерапевтические факторы от психотерапевтических. Это должно быть сделано в целях анализа, но, поступая таким образом, мы не должны забывать, что в психиатрической практике оба фактора неразрывно связаны друг с другом; они, так сказать, сливаются один с другим в работе с пациентом. В конечном счете интересы психотерапии и логотерапии, а именно психические и духовные аспекты человека, представляют неделимое единство.

В принципе, однако, приходится признать тот факт, что духовные и психические аспекты человека должны рассматриваться по отдельности; они представляют сферы существенно различные. Ошибка психологизма состоит в произвольной подмене одной ориентации другой. Психологизм ведет к смещению оснований дискуссии. Избежать этого в области психотерапевтического лечения и таким образом окончательно очистить психотерапию от психологизма — цель и реальная задача логотерапии.

Здесь, в заключении этой главы, мы хотели бы обратить психологизм против него самого и нанести ему поражение его же собственным оружием. Повернув острие пики, мы хотим применить методы психологизма к нему самому, исследуя его собственный психогенезис, т. е. лежащие в его основе мотивы. Какова же его скрытая основная установка, его тайная тенденция? Наш ответ таков: тенденция к обесцениванию. В любом данном случае его усилия оценить интеллектуальное содержание психических актов в действительности оказываются усилиями, направленными на его обесценивание. Он всегда стремится демаскировать. Он избегает любых вопросов о валидности — в религии, в художественной или даже научной областях — посредством уклонения от области содержания к области действия. Таким образом, психологизм в конечном счете бежит от сложности вопросов, требующих познания, и задач, требующих решения; он бежит от реальностей и возможностей существования.

Повсюду психологизм не видит ничего, кроме масок, настаивая, что за этими масками находятся всегда только невротические мотивы. Искусство есть, по его утверждению, в конечном счете не что иное, как бегство от жизни или от любви. Религия — это просто страх примитивного человека перед космическими силами. Все духовные творения оказываются «просто» сублимациями либидо или, в других случаях, компенсациями чувства неполноценности или средствами для достижения чувства безопасности. Великие творцы в области духа оказываются просто невротиками. Будучи проведенными через такой курс «разоблачения» психологизмом, мы можем с полным удовлетворением заявить, что Гете или Августин, например, были «реально только» невротиками. Такой подход не видит явлений такими, какими они существуют в реальности, и потому реально не видит ничего. Если какое-то явление в одно время выступало в качестве маски или где-то служило средством для достижения какой-то цели, то разве оно навсегда становится маской или не представляет ничего иного, кроме средства для достижения цели? Разве никогда не бывает ничего непосредственного, генуинного, оригинального?

Индивидуальная психология проповедует мужество, но она, по-видимому, забывает о смиренности, которая должна сопровождать мужество. Смиренности перед лицом духовных сил, духовной реальности, природа и ценности которой не могут быть просто психологически спроецированы в психологическую плоскость. Смиренность, если она подлинная, определенно является признаком внутренней силы в такой же степени, что и мужество.

«Разоблачающая» психотерапия, подобно любому психологизму, избегает заниматься проблемами философской и научной валидности. Например, один психоаналитик в ходе частной дискуссии атаковал непсихоаналитическое мнение другого психотерапевта и осудил его, утверждая, что оно было обусловлено «комплексами» его оппонента. Когда ему заметили, что использование данного непсихоаналитического метода привело к излечению пациента, он заявил, что «излечение» было на самом деле еще одним из симптомов пациента. Посредством подобного рассуждения можно избежать любой объективной дискуссии и научных дебатов.

Психологизм, таким образом, является излюбленным убежищем тех, кому присуща тенденция к обесцениванию. Но, на наш взгляд, психологизм представляет частный аспект более общего феномена, состоящего в следующем: конец девятнадцатого и начало двадцатого столетия полностью исказили образ человека акцентированием многочисленных ограничений, налагаемых на него и делающих его якобы беспомощным. Человека стали представлять как ограниченного биологическими, психологическими и социологическими факторами. Внутренне присущая человеку свобода, которая сохраняется вопреки всем этим ограничениям, свобода духа вопреки природе осталась незамеченной. И, однако же, именно эта свобода является тем, что составляет подлинную сущность человека. Таким образом, наряду с психологизмом мы получили также биологизм и социологизм,1 которые все вместе соучаствовали в создании карикатуры на человека. Вполне естественно, что в ходе интеллектуальной истории сформировалась реакция на эту натуралистическую позицию. Представители этой контрпозиции привлекли внимание к фундаментальным факторам человеческого бытия; они акцентировали свободу человека перед лицом препятствий, создаваемых природой. Неудивительно, что главный фактор — способность быть ответственным — наконец был возвращен в центр нашего поля зрения. Другой основной фактор — способность быть сознательным — явился, по крайней мере,тем, что не могло быть проигнорировано психологизмом.

