ЕКАТЕРИНА. Сионское аббатство, февраль 1542 года

Сионское аббатство, февраль 1542 года

Обычное утро, ничем от других не отличается, тихо, скучно, нечем заняться, ни развлечений, ни компании хорошей, ни забав никаких. Я просто умираю со скуки в полном одиночестве, даже звук шагов на дорожке под окном приводит меня в полный восторг. Хоть что-нибудь бы новенькое — мне уже совершенно все равно. Как любопытное дитя, бегу к высокому окну, выглядываю — через сад от реки вышагивает королевский эскорт. Прибыли на барке, над которой развевается штандарт герцога, моего дядюшки. Слуги одеты в цвета дома Говардов, а вот и он сам, впереди всех, горделиво оглядывает все вокруг и, как всегда, чем-то недоволен. А за ним толпится десяток членов Тайного совета.

Наконец-то! Наконец-то! Я так счастлива, что при виде их просто разрыдаться готова. Дядюшка ко мне вернулся! Он научит, что делать. Теперь меня отсюда выпустят. Я снова буду на свободе. Пусть бы он меня забрал в одно из своих поместий, развлечений там тоже не слишком много, но все лучше, чем тут. А вдруг меня ушлют во Францию? Там, конечно, чудесно, только я совсем не говорю по-французски, разве что voilà! сказать умею. Но они наверняка все знают английский. А не знают, так научатся.

Старший слуга приоткрывает дверь, в глазах почему-то слезы.

— Мадам, — начинает он, — за вами пришли.

— Знаю! — Я не скрываю своего восторга. — Вам не надо паковать мои платья, незачем. Я накуплю новых. Куда меня отправляют?

Дверь распахивается, на пороге стоит дядюшка собственной персоной, глядит, как ему положено, сурово, значит, настала торжественная минута.

— Ваша милость, — здороваюсь я, а сама только что ему не подмигиваю.

Значит, все в порядке, не так ли, дядюшка? Мы опять вместе. Он такой суровый, и я, как обычно, жду приказаний. У него, наверно, уже план готов — месяца не пройдет, как меня простят и посадят обратно в королевы. Я-то думала, дядюшка меня покинул, бросил в трудную минуту, а он тут, и если он рядом — все будет хорошо. Я вглядываюсь в дядюшкино лицо, но реверанс сделать не забываю. До чего же он серьезный, надо и мне перестать улыбаться. Опускаю глаза, мне удивительно хорошо удается покаянная поза. Я и так уже бледненькая от вечного сидения взаперти, остается только опустить глазки долу и губки надуть — этакое невинное создание.

— Ваша милость, — повторяю я тихим, унылым голосом.

— Я прибыл сообщить вам приговор, — объявляет он.

Я жду.

— После совещания королевский парламент принял в отношении вас Акт о государственной измене и лишении прав состояния.

Если бы я лучше понимала, о чем он толкует, то и ответить бы смогла. А так остается только пошире раскрыть глаза и сделать вид, что я со всем согласна. Наверно, это как-то связано с прощением.

— Король дал свое согласие.

— Да, конечно, но что же будет со мной?

— Вас отвезут в Тауэр и немедленно казнят в Зеленой башне. Вас лишат прав состояния, а земли и имущество будут конфискованы в пользу короны.

Просто в толк не возьму, о чем это он. Не осталось у меня ни земель, ни имущества, а все по его вине. Даже драгоценности утащил Томас Сеймур, словно они все еще принадлежат его сестре-покойнице.

Герцог удивлен моим молчанием.

— Вы поняли, что я сейчас сказал?

Я молчу, чистый ангелочек, да и только.

— Екатерина! Вы поняли мои слова?

— Я не знаю, что такое «лишение прав отстояния», — смешное слово, право, как будто что-то отваливается.

Он взглянул на меня, будто я совсем с ума спятила.

— Состояния! — поправил он. — Не отстояния, а состояния!

Я пожала плечами. Какая разница? Мне что — теперь можно обратно ко двору?

— Сие означает, что парламент приговорил вас к смерти, а король одобрил это решение, — продолжал дядюшка тихим голосом. — И никакого суда не будет. Вы умрете, Екатерина. Вам отрубят голову в Тауэре.

— Умру?

— Да!

— Я?

— Да.

Гляжу на дядюшку, у него уже, конечно, наготове новый план.

