Доктор и душа 11 страница

Все это я наблюдал с полным равнодушием. В конце концов я просил «санитара» убрать тело. Взявшись за это дело, он хватал труп за ноги и тащил его по неровному полу к двери. Две ступени, ведущие наверх, на улицу, всегда представляли проблему для нас, истощенных хроническим недоеданием. После нескольких недель пребывания в лагере мы могли подниматься по тем ступенькам, только хватаясь за дверные косяки и подтягивая себя вверх.

Человек с трупом приближался к ступенькам. Утомленный, он вползал сам, потом тащил тело: сперва ноги, потом туловище и, наконец, жутко стучащую по ступеням голову.

Мое место было в противоположном конце барака, возле единственного небольшого окошка, расположенного возле самого пола. В то время как я своими холодными руками сжимал миску с горячим супом, который я ел жадными глотками, мне случалось выглянуть в окно. Только что вытащенный труп глядел на меня остекленевшими глазами. Двумя часами раньше я разговаривал с этим человеком. Теперь я продолжал глотать свой суп.

Если бы мое отсутствие эмоций не удивляло меня с точки зрения профессионального интереса, я бы не вспомнил этот инцидент теперь, потому что тогда он не вызвал во мне никакого чувства.

Апатия, притупление эмоций и чувство безразличия ко всему были симптомами, которые появлялись во время второй стадии психических реакций и которые в конечном счете делали заключенного нечувствительным к повседневным и ежечасным ударам. Таким образом узник вскоре окружал себя совершенно необходимой защитной скорлупой.

Избиениям узники подвергались по малейшему поводу, иногда и совершенно без всякой причины. Например, хлеб разделялся на порции на нашем рабочем участке, и мы выстраивались в очередь за ним. Однажды стоящий за мной человек сдвинулся чуть в сторону, и это нарушение симметрии не понравилось эсэсовцу. Я не знал ни того, что случилось сзади меня, ни того, что происходило в сознании эсэсовца, но внезапно я получил два сильных удара по голове. Только тогда я увидел охранника рядом со мной с палкой в руке, которой он нанес мне удары. В такие моменты причиняет самую сильную боль не физическое страдание (и это верно в отношении взрослых так же, как и наказанных детей), ее вызывает духовное страдание, причиненное несправедливостью, бессмысленностью всего этого.

Довольно странно, но иногда удар, который даже не оставляет следа, при определенных обстоятельствах вызывает страдание большее, нежели удар, оставляющий след. Однажды я стоял на железнодорожном полотне во время метели. Несмотря на непогоду, наша команда должна была продолжать работать. Я работал вполне усердно, засыпая полотно гравием, так как это был единственный способ согреться. На один только момент я остановился, чтобы перевести дыхание и очистить мою лопату. К несчастью, охранник обернулся как раз в этот момент и подумал, что я бездельничаю. Страдание, которое он мне причинил, было вызвано не оскорблениями и не ударами. Этот охранник считал ниже своего достоинства говорить что-либо, даже произносить ругательства по адресу оборванной, изможденной фигуры, стоящей перед ним и, вероятно, лишь смутно напоминавшей фигуру человека. Вместо этого он, забавляясь, поднял с земли камень и бросил его в меня. Это, в моем представлении, напоминало способ привлечения внимания домашнего животного, с которым имеют столь мало общего, что даже не наказывают его.

Наибольшее страдание, вызываемое избиением, обусловлено заключающимся в нем оскорблением. Однажды мы должны были таскать длинные, тяжелые балки по обледеневшей дороге. Если один человек поскальзывался, это было опасным не только для него самого, но и для всех других, несущих ту же балку. У моего старого друга был врожденный вывих пятки. Несмотря на это он старался работать, так как физически неспособные почти наверняка отправлялись на смерть во время селекции. Он хромал с особенно тяжелой балкой и, казалось, вот-вот упадет и потянет за собой всех остальных. В тот момент я не нес балку, поэтому я, ни секунды не думая, подскочил, чтобы помочь ему. В то же мгновение я получил удар по спине, и с грубыми ругательствами мне было велено вернуться на свое место. За несколько минут до этого тот же самый охранник презрительно говорил нам, что мы «свиньи», у которых отсутствует дух товарищества.