1 Генеалогия всех этих идеологий такова: отец психологизма, биологизма и социологизма —- натурализм. От так называемой инцестуозной связи между биологизмом и социологизмом происходит коллективный биологизм. Другим аспектом коллективного биологизма является расизм.

Заслугой экзистенциальной философии является то, что она провозгласила существование человека как форму бытия sui generis.1 Так, например, Ясперс называет бытие человека бытием «решающим»: оно не есть нечто, что просто «есть», но есть нечто такое, что сначала решает, «что оно такое». Это утверждение подчеркивает факт, который в общем давно понимался, хотя и не всегда принимался. И только после того, как он был признан, этическое суждение о поведении человека стало вообще возможным. Потому что, когда человек противопоставляет себя ограничениям природы, когда он «занимает позицию» по отношению к ним, когда он перестает покорно и слепо подчиняться ограничениям, налагаемым биологическим (раса), социологическим (класс) или психологическим (характерологический тип) факторами,— только тогда его можно оценивать с точки зрения морали. Смысл понятий, подобных понятиям достоинства и вины, появляется или пропадает в зависимости от нашей веры в подлинную способность человека не просто принимать как судьбой поставленные границы все вышеупомянутые ограничения, но вместо этого рассматривать их как вызов ему самому формировать свою судьбу и свою жизнь.

1 Своего рода, своеобразный (лат.).

Таким образом, человек, принадлежащий к данной нации, очевидно, не имеет тем самым ни вины, ни заслуги. Его вина началась бы только в том случае, например, когда он не культивировал бы в себе специальные таланты данной нации, или не содействовал бы развитию национальных культурных ценностей; в то время как он имел бы заслуги, если бы он преодолевал в себе определенные характерологические слабости своей нации в процессе сознательного самообразования. И, однако, сколь много людей впадает в ошибку, используя недостатки своей нации для оправдания своих собственных недостатков. Они вызывают в памяти анекдот о Дюма-сыне, которому одна знатная дама как-то заметила: «Вас, должно быть, огорчает, что Ваш отец ведет такую распущенную жизнь?». На что молодой Дюма ответил: «О нет, отчего же? Хотя он не может служить мне примером, он служит великолепным извинением для меня». Было бы лучше, если бы сын воспринимал отца как предостережение. И все же разве не является обычным для людей гордиться национальными добродетелями, не принимая личного участия в развитии этих добродетелей? То, за что личность не может быть ответственной, не может быть основанием ни для похвалы, ни для порицания ее. Такая позиция занимает центральное место в западной мысли с эпохи классических философов и, определенно, с возникновения иудаизма и христианства. В резком и сознательном противопоставлении к языческому мышлению здесь утверждается, что человека можно оценивать этически лишь при условии, что человек свободен решать и действовать ответственно; он не может быть морально судим, когда он не свободен.

Мы стремились сначала показать теоретически необходимость логотерапии. Было показано, что психотерапия неизбежно впадает в ошибку психологизма. В последующих главах мы должны продемонстрировать практическую применимость логотерапии. Наконец, в последней главе мы представим доказательства ее теоретической возможности, т. е. мы ответим на уже затрагивавшийся вопрос: можно ли практиковать логотерапию без того, чтобы философия терапевта вольно или невольно навязывалась пациенту. Мы уже подчеркивали важность понятия ответственности как основы человеческого существования. Мы, следовательно, предполагаем, что ло-готерапия ведет психотерапию в направлении к экзистенциальному анализу, в котором человеческая природа будет оцениваться в терминах ответственности.

Глава II

СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ1

В предыдущих публикациях мы неоднократно упоминали об экзистенциально-аналитическом подходе к лечению невротических расстройств. Хотя мы не излагали в систематическом виде теорию неврозов, мы видели, как работает логотерапия в случае так называемого «воскресного невроза» или различных форм сексуального невроза. Теперь, еще не приступая к систематическому изложению, мы хотим обсудить более обстоятельно специальный экзистенциальный анализ неврозов и психозов с особым акцентом на клинических случаях. Мы проанализируем, в какой степени обоснование логоте-рапии неврозов раскрывает возможности терапии в «духовных терминах», как мы сформулировали проблему в начале этой книги, когда высказали положение о том, что осознание ответственности является основой человеческого существования и что экзистенциальный анализ — это метод достижения такого осознания. В качестве введения, однако, мы хотим представить некоторые общие психологические и патогенетические соображения.