— И что мне теперь делать? — шепчу я.

— Каяться в грехах и просить прощения.

От облегчения я чуть не плачу. Конечно же, меня простят, как только я покаюсь.

— И что мне надо говорить? Научите меня, что сказать.

Он вытаскивает из кармана накидки бумажный свиток. У дядюшки всегда есть план. Благодарение Богу, у него всегда есть план. Я разворачиваю свиток. До чего же длинно, просто ужас. Дядюшка кивает, значит, придется читать. Я принимаюсь читать вслух.

В первом абзаце говорится, что я совершила чудовищное преступление против короля, против самого Господа Бога и против всего английского народа. Мне кажется, это преувеличение. Ничего я такого не сделала. Молодые жены так себя ведут каждый день, особенно когда у них мужья старые и противные. А со мной к тому же совсем неласково обращались. Но я продолжаю читать вслух, а дядюшка кивает, и члены совета тоже кивают. Значит, это правильно, так и надо, все мною довольны, лучше не придумаешь. Жаль, он мне не дал этот свиток заранее, я бы потренировалась. Люблю все делать правильно, когда на меня люди смотрят. Постепенно разворачиваю свиток, добираюсь до второго абзаца. Там написано, что я заклинаю его королевское величество не обвинять семью и родных в моих преступлениях, молю, чтоб простер он на них свое безмерное милосердие, не дал пострадать по моей вине.

Бросаю на герцога сердитый взгляд — ясно, дядюшка не хочет, чтобы у него были неприятности из-за меня. Он по-прежнему глядит ласково. Читаю дальше — после моей смерти прошу раздать мои платья служанкам, поскольку больше мне нечем их одарить. Как грустно, я с трудом продолжаю выговаривать слова. Ну и дела! У меня столько всего было, а оказывается, даже служанкам нечего подарить, кроме старых платьев! Я бы им все отдала не задумываясь. Только вообразите — мне расстраиваться из-за каких-то старых тряпок, я все равно их надевать не собираюсь. Стану я еще переживать из-за дурацких платьев. Какая разница, куда денутся шесть штук нижних юбок, шесть платьев и шесть французских чепцов без единого драгоценного камешка. И цвета они самого гнусного. Гори все огнем, мне и дела нет.

Да что там платья, что там дядюшка, который, как всегда, старается спасти свою шкуру. Кончаю чтение, а слезы рекой текут по щекам. Члены совета тоже мрачнее тучи. Пусть доложат королю, какое это было душераздирающее зрелище. Он, конечно, растрогается, когда ему доложат, как я вымаливала всем остальным прощение, как раздавала жалкие тряпки. От такой мысли я снова разрыдалась, хоть и знаю — все это понарошку. Если бы все было взаправду, я бы уже просто выла от ужаса.

Дядюшка кивает. Я сделала как велено, теперь пусть расскажет королю — я во всем раскаиваюсь и готова к смерти. Что еще тут можно сделать? Теперь они отправятся восвояси, откуда пришли, а я останусь тут, сидеть одна-одинешенька в этом жутком платье, ждать, когда они вернутся и объявят, что, раз я признала свою вину, пришла пора меня простить.

Я все время жду, выглядываю в окно с самого раннего утра — не идет ли барка. Делать тут совсем нечего. Обычно я пытаюсь подремать от завтрака до обеда, но сегодня уверена — они скоро прибудут, объявят, что король меня простил. Надо быть в самом лучшем виде. Только рассвело, как я уже зову служанку, пусть вытащит все мои платья. Да, выбор небольшой! Одно черное, два темно-синих, почти черных, одно темно-зеленое, тоже почти черное, еще одно серое и последнее — словно мне нужны два таких ужаса — опять черное. Что мне надеть? Как тут выберешь? Решаю надеть черное. А к нему зеленые рукавчики и зеленый чепец, как символ моего искреннего раскаяния и любви к зеленому цвету Тюдоров, если кто понимает, о чем я говорю. А главное, к глазам подходит, это важнее всего.

Не знаю, как они обставят это дело. Я люблю заранее подготовиться ко всяким важным церемониям. Мне церемониймейстер раньше всегда объяснял, где встать и как держаться, чтобы я заранее могла попробовать. Я же попала в королевы совсем молоденькой, а раньше меня ничему такому не учили. Но я не знаю, как королев прощают после измены, особенно государственной, такого еще не было. Значит, придется соображать на ходу. Ничего, этот старый лис, дядюшка, подскажет, если что.