В другой раз в лесу при температуре 2 градуса по Фаренгейту мы начали копать сильно промерзший верхний слой земли для прокладки водопроводных труб. Тогда я стал уже довольно слабым физически. Неподалеку прохаживался десятник с круглыми румяными щеками. Его лицо определенно напоминало поросячью морду. Я обратил внимание, что он носил красивые теплые перчатки в этот морозный день. Некоторое время он наблюдал за мной молча. Я чувствовал, что во мне нарастает беспокойство, потому что передо мной лежала горка земли, которая точно показывала, сколько земли я выкопал.

Потом он начал: «Ты, свинья, я наблюдал за тобой все время! Я научу тебя работать. Подожди, ты будешь копать землю своими зубами, ты подохнешь как скотина! За два дня я покончу с тобой! Ты никогда не работал как следует. Кем ты был, свинья? Бизнесменом?» Мне было бы все это безразлично, но я должен был принимать его угрозу убить меня всерьез, поэтому я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза. «Я был доктором — специалистом».

«Что? Доктором? Держу пари, что ты забирал кучу денег у людей». — «Фактически я выполнял большую часть работы вообще бесплатно, в клинике для бедных», — ответил я. Но тут же я понял, что сказал лишнее. Он бросился на меня и сбил меня с ног, крича как сумасшедший. Я уже не могу припомнить, что он кричал.

Я хочу показать этой явно тривиальной историей, что бывают моменты, когда возмущение может вспыхнуть даже у, по-видимости, бесчувственного узника, — возмущение, вызванное не жестокостью или болью, но связанным с ними оскорблением. В тот раз кровь бросилась мне в голову, потому что я должен был выслушивать, как моя жизнь оценивается человеком, который не имел никакого представления о ней, человеком (я должен признаться: следующее замечание, которое я высказал потом моим товарищам, принесло мне детское облегчение), «который выглядел настолько вульгарным и грубым, что санитарка в моей больнице не впустила бы его в приемный покой».

К счастью, Капо в моей рабочей команде был мне обязан; он воспылал симпатией ко мне, потому что я выслушивал его любовные истории и матримониальные переживания, которые он поверял мне во время длительных переходов к месту работы. Я произвел на него большое впечатление моим диагнозом его характера и психотерапевтическими советами. Вследствие этого он испытывал чувство благодарности ко мне, и это уже имело большую ценность. В нескольких предыдущих случаях он резервировал место для меня рядом с собой в одном из первых пяти рядов нашего рабочего отряда, который обычно состоял из двухсот восьмидесяти человек. Это покровительство было немаловажным. Мы должны были строиться рано утром, когда было еще темно. Каждый боялся опоздать и оказаться в задних рядах. Если требовались люди для выполнения неприятных и вызывающих отвращение работ, появлялся старший Капо и обычно забирал людей из задних рядов. Эти люди должны были идти выполнять другой, особенно страшный, вид работы под командой других охранников. Как-то раз старший Капо выбрал людей из первых пяти рядов — специально для того, чтобы поймать тех, кто старались быть ловкими. Все протесты и мольбы были пресечены несколькими меткими пинками, и выбранных жертв криками и ударами погнали к месту сбора.

Однако до тех пор пока Капо чувствовал потребность изливать свою душу, мне это не грозило. Я имел гарантированное почетное место рядом с ним. Но было также и другое преимущество. Подобно почти всем узникам лагеря, я страдал болезнью ног. Мои ноги так распухли, и кожа на них так сильно натянулась, что я едва мог сгибать колени. Мне приходилось носить ботинки незашнурованными, чтобы мои распухшие ноги могли поместиться в них. В носках они бы не поместились, даже если бы они у меня были. Таким образом, мои частично голые ноги были всегда мокрыми, а мои ботинки всегда полны снега. Поэтому, конечно, они всегда были обморожены. Каждый шаг становился настоящей пыткой. Слой льда нарастал на наших ботинках во время переходов через покрытые снегом поля. Вновь и вновь люди поскальзывались и идущие следом спотыкались и падали на них. Тогда колонна должна была останавливаться на момент, но не дольше. Кто-нибудь из охранников вступал в действие, заставляя людей быстро подниматься ударами прикладов. Чем ближе к началу колонны вы находитесь, тем реже приходится останавливаться и тем меньше приходится потом, чтобы наверстать потерянное время, бежать на больных ногах. Мне очень повезло, что я оказался личным врачом Его Превосходительства Капо и имел возможность идти в первых рядах ровным шагом.