1 Главы, посвященные общему экзистенциальному анализу, были опубликованы ранее: В. Франкл. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.

Мы уже неоднократно указывали, что каждый невротический симптом коренится в четырех различных слоях [измерениях] (или «дименсиях») личности. Соответственно невроз проявляется в четырех формах: в аспекте физических изменений, в аспекте психических проявлений, как средство достижения цели в социальной области и, наконец, как модус существования. Лишь последняя из перечисленных форм доступна экзистенциально-аналитическому подходу. Потому что только там, где невроз понимается как продукт принятия решений, может быть свобода, к которой пытается апеллировать экзистенциальный анализ. С другой стороны, эта свобода все более исчезает по мере того, как мы спускаемся по лестнице от человеческого духа — места атаки для логотерапии или экзистенциального анализа — к его телу, от области духовного к области физиологии. В физиологических основах невроза нет точки опоры для духовной, экзистенциальной свободы человека. Психотерапия в более узком смысле этого слова также едва ли может достичь этих основ, едва ли может их как-то трансформировать. В общем единственно возможной и эффективной терапией для этого уровня является медикаментозное лечение.

Поскольку невротический симптом может быть интерпретирован как «экспрессия» и как «средство», он является первично выражением и только вторично средством для достижения цели. Так называемая целенаправленность невротического симптома не объясняет его происхождение; она объясняет только фиксацию определенного симптома. Знание о цели, которой служит невроз, следовательно, не говорит нам о том, каким образом развился невроз; самое большее, о чем оно говорит, это о том, почему он оказался связанным именно с этим симптомом. Здесь наша позиция противоположна взглядам индивидуальной психологии. Согласно индивидуальной психологии, невроз «используется» личностью, чтобы избавиться от необходимости заниматься своими жизненными задачами. Согласно экзистенциальному анализу, невроз не выполняет такой целевой функции; тем не менее экзистенциальный анализ ставит своей целью привести личность к пониманию ее подлинной жизненной задачи, потому что с таким пониманием будет легче избавиться от невроза. Эта «свобода к», «решение за» жизненную задачу, следовательно, приходит раньше «свободы от». Чем больше мы сможем с самого начала связать этот позитивный (логотерапевтический) фактор с негативным (психотерапевтическим) фактором, тем быстрее и надежнее мы сможем достичь цели нашей терапии.

1. О психологии невроза тревожности

В данном разделе мы намерены показать на примере ряда выбранных случаев психологическую структуру невроза тревожности. Наши примеры покажут, в какой степени данный невроз также коренится в слоях, фактически не психических.

Первый из этих примеров — случай молодого человека, страдавшего постоянным страхом умереть от ракового заболевания. Тем не менее удалось получить некоторый благоприятный эффект с помощью экзистенциального анализа. В ходе экзистенциального анализа этого случая обнаружилось, что постоянная озабоченность пациента его будущей смертью являлась следствием и выражением полного отсутствия интереса к его настоящему способу жизни. Ибо он забыл свои обязательства и не осознавал ответственности в отношении жизни! Его страх смерти был в конечном счете обусловлен укорами совести, тем страхом смерти, который должен иметь человек, когда он пренебрегает тем, что ему предлагает жизнь. Его существование должно было с необходимостью казаться бессмысленным ему самому. Безразличие, которое наш пациент демонстрировал в отношении его собственных, наиболее личных возможностей, сопровождалось невротическим коррелятом, его живым и исключительным интересом к смерти. Этим страхом ракового заболевания он сам наказывал себя за свою «метафизическую фривольность» (Шелер).

Основой такой невротической тревоги, следовательно, является экзистенциальная тревога, которая, так сказать, специфицируется в фобическом симптоме. Экзистенциальная тревога конденсируется в ипохондрический страх, оригинальный страх смерти (больная совесть) концентрируется на конкретном фатальном заболевании. При ипохондрической тревоге, следовательно, мы имеем конденсацию или производное экзистенциальной тревоги, фиксированной на отдельном органе. Страх смерти, возникающий по причине больной совести личности в отношении к жизни, изгоняется из сознания, и страх центрируется на отдельном органе тела. Фактически любое чувство неполноценности, относящееся к отдельному органу, вероятно, является спецификацией первичного чувства нереализованных ценностных возможностей индивида. Если это так, то концентрация этого чувства на отдельном органе или отдельной функции является вторичным феноменом.