К девяти я уже полностью одета. Отстояла мессу, позавтракала в мрачном молчании, но ничего новенького не происходит. Незадолго до полудня услышала топот ног по выложенной каменными плитами дорожке. Бросилась к окну, заметила торчащую поверх всех голов дядюшкину широкополую шляпу, жезлы членов совета, герольда с королевским штандартом. Бегом вернулась к креслу, уселась, ножки вместе, ручки на коленках, глаза долу — само смирение и раскаяние.

Открыли двойные двери, ввалились целой толпой, все при полном параде. Я встала с кресла, сделала дядюшке реверанс как положено — он же глава семейства, но он передо мной, как перед королевой, не склонился. Стою и жду, удивляюсь, почему он все еще такой мрачный — дело-то уже к концу идет.

— Мы прибыли препроводить вас в Тауэр, — объявляет он.

Я киваю. Лучше бы, конечно, в Кеннингхолл, но и в Тауэр тоже неплохо, король там часто останавливается, когда бывает в Лондоне. Конечно, я его там увижу.

— Как вам будет угодно, милорд, — отвечаю сладеньким голосом.

Он, похоже, удивляется моему тону. А я с трудом сдерживаюсь, чтобы не хихикнуть.

— Екатерина, вас везут на казнь. Вы отправляетесь в Тауэр как государственная преступница.

— Преступница?

— В последний раз повторяю. — Он уже теряет терпение. — Вас лишили прав состояния и приговорили к смертной казни. Никакого суда не будет, говорю я вам. Вы признались во всех своих грехах, ничего не отрицали. Теперь настало время приговора.

— Я во всем призналась, чтобы меня простили, — напоминаю я.

До чего у дядюшки сердитый вид!

— Но вас не простили. Королю оставалось только утвердить приговор.

— И? — Я не оставляю веселенького тона.

Дядюшка с шумом выдыхает, будто старается справиться с приступом гнева:

— Его величество король утвердил смертный приговор.

— Но он меня, конечно, простит, когда я прибуду в Тауэр?

Он качает головой, и мне в сердце закрадывается тревога.

— Боже мой, детка, не будь такой идиоткой. Нет никакой надежды на прощение. Когда ему в первый раз доложили о том, что ты натворила, он вытащил меч и поклялся убить тебя собственноручно. Все кончено, Екатерина. Пора готовиться к смерти.

— Быть такого не может, мне всего шестнадцать! Нельзя казнить того, кому только шестнадцать.

— Можно, — угрюмо произносит он. — Поверь мне, можно.

— Король не позволит.

— Он сам приказал вести тебя на казнь.

— А вы мне не поможете?

Глаза у него холодные, как у мороженой рыбы.

— Только не я.

— Кто-нибудь же должен это прекратить!

Он поворачивает голову и командует:

— Заберите ее.

В комнату строем входят несколько королевских гвардейцев; они, бывало, так красиво маршировали под моими окнами.

— Никуда я не пойду. — Теперь мне и впрямь страшно. Вытягиваюсь во весь рост и грожу им: — Никуда не пойду. Вам меня не заставить.

Они застывают на месте, смотрят на герцога. Он резко взмахивает ладонью:

— Взять ее!

Я мчусь в спальню, захлопываю за собой дверь, но они уже тут как тут, не дают дверям закрыться, догоняют меня. Я хватаюсь за столбик кровати, держусь крепко.

— Никуда не пойду! — ору. — Не смейте меня трогать! Убирайтесь! Я английская королева! Никто не смеет меня тронуть!

Один из стражников хватает меня за талию, другой отдирает пальцы от столбика. Свободной рукой леплю первому пощечину, да с такой силой, что он меня от неожиданности выпускает, но тут третий солдат снова меня ловит, а второй уже держит за руки, и так крепко, что я, как ни стараюсь, не могу освободиться. Стражник выкручивает мне руки, слышу, как рукав трещит по швам.

— Пустите меня! — кричу я. — Вы не смеете меня трогать! Я Екатерина, королева Англии. Не смейте ко мне прикасаться, моя персона неприкосновенна. Пустите же!