В качестве дополнительной платы за мои услуги я мог быть уверен, что до тех пор, пока обеденный суп распределяется на нашем рабочем месте, когда подойдет моя очередь, он зачерпнет поглубже, и мне достанется порция, в которой будет чуть больше гороха. Этот Капо, бывший армейский офицер, даже имел смелость шепнуть десятнику, с которым у меня была стычка, что он знает меня как очень хорошего работника. Это не поправило дела, но тем не менее он ухитрился спасти мою жизнь (сколько еще раз ее нужно было спасать!). Через день после эпизода с десятником ему удалось перевести меня в другую рабочую команду.

Среди десятников были такие, которые сочувствовали нам и которые старались, сколько могли, улучшить наше положение, по крайней мере на рабочем участке. Но даже они напоминали нам, что средний рабочий выполняет работу в несколько раз большую, чем мы, и за более короткое время. Но они понимали, что нормально рабочий не живет на десять с половиной унций хлеба и одну и три четверти пинты жидкого супа в день; что нормально рабочий не живет в состоянии такого постоянного психического стресса, какому подвергались мы, не имея сведений о наших семьях, которые были либо отправлены в другой лагерь, либо в газовую камеру; что нормально рабочий не находится под постоянной угрозой смерти ежедневно и ежечасно. Я даже позволил себе однажды сказать доброму десятнику: «Если бы вы могли столь же быстро научиться у меня выполнять операцию на мозге, как я у вас — выполнять эти дорожные работы, я имел бы большое уважение к вам». И он ухмыльнулся.

Апатия, главный симптом второй фазы, была необходимым механизмом самозащиты. Восприятие действительности притуплялось, и все эмоции центрировались на одной задаче: сохранения собственной жизни и жизни товарищей. Было привычным при возвращении с рабочего места в лагерь слышать вздох облегчения и фразу: «Слава богу, еще один день позади».

Легко понять, что такое состояние напряжения, связанное с постоянной необходимостью концентрации на задаче сохранения жизни, вызывало опускание внутренней жизни узника на примитивный уровень. Некоторые из моих коллег, занимавшихся психоанализом, говорили о «регрессии» заключенных в лагере — возврате к более примитивной форме психической жизни. Их желания и стремления с очевидностью выражались в их сновидениях.

Что снится заключенному чаще всего? Хлеб, пирожные, сигареты и приятная теплая ванна. Невозможность реализации этих простых желаний приводила к тому, что он видел их осуществление в сновидениях. Были ли полезны такие сновидения — другой вопрос; сновидец должен был, просыпаясь, переходить из мира сновидений к реальности лагерной жизни и ужасному контрасту между, этими двумя мирами.

Я никогда не забуду, как однажды проснулся от стонов соседа, который метался во сне, очевидно, в кошмарных мучениях. Так как я особенно беспокоился о людях, которые страдали кошмарными сновидениями, или бредом, я хотел разбудить несчастного. Внезапно я отдернул свою руку, готовую уже взяться за плечо товарища, испугавшись того, что собирался сделать. В этот момент я вдруг отчетливо осознал, что никакое сновидение, даже самое ужасное, не может быть столь кошмарным, как реальность лагеря, которая окружала нас и к которой я хотел его вернуть.

Из-за сильного недоедания, от которого страдали заключенные, вполне естественным было то, что желание есть было главным примитивным инстинктом, вокруг которого концентрировалась психическая жизнь. Давайте посмотрим на большинство заключенных, когда им случалось работать рядом друг с другом и при этом не было близко охранников. Немедленно начинались разговоры о еде. Один спрашивает работающего рядом товарища, какие кушания он больше всего любит. Потом они обмениваются рецептами и составляют меню на день, когда они встретятся — день в отдаленном будущем, когда они станут свободными и вернутся домой. Так они продолжают вновь и вновь, живописуя все это во всех подробностях до тех пор, пока не услышат предостерегающий сигнал о приближающейся охране.