Конденсация экзистенциальной тревоги, которая становится страхом смерти, являясь одновременно страхом жизни в целом, постоянно встречается при невротических расстройствах. Первичная общая тревога, по-видимому, отыскивает некоторое конкретное содержание, некоторый объективный репрезентант «смерти» или «жизни», репрезентант «пограничной ситуации» (Ясперс), символическую репрезентацию (Э. Штраус). В случае агорафобии, например, эта символическая функция принимается «улицами», а в случае страха сцены — «сценой». Часто сами слова, которыми пациенты описывают свои симптомы и жалобы, — это слова, которые они, видимо, употребляют только в фигуральном смысле, — могут навести нас на след реальных, экзистенциальных причин невроза. Например, пациентка, страдавшая страхом открытого пространства, описывала свою тревогу так: «Чувство, подобное подве-шенности в воздухе». Это было действительно удачное описание ее целостной духовной ситуации. Фактически, весь ее невроз был в конечном счете психическим выражением этого ее духовного состояния. Пароксизм тревоги и головокружение, которые атаковали нашу пациентку, когда она выходила на улицу, был, так сказать, «вестибулярным» выражением ее экзистенциальной ситуации. В сходных выражениях актриса, страдавшая страхом сцены, описывала ощущения, которые она испытывала во время приступа тревоги: «Все — огромное, все преследует меня — я испытываю ужас от того, что жизнь проходит».1

Поскольку невротическая тревога является не только прямым психическим выражением общей тревоги по отношению к жизни, но в индивидуальных случаях также и средством для достижения цели. Это средство как таковое только вторично. Иногда, но не всегда, оно служит тому, чтобы тиранить членов семьи или используется для оправдания себя перед другими или перед своим «я» — как это продемонстрировала индивидуальная психология на бесчисленных примерах. Предшествуя и сопутствуя этому непрямому использованию невротической тревоги как средства, как прежде, так и одновременно со вторичным качеством тревоги как «аранжировки», тревога всегда имеет первичное значение как выражение.

1 Другая пациентка описывала свои агорафобические переживания, совершенно 6ej всякого принуждения, в следующих словах: «Точно так, как я часто вижу пустоту в моей душе, я вижу эту пустоту в пространстве. Я совершенно не знаю, где я и куда я хочу идти».

Фрейд справедливо говорит о «невротическом выигрыше» как о «вторичной» мотивировке болезни. Но даже в тех случаях, когда эта вторичная мотивировка действительно имеет место, не было бы оправданным прямо ставить пациента перед этим фактом. Ничего хорошего не получится, если «бросить ему в лицо», что он только использует свои симптомы в надежде привязать к себе жену или подчинить сестру и т. д. Иначе мы впадем в определенного рода шантаж по отношению к пациенту. Мы продолжаем доказывать пациенту, что его симптом — это только оружие, которое он использует, чтобы терроризировать членов его семьи, до тех пор пока он не соберет все свои силы и каким-то образом не победит свой симптом — только ради того, чтобы избежать морального осуждения, избавиться от нашего критицизма. Этот род психотерапевтического лечения, хотя и может быть успешным, по сути дела несправедлив. Вместо того чтобы формировать лечение, принуждая пациента «пожертвовать» своим симптомом, представляется более разумным подождать, пока психологически релаксированный пациент сам придет к осознанию того, что он использовал свой симптом как средство реализации его воли к власти по отношению к его окружению или его семье. Спонтанность исповедей и инсайтов в свое «я» — вот что приносит подлинные терапевтические эффекты.

Поскольку экзистенциальный анализ случая невроза тревожности интерпретирует невроз как в конечном' счете способ существования, род духовной установки, в качестве специфического метода лечения была использована логотерапия. Позвольте рассмотреть в качестве примера случай невроза тревожности, связанной с климаксом. Абстрагируясь от соматогенной субструктуры заболевания, его реальные корни следует искать в экзистенциальном уровне. Пациентка переживает эту критическую фазу своей жизни как экзистенциальный кризис; она испытывает ощущение угрозы, потому что чувствует духовный дефицит, подводя баланс своей жизни.