Дядя стоит в дверях, лицо мрачнее тучи. Кивает одному из стражников, тот наклоняется, хватает меня за ноги. Я пытаюсь лягаться, но они сильнее. И вот уже трое солдат выволакивают меня из комнаты. Служанки заливаются слезами, старший слуга от ужаса побелел.

— Помогите мне, прогоните их! — кричу я, но он только качает головой, прислонившись к двери, чтобы не упасть. — На помощь! Пошлите за…

Тут я умолкаю, послать-то не за кем. Мой дядя, мой опекун и наставник, стоит рядом, все это творится по его приказу. Бабушка, сестры и мачеха сами под арестом, остальные члены семьи пытаются всех убедить, что со мной незнакомы. Некому меня защитить, никто меня никогда не любил — только Фрэнсис Дирэм да Том Калпепер, да и те оба мертвы.

— Не пойду в Тауэр! — рыдаю я, еле дыша, пока эти великаны волокут меня за собой, как мешок. — Умоляю вас, только не в Тауэр. Отвезите меня к королю, я его на коленях буду молить. Если он решит отправить меня в Тауэр, тогда и везите, но только не сейчас, я еще не готова. Мне только шестнадцать. Мне еще рано умирать.

Они не отвечают, маршируют по сходням к барке. Я дергаюсь слегка — может, удастся броситься в реку и улизнуть, но они крепко меня держат, и руки у них сильные. Бросают меня на помост на корме и только что на меня не садятся, чтобы я не ускользнула. Держат за руки и за ноги, я плачу и умоляю отвезти меня к королю, а солдаты отворачиваются, смотрят на воду, словно глухие.

Дядюшка и члены совета возвращаются на барку, вдут чинно, словно похоронная процессия.

— Милорд герцог, выслушайте меня! — зову я, а он только качает головой и проходит на нос лодки, где моих криков не слышно.

Я так испугана, что плачу без остановки, слезы сами собой катятся по лицу, из носа течет, а эта скотина держит меня за руки, не дает вытереть глаза. Ветерок холодит мокрые от слез щеки, по губам текут сопли, и я даже нос утереть не могу.

— Прошу вас, прошу вас, — умоляю я, но никто и внимания не обращает.

Барка быстро плывет вниз по течению, время отлива, самое подходящее, гребцы еле касаются веслами воды, ловят течение, которое поможет пройти под Лондонским мостом. Я гляжу вверх. Лучше бы мне туда не смотреть — на мосту две головы, Фрэнсиса Дирэма и Томаса Калпепера, страшные, размокшие чучела, глаза широко открыты, зубы торчат. Чайка пытается устроиться поудобнее в густых черных кудрях Фрэнсиса. Головы моих дружков выставили всем напоказ, рядом с другими, уже совсем бесформенными, птицы давно выклевали им глаза и языки, ковыряют острыми клювами в ушах, стараясь добраться до мозга.

— Прошу вас, — еле слышно шепчу я, сама не зная, о чем умоляю. Просто надеюсь, что этот кошмар прекратится, как будто его и не было. — Прошу вас, добрые господа, прошу…

Мы уже у выходящих на реку ворот, их поднимают, стоит лишь стражникам заметить приближающуюся барку. Гребцы сушат весла, лодка проскальзывает в док, под мрачную тень высокой башни. Смотритель Тауэра, сэр Эдмонд Уолсингем, стоит у причала, ждет меня, словно я просто собираюсь остановиться в королевских покоях, словно я все еще королева, хорошенькая, молоденькая королева. Тяжелые цепи тянут вниз крепостную решетку, и она опускается за нами. Меня берут под руки, выволакивают с барки. Я шагаю заплетающимися ногами.

— Добрый день, леди Екатерина, — вежливо говорит сэр Эдмонд, но я уже столько рыдала, что не в силах говорить, только коротко всхлипываю, с шумом втягивая воздух.

Оглядываюсь, вижу, что дядюшка с барки провожает меня долгим взглядом. Еще минута, и барка пройдет через ворота, он свой долг исполнил и готов поскорее убраться отсюда. Он все сделает, только бы длинная тень Тауэра не пала на него. Поспешит к королю с заверениями — семейство Говард избавилось от паршивой овцы. Мне придется заплатить за то, что наше семейство вознеслось так высоко, мне, а не ему.

— Дядя! — кричу я из последних сил, но он только отмахивается, мол, уведите ее поскорей.