Я всегда считал разговоры о еде опасными. Не вредно ли провоцировать организм такими детализированными и эмоциональными картинами деликатесов, в то время как он вынужден каким-то образом адаптироваться к слишком малому рациону и ничтожному количеству калорий? Хотя это и может способствовать временному психологическому облегчению, но, будучи иллюзией, физиологически, наверняка, должно быть небезопасным.

В последнее время нашего пребывания в лагере дневной рацион состоял из очень жидкого супа, выдаваемого один раз в день, и обычной маленькой порции хлеба. В дополнение к этому выдавался так называемый дополнительный паек, состоявший из трех четвертей унции маргарина, или тонкого ломтика скверной колбасы, или маленького кусочка сыра, или кусочка синтетической сладости, или ложки водянистого варенья. В смысле калорий такая диета была абсолютно неадекватной, особенно если учитывать нашу тяжелую физическую работу, холод и совершенно негодную одежду. Больным, которым требовался «специальный уход», т. е. таким, которым разрешалось оставаться лежать в бараках, вместо, того чтобы идти на работу, было даже еще хуже.

Когда исчезали последние слои подкожного жира и мы становились похожими на скелеты, обтянутые кожей и одетые в лохмотья, мы могли наблюдать, как наши тела начинают поедать самих себя. Организм переваривал свой собственный протеин, и мускулы исчезали. Тогда тело уже утрачивало силы сопротивления. Один за другим умирали члены маленького сообщества нашего барака. Каждый из нас мог с большой точностью рассчитать, чья очередь будет следующая и когда придет его собственная. После многих наблюдений мы хорошо знали симптомы, которые делали правильность наших прогнозов вполне определенной. «Он не протянет долго», или «Этот будет следующим», — шептали мы друг другу, и когда во время нашей ежедневной ловли паразитов мы видели по вечерам наши голые тела, мы думали: «Это тело, мое тело фактически уже труп. Что стало из меня? Я стал всего лишь маленькой порцией серой массы человеческой плоти... Массы за колючей проволокой, собранной в нескольких глиняных бараках, массы, определенная часть которой каждый день начинает гнить, потому что становится безжизненной».

Я упоминал выше о том, сколь неизбежными были мысли о еде и любимых кушаниях, которые навязчиво возникали в сознании узников, как только выпадал момент свободного времени. Возможно, таким образом, будет понятно, что даже самые сильные из нас тосковали по тому времени, когда снова можно будет вдоволь поесть вкусной пищи, но не ради самой хорошей пищи, а ради реализации в сознании того, что нечеловеческое существование, которое делало нас неспособными думать о чем-либо другом, кроме пищи, наконец-то кончится.

Те, кто не прошли через подобные переживания, едва ли могут представить себе разрушающие душу и силу воли психологические конфликты, которые переживает голодный человек. Им трудно будет понять, что это значит стоять в траншее и копать землю, слушая, когда прозвучит сирена, означающая небольшой перерыв, когда будут распределяться маленькие порции хлеба (когда это еще было возможно), спрашивая вновь и вновь десятника (если это был доброжелательный человек) о времени; нежно ощупывать кусок хлеба в кармане, сперва поглаживать его замерзшими пальцами, потом отломить крошку и положить ее в рот, потом последним усилием воли дать себе обещание сохранить этот кусок хлеба на полдник.

Мы могли вести бесконечные дебаты о том, как лучше всего поступить с маленькой порцией хлеба, которая в последнее время нашего заключения выдавалась только один раз в день. Было два направления мысли. Одно выступало за то, чтобы съесть хлеб немедленно. Этот способ имел двоякую выгоду: уменьшение самых тяжелых мучений голода на очень короткое время, по крайней мере один раз в день, и исключение возможной кражи или потери этой порции хлеба. Другая группа, выступавшая в пользу разделения порции, приводила иные аргументы. Я в конечном счете присоединился к этой группе.