Эта пациентка была красивой женщиной, душой общества. Теперь она вступила в новый период жизни, в котором ее физическая красота утратила былое значение. Она должна была «оставаться на высоте», несмотря на ее исчезающую красоту. Эротически эта женщина приблизилась к финишу. Она оказалась без цели в жизни; жизнь ее стала бессодержательной; ее существование казалось ей лишенным смысла. «Я встаю утром, — говорила она, — и спрашиваю себя: что происходит сегодня? — Ничего сегодня не происходит...» Естественно, что она становилась тревожной. И поскольку в ее жизни отсутствовало содержание, так как у нее не было ресурсов для организации полноценной жизни, она вынуждена была инкорпорировать тревогу в структуру своей жизни. Для нее стало необходимым искать какое-то содержание, обрести смысл своей жизни и тем самым найти саму себя, свое «я», свои внутренние возможности. Эротические успехи и социальный статус выпали из игры; она могла стремиться лишь к моральному статусу. Было необходимо побудить эту пациентку отвернуться от ее тревоги и обратиться к ее задачам.

Эта позитивная цель экзистенциально-аналитической логотерапии может быть достигнута даже раньше, чем будет реализована негативная цель психотерапии в более узком смысле этого слова. Фактически, достижение позитивной цели может в некоторых обстоятельствах ослабить невротическую тревогу, после того как экзистенциальная основа тревоги будет устранена. Как только вновь раскрывается полнота смысла жизни, невротическая тревога (в той степени, в какой она является экзистенциальной тревогой) не имеет больше почвы, на которой она могла бы держаться. Тогда для нее нет больше пространства и, как спонтанно заметила наша пациентка, «нет времени».

Что здесь было необходимо сделать, так это привести конкретную личность в ее конкретной ситуации к пониманию уникальной задачи ее жизни. Ей нужно было стать тем, чем она собиралась стать; перед ней стоял образ той, кем она должна была быть, и до тех пор, пока она не стала ею, она не могла найти покоя. Климактерический кризис должен был быть трансформирован в духовное возрождение — такова была в данном случае задача логотерапии. Терапевт играл роль повитухи в сократовском смысле. Было бы явной ошибкой, как мы увидим, пытаться навязывать пациенту любую частную задачу. Напротив, экзистенциальный анализ ставит своей целью приведение пациента к независимой ответственности. И если это удается, пациент находит «свою» жизненную задачу, как было с пациенткой в описанном примере. Обратившись всем сердцем к новому содержанию ее жизни, посвящая себя вновь обретенному смыслу существования и переживанию осуществления ее собственной личности, она возродилась как новая личность — и в то же самое время все ее невротические симптомы исчезли. Все функциональные сердечные расстройства, от которых страдала пациентка — сердцебиение, чувство тяжести в области сердца — исчезли, даже при том, что их климактерическая основа осталась. Очевидно, эти невротические реакции сердца, эта тяжесть были в конечном счете выражением духовной тяжести. «Беспокойны наши сердца...» — говорит Августин. Сердце нашей пациентки оставалось беспокойным до тех пор, пока она не смогла успокоиться в сознании своей единственной и уникальной жизненной задачи, в сознании ответственности и обязательности ее выполнения.

2. О психологии обсессивного невроза

Подобно всем другим неврозам, обсессивный невроз имеет конституциональную основу. Вексберг и другие, чьи интересы лежат главным образом в области психогенеза или психотерапии, полагают, что в основе обсессивного невроза лежит соматическая субструктура. В ряде клинических случаев наблюдалось постэнцефалическое поведение, поражавшее своим сходством с обсессивно-невротическим синдромом.

«Ананкастический синдром» был признан наследственным элементом обсессивного невроза; полагают, что существует специфический генетический радикал, предположительно доминирующий. Наконец, предлагалось использовать термин «обсессивное заболевание» вместо термина «обсессивный невроз», чтобы подчеркнуть конституциональную основу заболевания.

Что касается терапии, то все эти взгляды представляются нам иррелевантными. Более того, утверждение о том, что конституциональные факторы лежат в основе обсессивного невроза не освобождает психотерапию от ее обязательств и не лишает ее возможностей. Дело в том, что ананказм не представляет собой ничего большего, чем просто диспозицию к определенным характерологическим особенностям, таким как: дотошность, преувеличенная любовь к порядку, фанатическая чистоплотность, или сверхтщательность — свойства, которые фактически должны считаться общественно ценными. Они не причиняют серьезных неудобств ни личности, которая ими обладает, ни окружающим. Они являются лишь почвой, на которой может вырасти действительный обсессивный невроз, хотя этого может и не случиться. Где на такой почве развивается невроз, там затронута человеческая свобода. Выявление психогенной природы конкретного невротического содержания не обязательно будет терапевтически эффективным и фактически может быть даже нежелательным. Наоборот, детальная трактовка симптомов обсессивных невротиков могла бы только усилить их компульсивные стремления размышлять над своими симптомами.

Дата добавления: 2015-05-29