Меня тащат вверх по ступеням, мимо Белой башни, проводят по лужайке. Там уже строят эшафот, деревянный помост в три фута высотой, с широкими ступенями. Рабочие разгораживают места для зрителей. Когда я прохожу мимо, они отворачиваются, и я понимаю: эшафот готовят для меня, а ограждение — для толпы, что придет полюбоваться на мою казнь.

— Сколько будет народу? — спрашиваю я, все еще всхлипывая и ловя ртом воздух.

— Всего сотня-другая зрителей, — неохотно отвечает смотритель. — Широкую публику не пустят, только придворных. Король сам приказал, только ради вас.

Я киваю. Ну и что, что ради меня, подумаешь. Перед нами у подножия башни открывается дверь, ступени здесь узкие, один стражник впереди меня тащит, другой подталкивает сзади.

— Я пойду сама, — заявляю я.

Они убирают руки, но держатся очень близко.

Моя комната на втором этаже, огромное застекленное окно выходит на лужайку. В жаровне разведен огонь, на столе Библия. В углу кровать.

Солдаты отпускают меня, становятся у двери. Смотритель глядит на меня, я на него.

— Вам что-нибудь нужно? — спрашивает он.

Я смеюсь, слыша такой дурацкий вопрос.

— Что, например?

— Что-нибудь вкусненькое, — пожимает он плечами. — Или утешение духовное.

Я качаю головой. Я даже сейчас не уверена в том, что Бог есть. Коли Он существует и Генрих Его любимчик, творящий Божью волю, значит, Богу угодно, чтобы я умерла, и в качестве особой милости на глазах избранной публики, а не огромной толпы зрителей.

— Мне бы хотелось получить плаху.

— Плаху?

— Да, плаху, на которой казнят. Можно поставить ее ко мне в комнату?

— Если вам угодно… Но зачем она вам?

— Потренироваться, — нетерпеливо объясняю я. Подхожу к окну, смотрю вниз. Многие из тех, кто придет сюда, были моими придворными, гордились этим, набивались ко мне в друзья. Теперь они соберутся поглазеть на мою казнь. Если мне суждено умереть, надо это сделать достойно.

Он сглатывает, ему невдомек, что у меня на уме. Он старик и умрет в своей постели, испустит последний вздох в окружении друзей и родных. А на меня уставятся сотни глаз, будут смаковать каждое слово, каждое движение. Если уж умирать, так умирать элегантно.

— Я сразу же распоряжусь принести вам плаху. Пригласить исповедника прямо сейчас?

Я киваю. Право же, если Бог и без того все знает и уже решил — я такая негодница, что мне пора умереть, не дожив даже до семнадцати годов, непонятно, зачем еще может понадобиться исповедь.

Он с поклоном выходит из комнаты. Солдаты кланяются и закрывают за собой дверь. Ключ со скрипом поворачивается в замке. Я выглядываю из окна, смотрю на рабочих и на эшафот. Они трудятся на славу, к вечеру управятся. К завтрашнему утру все будет готово.

Двое, пыхтя и сопя, втаскивают в комнату плаху. Она ужасно тяжелая. Рабочие искоса поглядывают на меня, не понимая, зачем мне плаха понадобилась заранее. Чего тут не понять? Коли станешь английской королевой в таком юном возрасте, одно утешение — выучить все подобающие церемонии. Хуже не придумаешь, когда целый свет на тебя смотрит, а ты не знаешь, что тебе пристало делать, а что нет, и все норовишь совершить какую-нибудь глупость.

Я становлюсь на колени перед огромным чурбаном, кладу на него голову. Не очень-то удобно. Пытаюсь повернуть голову то в одну сторону, то в другую. Опять неудобно, и так и этак. И смотреть мне будет не на что, глаза ведь завяжут. Ничего, крепко зажмурюсь под повязкой, словно ребенок, в надежде, что ночной кошмар исчезнет. Дерево прохладное, гладкое, холодит горячую от слез щеку.

Вот так щекой и прижмусь.

Сижу на корточках, разглядываю проклятую штуковину. Не будь она такой ужасной, впору бы расхохотаться. Я всегда считала, что унаследовала от Анны Болейн красоту, изящество, обаяние, а оказалось, получила в наследство только одно — ее плаху. Вот оно, мое наследство Болейнов. Voilà! — наследная плаха.

Дата добавления: 2015-05-29