Самым ужасным моментом из двадцати четырех часов лагерной жизни было пробуждение, когда в еще ночной час три резких свистка безжалостно вырывали нас из тяжелого сна и томлений наших сновидений. Потом мы начинали бороться с нашей мокрой обувью, с трудом втискивая в нее изъязвленные и распухшие от болезни ноги. Раздаются привычные стоны и вздохи по поводу мелких неприятностей, вроде лопнувшей проволоки, заменявшей шнурки для ботинок. Однажды утром я услышал, как один заключенный, которого я знал как сильного и мужественного человека, плакал как ребенок, потому что он должен был идти на работу голыми ногами по снегу, так как его ботинки стали слишком малы для него, и он не мог их обуть. В эти ужасные минуты я находил маленькую поддержку — небольшой кусочек хлеба, который я доставал из кармана и жевал с сосредоточенным наслаждением.

Недоеданием, помимо того что оно служило причиной общей сосредоточенности внимания на еде, вероятно, объясняется факт отсутствия сексуального влечения. Если не считать эффекта состояния шока во время первой фазы психических реакций, это представляется единственным объяснением феномена, который психологам приходилось наблюдать в этих условиях: в отличие от всех других строго мужских учреждений, например армейских казарм, здесь было мало случаев сексуальных перверсий. Даже в сновидениях узников сексуальное влечение, по-видимому, не давало о себе знать, хотя их фрустриро-ванные эмоции и более тонкие и высокие чувства находили в них определенное отражение.

У большинства заключенных примитивность жизни и сосредоточенность всех усилий на стремлении спасти свою жизнь вели к полному игнорированию всего, что не служило этой цели, и были причиной полного отсутствия чувствительности. Я отчетливо осознал это во время переброски нас из Освенцима в лагерь, близко связанный с Дахау. Поезд, который вез нас — около 2000 узников, проходил через Вену. Около полуночи поезд подошел к одному из венских вокзалов. Затем нас везли через улицу, на которой стоял дом, в котором я родился и прожил много лет моей жизни, фактически до того момента, когда я стал узником.

Нас было пятьдесят человек в тюремной машине, в которой было два маленьких зарешеченных глазка. На полу хватало места сидеть на корточках лишь для небольшой группы людей, остальные, вынужденные часами стоять на ногах, сгрудились около глазков. Поднимаясь на цыпочки и глядя через головы других через решетку глазка, я ловил мимолетные образы моего родного города. Мы все чувствовали себя скорее мертвыми, нежели живыми, так как мы думали, что нас везут в Маутхаузен и нам остается жить одну-две недели. У меня было отчетливое чувство, что я вижу улицы, площади и дома моего детства глазами мертвого человека, который вернулся с того света и смотрит на призрачный город.

Молодые парни, у которых за спиной было несколько лет лагерной жизни и для которых такая поездка была большим событием, напряженно смотрели через глазки. Я стал просить, умолять их позволить мне встать впереди только на один момент. Я пытался объяснить им, как много значило для меня посмотреть через этот глазок именно теперь. Мне отказали в моей просьбе грубо и цинично: «Ты жил здесь многие годы? Прекрасно, значит ты достаточно насмотрелся на все это!»

В общем была также в лагере и «культурная спячка». Исключение составляли две темы: политика и религия. О политике говорили повсюду и почти постоянно; обсуждения основывались главным образом на слухах, которые моментально подхватывались и быстро распространялись. Слухи о военном положении обычно были противоречивыми. Они быстро сменяли один другой и лишь подогревали войну нервов, которая кипела в уме каждого узника. Много раз надежды на скорое окончание войны, которые освежались оптимистическими слухами, сменялись разочарованием. Некоторые из узников теряли всякую надежду, а неисправимые оптимисты были теми, кто больше всего раздражал товарищей. Религиозный интерес у заключенных, возникнув и развившись, становился необычайно искренним. Глубина и сила религиозной веры часто удивляла и трогала вновь прибывающих заключенных. Наибольшее впечатление в этой связи производили импровизированные молитвы и службы в углу барака или в темноте крытого грузовика, на котором нас везли в лагерь с отдаленных рабочих участков, уставших, голодных и замерзших в нашей изодранной одежде.

Зимой и весной 1945 г. свирепствовала эпидемия тифа, которым заразились почти все узники. Велика была смертность среди слабых, которые должны были оставаться на своей тяжелой работе так долго, как могли. Бараки для больных были совершенно необорудованными, практически не было ни лекарств, ни обслуживающего персонала. Некоторые из симптомов болезни были крайне неприятными: непреодолимое отвращение даже к кусочку пищи (что было дополнительной опасностью для жизни) и ужасные приступы бреда. Самым тяжелым делирием страдал мой друг, который думал, что умирает, и хотел молиться. В состоянии делирия он не мог найти слов для того, чтобы молиться. Чтобы спастись от приступов делирия, я, как и многие другие, старался не засыпать большую часть ночи. Часами я мысленно сочинял речи. Фактически я начал восстанавливать рукопись, утраченную в дезинфекционной камере в Освенциме, записывая стенографически ключевые слова на маленьких клочках бумаги.

Время от времени в лагере вспыхивали научные дебаты. Однажды мне довелось быть свидетелем такого действа, с каким никогда ранее сталкиваться не приходилось даже в нормальной жизни, хотя оно и было где-то близко моим собственным профессиональным интересам: спиритического сеанса. Меня пригласил принять участие в сеансе лагерный доктор (тоже заключенный), который знал, что моя специальность — психиатрия. Сеанс состоялся в его маленькой комнатке в больничном бараке. Собрался небольшой кружок, и даже, совершенно незаконно, явился офицер из санитарной команды.

Один из участников начал вызывать духов посредством некоего рода молитвы. Лагерный писарь сидел перед чистым листом бумаги безо всякого сознательного намерения писать. В течение ближайших десяти минут (по прошествии которых сеанс был окончен по причине неспособности медиума вызвать дух) его карандаш чертил на бумаге линии, образовавшие вполне разборчивое «vae v». Утверждалось, что он никогда не учил латынь и никогда не слышал слов «vae victis» — горе побежденному. Я думаю, что он слышал эти слова когда-то раньше, но забыл их, и они оказались доступными «духу» (духу его подсознательной психики) в это время, за несколько месяцев перед окончанием войны и нашим освобождением.

Вопреки вынужденной физической и психической примитивности лагерной жизни, можно было наблюдать углубление духовной жизни. Сенситивные люди, привычные к богатой интеллектуальной жизни, сильно страдали от боли (часто они были деликатной конституции), но нарушение их внутренней «самости» было меньше. Они были способны уходить от ужасного окружения к внутренне богатой жизни и духовной свободе. Только таким образом можно объяснить кажущийся парадокс, состоящий в том, что некоторые узники менее крепкого сложения часто, казалось, были способны лучше пережить лагерную жизнь, нежели люди физически крепкие. С тем чтобы прояснить сказанное, я вынужден сослаться на личный опыт. Позвольте мне рассказать, что происходило рано по утрам, когда мы должны были идти к нашему рабочему месту.

Слышались выкрики команд: «Отряд, вперед марш! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Левой — 2-3-4! Первый человек кругом, левой, левой, левой! Шапки долой!» Эти слова звучат в моих ушах даже теперь. По приказу «Шапки долой!» мы проходили через ворота лагеря под лучами прожекторов. Кто шагал не достаточно энергично, получал пинок. Еще хуже было тому, кто из-за холода спешил снова натянуть шапку на голову раньше, чем было разрешено.

Мы спотыкались в темноте о большие камни и замерзшие комья грязи, шагая по дороге из лагеря. Сопровождающие охранники подгоняли нас криками и прикладами винтовок. Заключенные с больными ногами шли, опираясь на плечи товарищей. Шли молча; ледяной ветер не способствовал разговорам. Закрывая рот поднятым воротником, человек, идущий рядом со мной, вдруг прошептал: «Если бы наши жены могли сейчас видеть нас! Я надеюсь, что им лучше в их лагерях, и они не знают, каково приходится нам».

Эти слова вызвали в моем сознании мысли о моей жене. И когда мы брели, спотыкаясь, скользя на обледенелых местах, поддерживая друг друга, ничего больше не говоря, мы знали: каждый из нас думал о своей жене. Случайно я посмотрел на небо, где звезды начинали тускнеть и розовый свет зари начал появляться из-за темной кромки облаков. Но в моем сознании по-прежнему сохранялся образ жены, видимый с необычайной отчетливостью. Я слышал, как она отвечает мне, видел ее улыбку, ее нежный и подбадривающий взгляд. Реальное или нет, но ее лицо было тогда более ярким, чем начинавшее всходить солнце.

Меня пронзила мысль: впервые в моей жизни я увидел истину, воспетую многими поэтами, провозглашаемую многими мыслителями. Истину, что любовь есть окончательная и высшая цель, к которой может стремиться человек. Тогда я понял смысл величайшей тайны, которую смогли раскрыть человеческая поэзия и человеческая мысль и вера: спасение человека — в любви и через любовь. Я понял, как человек, которому ничего не оставалось в этом мире, еще может познать блаженство, хотя бы только на краткий миг, в созерцании того, кого он любит. В состоянии крайней покинутости, когда человек не может выразить себя в позитивном действии, когда его единственным достижением может быть лишь то, что он мужественно выдерживает свое страдание, — в таком положении человек может в любящем созерцании образа того человека, которого он любит, достичь своей духовной исполненности. Потому что впервые в моей жизни я был способен понять смысл слов: «Ангелы теряются в непрерывном созерцании бесконечного великолепия».

Идущий впереди меня человек споткнулся, и следующие за ним упали сверху. Охранники стали избивать их своими хлыстами. В результате мои мысли были прерваны на несколько минут. Но вскоре моя душа снова отыскала свой путь от существования узника к иному миру, и я возобновил свою беседу с любимой. Я задавал ей вопросы, и она отвечала; она спрашивала меня, и я отвечал.

«Стоп!» Мы прибыли на наш участок работы. Все бросились в темный барак в надежде получить инструмент получше. Каждый получил лопату или кирку.

«Не могли бы вы поторопиться, вы, свиньи?» Вскоре мы занимаем свои места в канаве. Промерзшая земля трещит под ударами кирки, и вылетают искры. Люди работают молча, их мозги оцепенели.

В моем сознании все еще удерживается образ жены. Неожиданно возникает мысль: я даже не знаю, жива ли она. Я знал только одну вещь, которую отныне я хорошо понимал: любовь проникает далеко за пределы физической сущности любимого человека. Она находит свой глубокий смысл в его духовной сущности, в его внутренней самости. Присутствует ли он реально или нет, жив ли он еще или уже нет, каким-то образом утрачивает свое первоначальное значение.

Я не знал, жива ли моя жена и не имел возможности узнать это (за все время лагерной жизни мы не могли ни посылать, ни получать писем), но в данный момент это было неважно. Я не испытывал потребности знать это; ничто не могло затронуть мою любовь, мои мысли и образ моей любимой. Если бы я тогда узнал, что моя жена погибла, я думаю, что, несмотря на это, я продолжал бы созерцать ее образ и моя внутренняя беседа с ней была бы по-прежнему такой же живой и благодатной. «Приложи меня подобно печати к твоему сердцу, любовь так же сильна, как смерть».

Эта интенсификация внутренней жизни помогала узнику найти спасение от пустоты, покинутости и духовной бедности его существования, позволяя ему уходить в прошлое. Получая свободу, его воображение играло прошлыми событиями, часто незначительными, пустяковыми случаями и мелочами. Его ностальгическая память преображала их, украшала, и они приобретали удивительный характер. Их мир и их существование казались очень далекими, и дух человека страстно устремлялся к ним: я мысленно ехал в автобусе, открывал дверь своей квартиры, разговаривал по телефону, включал электрический свет. Наши мысли часто концентрировались на подобных деталях, и эти воспоминания могли растрогать до слез.

Когда внутренняя жизнь узника становилась более интенсивной, он также переживал красоту искусства и природы, как никогда прежде. Под их влиянием он иногда даже забывал о собственных страшных обстоятельствах. Если кто-нибудь увидел бы наши лица во время нашего переезда из Освенцима в Баварский лагерь, когда мы смотрели на горы Зальцбурга с их вершинами, залитыми лучами заходящего солнца, через маленькие зарешеченные глазки тюремного вагона, он никогда бы не поверил, что это были лица людей, утративших всякую надежду на жизнь и свободу. Вопреки этому фактору или, может быть, вследствие его, мы были захвачены красотой природы, которой были лишены так долго.

Дата добавления: 2015-05-29